ПОГРУЖЕНИЕ

Author: Александр Лысков
ПОГРУЖЕНИЕ
32(401)
Date: 07-08-2001
Почти девятьсот верст от Москвы на север. По меридиану. По Ярославке. На четырехсотом километре, за Пречистым (славно село художником Ивановым, он недавно Оскар получил, в Голливуде проживает),— обрывается московская цивилизация и гравитация. Глушь еловых вологодских лесов начинает угнетать, они — бесконечны, в них всякому — погибель. Здесь обязательно — дождь. Здесь перелом земной коры. Отсюда уже все реки текут в Ледовитый океан, а не в Каспий или в Черное море, как ярославские.
Климат меняется.
Холодный жар, вроде цыганского пара, чреват для среднерусского жителя насморком и кашлем.
Колодезная, сыроватая прохлада. Едешь в глубину, вглубь. Погружаешься в ствол прямой шоссейной вырубки с замиранием сердца, уже давно без песен, а с опасливой оглядкой. Пилишь шестнадцать часов кряду. Затем еще вперевалку по проселку. Стоп. Теперь надо жалюзи перед радиатором закрыть. Снять ремень с привода вентилятора. И, с Богом, ныром в лесную речку. Тоже — погружение. Вода из дыр у педалей струями бьет, заливает ботинки. УАЗ — молодец. Выпер на другой берег. Теперь по траве, по кустам — к дому с заколоченными окнами, новому центру гравитации и цивилизации. Неприятное изумление невесомостью позади. Скрип тормозов. Приземление.
У Васьки благодушное лицо-мумия, засушенное изнурительной работой, жарой и частой выпивкой. Глаза большие, в них как бы само сердце бьется, как бы сама душа напоказ, с красными белками от бессонницы — не надо никуда заглядывать в ее поисках. Васька изъяснятся двинской скороговоркой, пользуется до крайности усеченными словами — некогда нараспев, лето на севере короткое, ритмы рэповые.
— Телевизор купил Дэво. Настройку врубаю — не берет. В магазине показывал, а дома — срывается. Деревня в яме — надо столб ставить для антенны.
С его тракторного прицепа мы скидываем доски за концы — десять рублей штука. Сотня свежих, извивистых пластин, только что из разваленных сочных бревен. Доски мне на крышу — нащельницы — края рубероида прижать, приколотить. Крыша — четыреста квадратных метров. Полномерная для северного деревенского дома средней руки. Немногие подмосковные коттеджи имеют столь обширные покрытия. Дом ставился в начале века. Дед прошел через Цусиму. И царь за то ему выписал билет на рубку леса для дома. Лес, дом — царский подарок за верную службу. Хотя потом дед, живя в царском доме, Советам служил и Сталина любил. Но всегда с почтением отзывался и о Николае Александровиче.
А отец пришел с Отечественной, с Рыбачьего,— баньку срубил. В половодье плыл по реке бон — сорвало у сплавщиков в верховьях. Отец "перенял". Ночью раскатал, будто и в природе не существовало никакого наплавного сооружения. Вышла банька.
Дом в четыреста квадратных метров. И банька в двенадцать. Как раз в обратной пропорции Японской и Отечественной войнам.
"Мы были романтиками",— говорил отец.
200 таких романтиков погибли в четырех ближайших деревнях. Теперь этих деревень не существует. Немцы выбили, выжгли, сгноили деревни, находящиеся в пятистах километрах от линии фронта.
Об армии речь, о службе Отечеству.
Довез тысячу рублей до лесопилки в кабине Васькиного трактора. У гаража, на скамейке, в тени сижу с мужиками. У всех лица высохшие, кожа задубела, стала одно целое с костью. Морщинами побита даже у молодых. На первый взгляд — все они одинаковы, как негры, неразличимы, люди другой расы. Но станешь вглядываться — один скуласт, у другого глаза-дырочки, у третьего передних зубов нет. А Витька — курнос и смешлив, надсечки морщин в углах глаз, излучающих великую радость.
— Вовка пишет, трое п..ков из ихней части сбежали с оружием. Хорошо, говорит, что не из нашей роты. И главное, пишет, никто их не бил. Оторвались со скуки. А Колька — на Новой земле. Оттуда еще никто не убегал.
Два сына-погодка у мужика в нынешней армии. Он гордится ими. Находится в привилегии среди мужиков. Имеет право любой разговор оборвать сообщением об их службе — все почтительно умолкают.
— День рождения в части справлял, пишет. Ухлопал семьсот рублей.
— Где он эки деньги взял?
— А это, говорит, папа, не твоя забота.
— А что, брат, у него автомат есть. С автоматом нынче и не такие деньги возьмешь.
— Он у меня через четыре месяца после призыва уже разводящим был. Через день на ремень. Осенью — дембель. Хочу отписать, пускай домой не торопится. Пускай в милицию идет. В Москву. Оттуда можно в коммерческую охрану...
Так "выпёхивают" парня из родного гнезда, мира, общины. В то время, как самих трактором не вытолкаешь из родной деревни, за которой — чужбина. Будь то райцентр, губерния или столица. Все — чужбина, где только язык и родной. А выучи английский, так и в Арканзасе будет, как в Москве. Родина — только в пределах общинных покосов и охотничьих угодий. Отсюда крестьянский космополитизм.
В мире деревни — хорошо. Неохота ничего менять. Дом есть. Соседи. Друзья и недруги. Земля и небо. Скотина и "картовь" на прокорм. Свой дурачок и свой бомж. Все есть.
Мужики с завалинки у гаража разъехались на тракторах. Мы остались одни с ночным сторожем-бобылем. Он не спешит "со смены". Подметает на утоптанной, промасленной глине окурки за трактористами. Это нестарый, худой мужик, непьющий в силу нелюдимого характера. Чудачеством кажется его трезвость. Носик маленький. Лицо детское, тоже негроидное. Между взмахами метлы выдает мысль:
— Вот теперь как живем: и кормов полно, а скотина все равно дохнет.
Подметальщик "сор из избы" выносит с оглядкой, будто наушничает.
— Что же, от переедания, что ли, дохнут?
— Кормить некому.
— Как так! Заготавливать корма есть кому, а в кормушку навильник кинуть — некому.
— Мужик в гараже возле трактора еще держится, солярки всегда дадут на страду, летом покататься — одно удовольствие. А вот чтобы ежеден на ферме колготиться — этого нету.
— А бабы?
— Бабы теперь все больше дома, со своей скотиной.
Зачумленные бабы нынче. На Петровки, перед самым сенокосом, Валя-топтунья ( на деревенских праздниках пляшет с каменным лицом, топчется) причитает : "Ой, дождя надо! Дождя!"
Не мог понять, зачем же в сенокос дождь. Спросил. Оказывается, чтобы огород полило. Сенокос-то кое-как отстрадают в любом случае, хоть бы и в острови сырье сложат, а картошки, овощей не нарастет— беда. И вот небывалое: на Петровки к небесам — дождя!
Сдохли три коровы на ферме, и разгневанный "шеф" ( так теперь мужики зовут директора совхоза — председателя ассоциации-кооператива-акционерного общества — тож) на своем "вольво" привез двух пастухов с центральной усадьбы и приказал угнать стадо. Действовал покруче большевиков времен коллективизации. Одним махом, в назидание, расколлективизировал деревню. И от крестьянина на этом Погосте остался только сезонный рабочий: заготовь корма, а к товарному производству не касайся.
Шеф этот — Вторыгин — десять лет назад вышел в номенклатуру из механизаторов. Последние старики-коммунисты на него уповали с наказом: "Держись, Виктор, за коллективное хозяйство". И он честно упирался. Как-то неожиданно для себя превратившись теперь в латифундиста с неограниченной властью, в единственного собственника немереных лесов и лугов. Князем стал. Случись явиться покупателю на "его" землю — те же самые обездоленные им мужики с Погоста встанут с двустволками на его защиту.
Каким-то странным образом община, мир сто лет спустя выдавилась в современной деревенской жизни, как валун ледникового периода из вспученных здешних суглинков.
Местного Столыпина не нашлось. Никто на расхристанном Погосте не захотел рискнуть и "взять землю". Совсем недавно, этой весной, сам "шеф" Ваське предлагал: " Возьми хоть десять гектаров под картошку". Васька подсчитал цену семян, закупки и отказался. Риск велик. В прогаре остаться недолго.
Картошку впарить Ваське не удалось — "шеф" ему трактор всучил. Приказал под страхом увольнения оформить машину на его имя. Чтобы с общины налогов не брали. И всем мужикам — тоже: оформить. Я, говорит, потом поделю между вами экономию. Но, конечно, никаких денег мужики не увидели. "Надул нас Анатольич".
За пьянку наказал "шеф" Ваську на тысячу. А себе, говорят, такую же сумму премии выписал. Васька горячится, всем подряд рассказывает о своем несчастье, но дальше этого не идет. Потому что по безналичке ему телевизор в магазине дали. Хоть ящик и не показывает. Пока. Васька столб поставит — все программы будет смотреть.
Повадки государственных рабочих неискоренимы. Вот прийти на "развод" к восьми часам, к гаражу — это святое дело. А застолбить землю — "на хрена?" Не от лени, конечно, не от дури или пьянства. А единственно по холодному расчету, по инстинкту выживания. Возьму землю, уйду в отруба — смерть. Ни на "собственной" картошке, ни на "собственном" молоке не заработаешь и пятой части того, что в общине. Вот этой тысячи моей, за доски, не заработаешь. С большого леса, который гонят всю зиму, ничего не поимеешь в отрубах. Дотаций не получишь. И ни хлеба под расписку, ни телевизора по безналичному.
И не только общинный мужик, засушенный до состояния воблы, в обесцвеченной дождями рубахе, в снурых кирзачах не уповает ни на свою картошку, ни на молоко, но и единственный здешний настоящий фермер — разбойник приватизации — Красов. Последние двадцать коров оптом, по дешевке продал фермер в райцентр Бельск. Все силы бросил на вытачивание из бревен круглых карандашей, в Подмосковье из них строят коттеджи — терема-хоромы "а-ля-рюс".
Лес, вздымающийся повсюду на сотни верст,— вот хлебное поле, вот нива здешнего мужика, которого уже и крестьянином назвать язык не поворачивается.
Общиной и лес рубят, и пилят на общинной раме. И порядки общинные, мирские. Подойдешь к лесотаске, спросишь: "Мужики, а можно у вас тесу купить?" И тоже станешь членом общины, втянешься в игру с общинными правилами не без лукавства.
Заправляет на раме мужик с обжигающим взглядом, резкими жестами и говорящей фамилией — Шаламов, потому что помощник у него мягкий, улыбчивый — Варламов. Потом догадываешься — контрастность натур классическая, кнут и пряник,— для успеха дела самая подходящая.
Суровый, колючий Шаламов как бы всем видом говорит: "Кто разрешил к объекту приближаться не больше десяти метров?" А простодушный Варламов долго трясет руку, заглядывает в глаза, вспоминает общие детские годы и как бы обещает: "Дорогой ты мой, подгоняй технику, сколько надо, столько и навалим". Но одинаково вскоре разрешается и мрачность Шаламова, и лучезарность Варламова: " Авансировать бы не помешало".
Даешь сотню.
Мужики разом бросают крючья, скидывают холщовки. Теперь уже и пророк Шаламов улыбается. " Только Таньке не говори. Мы тебе — втихаря ( Танька — заместитель "шефа" на Погосте, крикливая, здоровущая молодая баба Татьяна Сергеевна), мы тебе кружным путем ночью привезем".
А тут и "Танька" идет. Мое продвижение по селу в сторону пилорамы было ею отслежено безошибочно.
Друг детства Варламов шепчет: "Ты вот что, когда она подойдет, спроси у нее, можно, мол, Татьяна Сергеевна, у вас мяса купить. Слышал, мол, вчера у вас теленка забили, так вот, мол, пришел, интересуюсь".
Весело вступать в игру. Хочется, чтобы моя тысяча попала в карман мужиков, без всякого оприходования. Иду навстречу "Таньке", как, мол, насчет мяса?
Вобщем, сотню общинных досок мужики сплавили налево, подзаработали, как бы на мгновенье приватизировав лесопилку, став ее полновластными хозяевами,— всамделишно приватизировать опять же им "на хрена" по причине полного отсутствия снабжения запчастями и пилами. У них "связей нету", все "связи" у шефа, вот и пускай он...
Община непробиваема, закрыта, будто клан. Она взрастит своего латифундиста, помещика, "шефа", даст ему и "вольво", и волю, но по своей воле будет манипулировать им, вертеть, сопротивляясь всяческому новшеству. Будет говорить "в совхозе", "аванс", "пятидневка" — и одновременно азартно до раскола внутри выбирать президента страны, все более склоняясь к либерал-демократии. Будет охотно поставлять государству солдат и не платить налоги, в течение семи лет увиливая от банкротства. Мужик как бы говорит: не надо мне ни свобод Александра II, ни отрубов Столыпина, ни приватизации Чубайса. Не надо никакой собственности, кроме скотины во дворе и мотоцикла "ИЖ". Все, что мне потребуется, я и без приватизации возьму — кормов, запчастей, досок, солярки — из "совхоза". А чтобы навсегда, с оформлением в каких-то там районных конторах, этого не будет никогда. Там пускай "шеф" крутится.
Мужику очень хорошо в общине!
Хорошо в детстве на завалинке с бабкой, на речке, за околицей. Хорошо мечтать в юности — скоро в армию! Мир посмотрю. И потом, к тридцати годам, перебесясь и выжив,— хорошо до язвы желудка, до провала под лед на тракторе, до смерти — легко и бездумно жить, зарабатывая на хлеб и водку под "крышей" общины, в окружении родных лесов, рек и неба. И умереть хорошо. Помянут без лукавства.
Клан нерушим. Если в столыпинские реформы из каждой здешней деревни примерно в тридцать дворов на отруба, то есть вон из общины, вышли два-три мужика, то теперь — ни одного. Община окончательно закостенела. Фермерами сплошь стали пришлые, севшие на пустующие земли, брошенные общиной за ненадобностью.
Я знаю нескольких фермеров. Это бывшие диссиденты мелкого калибра, обуянные духом противоречия образованные рабочие, эмэнэсы, почти все — потомки раскулаченных или расказаченных, вообще социально обиженные общиной — комбедом, колхозом. Выходцы из семей, где, несмотря ни на какие НКВД или КГБ, культивировалось неприятие коммунистических порядков, ненависть, пускай даже веселая, ироничная, анекдотная, к советам — этой нашей большой общине.
С такими мыслями поворачиваю вправо свой "УАЗ" на 916-м километре Московского тракта — так называют здесь федеральное шоссе М8. По песчаной дороге через сосновую куртинку и на берег Ваги. Тут на пустынном когда-то месте краснеет, желтеет, блестит никелем, громоздится всяческое "железо" фермера Красова. Два комбайна, четыре трактора, разные навесы и прицепы, а также "Волга" и "ауди". В морском контейнере — комплект пекарни из Норвегии. Два дома — каменный и деревянный. Цех деревообделки и цех калибровки бревен. Перед нами — собственник, антиобщинник. На Погосте говорят про него — "нахапал". Он посмеивается. Рад уже одному тому, что говорят о нем, ругают, восхищаются, спорят из-за него. Провокатор. И от того, что "нахапал", что все вокруг — его, испытывает глубочайшее удовлетворение.
История богатства — часть общей истории. Как разбогател фермер Красов?
Перед отъездом к фермеру утром проходила мимо моего дома Ольга — однодворка с рюкзаком, полным круп и хлеба. Вытащила пачку "Примы" и по старой шоферской привычке (16 лет за рулем, три перелома ноги, два руки и медаль за безаварийную работу на грузовике) села в тенечке под черемухой. Призналась: "Я немного поддала". И с первым дымом: "Ну чего, давай поговорим о чем-нибудь?" — "О чем?" — "Да все равно". — " Ну тогда скажи, богатые в "совхозе" есть?" — "А как же! Шеф!" — "А как он стал богатым, а ты нет? Можешь объяснить?". — "Да что ты, Сашка, чего тут думать? Он же умный парень. И главное — не пьет. Эдак бы пожалуй, и я разбогатела".
Как бы там ни было, но Красов, тоже умный и непьющий, попадает под Ольгин критерий,— думал я, останавливая машину в тени.
Встречает жена Красова с маленьким ребенком на руках. Полдень звенящий на ферме. Небо — стекло голубое, проплавленное белым солнцем. Большой ласковый пес тычется в ладонь влажным носом.
-— Анатолий спит. Всю ночь косил. Да ничего. Сейчас разбужу. Хватит ему.
Через несколько минут хозяин спускался с крылечка косящатого, вывешивал ногу на каждой ступеньке. Потом показалась болтающаяся рука. Потом весь он поднырнул под козырек и вышел: в офицерской рубашке и в джинсах.
Мы сели за большой, сколоченный из брусьев стол под соснами с видом на реку и голубые леса.
— Как разбогател?
Ему и самому это было, кажется, интересно. В горячке накопительства этих десяти лет некогда было подвести предварительные итоги.
И он рассказал.
— Тогда еще, при Гайдаре, записался во все демократические партии и крестьянские союзы, в какие только можно было. Все они тогда широкие жесты делали под свою политику. Что ни попросишь — все давали. А мне тогда было тридцать пять лет. Я на собраниях у них выступал. Перспективным считался. Года четыре это длилось. Я успел. Тогда любой желающий в деревне мог заиметь и трактор, и грузовик — ссуды потом списывали. Главное было подсуетиться. Многие хапнули, перепродали, наварили там немного, и все. А я до конца попер. Сто тридцать гектаров обрабатывал. Это — во-первых. Потом ездил по селам, лесопунктам. За ящик водки заимел калибровочный станок. Это — во-вторых. И когда импорт стал давить, я угодья запустил и стал кругляк гнать к вам в Москву. Один сруб с моей доставкой дает сорок тысяч чистыми. А я в месяц делаю сруб. В-третьих, с норвежцами завязался по линии дружбы народов. Старший сын там на ферме у них работал полгода. И мне они в подарок недавно прислали комплект пекарни. Пускай пока в контейнере полежит. Всегда успею раскрутить. А нынче осенью рвану к вам в Москву. Прорабом зиму поработаю в одной фирме. Пять процентов со сметной стоимости — мои. Кто же откажется от таких денег? А как получилось? В июне рекламацию получил на один мой сруб. Поехал разбираться туда к вам. Приехал. Мне там один ваш подрядчик мозги стал компостировать. Не сядет сруб на фундамент. Гони новый комплект. Я мелом на борту своего "ГАЗа" делаю вычисления, доказываю: нужно только немного фундамент усилить. А откуда ты такой умный взялся?! У меня высшее строительное образование!— это ваш подрядчик мне. А я у него спрашиваю, знаешь, кто фундамент для МГУ рассчитал? Обычный прораб. Там несколько институтов считали и не могли сосчитать. А он говорит, вот так сделаем. Скажите, какой вес здания МГУ? Ему сказали. Ну вот, говорит, ровно столько же земли надо вынуть — и будет век стоять. Ну и что? Как там, стоит Университет? Вот именно.
Значит, рассказываю я эту историю вашему подрядчику, а невдалеке мужик невидный такой сидел и прислушивался. Я кончил, он меня подозвал и предложил пять процентов со сметной стоимости. Зиму я там у вас повкалываю. Жена здесь со старшим — всего-то четыре коровы осталось. Весной — свалю...
У него мягкое и лишь слегка обветренное лицо, хотя под солнцем проводит столько же времени, как и мои мужики. Какой-то избыток скорее всего душевного здоровья сглаживает все острые углы его высокой фигуры. Нет в деревнях таких мужиков, как Красов. Не видал. Не припомню.
В нем отец, дед сидят в цельности. Он забористый кулак крестьянского подъема 20-х годов, ходовой, оборотистый тип — жемчужина простонародья. Таких — один на десять тысяч.
Мужики — все одинаковы. И фермеры — тоже в чем-то очень похожи. Многих видел. Начиная от самого Николая Семеновича Сивкова. Тоже был белотелый "архангельский мужик".
В середине 80-х, помнится, вот так же, только на берегу Северной Двины, я пытал его на тему: все мы не вечны, Николай Семенович. А что после вас станет на хуторе, как думаете? Ведь они, хутора, выселки, отруба, первыми сокрушаются. Деревни живучей. И вот сейчас от Красова узнаю, что у Сивкова (помер пять лет назад) все прахом пошло. Да к тому же все кровью обрызгалось. Любимая дочка мужу голову срубила. Такая получилась леди Макбет Холмогорского района. Ее оправдали, в отличие от Тамары Рохлиной. Самозащита. Но какая же ужасная точка оказалась поставлена в истории "архангельского мужика"!
А что же дети Красова?
Средний сын с дочкой учатся в Вологодоском институте. Отец им снял там квартиру. Дал "жигуля" для разъездов. По две тысячи на нос в месяц наличными. Фермерские детки стали золотой губернской молодежью. Старший, как я уже сказал, при отце. Младшенькому Павлуше еще и пяти нет. Заскребыш. И будущее его пока темно.
Деревенские дети — особый разговор.
Крошечная девочка идет по нашей деревне. Лиза. Белая, словно из воска слепленная. Загар ее не берет. Убогонькая она новой формации. Родилась с шестым пальчиком на ручке и кривенькая. Спрашиваю:
— Что плачешь, Лизанька?
И, как выстрел исподтишка в упор, получаю:
— Есть хочу!
Даю конфету — на рыбалку захватил.
— А я с белой начинкой не люблю.
И не берет. Не берет!..
На всю округу она одна у нас — убогонькая. Бабушка — та самая однодворка Ольга — говорит про внучку:
— Если бы не корова у меня, так давно бы Лизка наша на том свете была.
Говорит бабушка такие слова при внучке, запросто. И Лиза уточняет:
— У Бога!
Бог у нее не присловье, а твердое и ясное сознание зыбкости собственного пребывания на земле.
Пальчик у нее шестой хирурги уже отрезали, очень аккуратно. Лапка стала "как у всех". Порок сердца был врожденный — разрезали ребрышки, что-то там поправили, зашили. Стало сердце "как у всех".
— Теперь еще осталось глазки прооперировать,— говорит бабушка, любовно глядя на девочку.
Тоже, значит, один нерв отстригнут, другой зацепят — и станет девочка уж окончательно "как все".
Душой-то она, отношением к вечности, к смерти — выше всех в деревне.
А вот бабушка у Лизы сладкого не ест. Совсем не уважает конфет, хоть с белой, хоть с черной начинкой. Она водку пьет.
— Опять блевала вчера,— говорит,— весь день. И сегодня еще голова раскалывается.
Над Богом бабка смеется, любит частушки под гармошку кричать. Много знает.
Тихо в деревне. Слышно только "взить", "взить". Это дед Лизы-убогонькой обкашивает угоры и неудоби. Предлагаю традиционно:
— Покурь, Вадик!
Садимся на кочку. Спрашивает, не слыхал ли чего я там в Москве про прибавку к пенсии, всем ли Путин даст? Разобрались.
— Вадик, ну а как, на твой взгляд, жизнь теперь в "совхозе"? В какую сторону изменилась?
— А все по-прежнему, Сашка. Как было, так и есть.
Прошу поверить без отягчающих текст доказательств: ничего не изменилось в деревне. Прав дед Вадик. Как глянешь — ничего.
Те же грандиозные туманы ходят по утрам. Колодцы, шхеры, пещеры в туманах. Идешь, как в жидком стекле. Парит и парит. Греет, но не светит. Мутит и мутит. Гонит в города.
Тем же топором рубятся те же венцы, те же колеи в дорогах, броды на речках. Те же бабы у магазина. Те же мужики и дети. А фермер? Ну что — фермер! Один на весь район!
В компании с Лизой питерский мальчик-вундеркинд, пианист. Слышно по утрам из окна его детской комнаты на даче — на синтезаторе каждый день репетирует. Часа полтора подряд. Профессионалом станет. У него длинные волосы. И колечко на пальце. Я его Моцартом зову.
Еще гостит на деревне у бабушки девочка из райцентра. Она у ребят за "маму". Вот они с "Моцартом" выдают кошку замуж. Кот Мурик кобенится, не желает насильно.
Вот "Моцарт" крайне вежливо обращается к деду Вадику :
— Вы не могли бы на три четверти косу точить?
— Чего, чего?
— А вот так: раз-два-три, раз-два,три!
Дед музыкально неграмотный. Бьет себе на две доли.
А Лиза-кривенькая кричит с качелей:
— Бог, я к тебе лечу-у-у!..