МИР ФИЛОНОВА
25(394)
Date: 19-06-2001
Художники создают образы видимых зрению форм на плоскости. У художников гениальных за этой внешностью проступает некий свет внутренней жизни претворенных в образы объектов. Рублевская Троица, "винчианская" улыбка Моны Лизы, охотники Брейгеля, ночные дозорные Рембрандта, разнотравье Пластова — каждый из этих шедевров по-своему передает этот внутренний свет мироздания, скрытый за разнообразными формами его явлений.
Но среди гениальных художников, по-моему, лишь двое сумели заглянуть "за" видимые формы мира, разглядеть их как эманацию инобытия, вернее, всебытия — в наше время и пространство. Помню, как поразили меня в свое время подробные рентгенограммы картин Иеронима Босха, в которых каждая деталь, если брать ее как целое, оказывалась выписанной из более мелких и более точных штрихов, мазков, линий… Это фрактальное зрение, способность видеть и передавать мир в дробных системах координат, наверное, уникально — как уникальным было зрение матери великого астронома Иоганна Кеплера, которая невооруженным глазом могла различать фазы крупнейших спутников планеты Юпитер.
И столь же уникальное явление — живопись нашего соотечественника и почти современника Павла Николаевича Филонова (1883-1941), выставка работ которого из собрания Государственного Русского музея до 10 июля открыта в московской галерее на Неглинной. Сам художник называл свой метод "аналитическим искусством" — видимо, по недостатку более точных системных понятий в его собственном лексиконе. "Если бы он говорил не красками, пока еще, к сожалению, недоступными массам, а человеческим языком, он явился бы тем рычагом, который перевернул бы весь мир", — оценку его жены Е.А.Серебряковой нельзя считать пристрастной. И если верно то, что в живописи канон "аналитической школы" требовал идти от детали к целому, то такой метод с большим основанием можно было назвать "синтетическим", куда, по признанию самого Филонова, определял его, например, искусствовед И.И.Иоффе. И круглый стол в большом зале галереи на Неглинной, уставленный микроскопами с кусочками листьев и бумаги, что, видимо, призвано иллюстрировать положение "все живое — из клетки", есть неудачная попытка устроителей выставки следовать внешнему "атомизму" и "клеточности" филоновских работ, его словесным декларациям типа следующей: "Вот сущность кубофутуризма: чисто геометрическое изображение объема и движения вещей во времени, а следовательно, и в пространстве, механических признаков движения предметов, то есть механических признаков жизни, а не органически созидающей движение жизни, пронизывающей, видоизменяющей и сказывающейся такой в любой момент покоя или движения". Однако все рассуждения подобного толка — вторичны по отношению к художественной действительности филоновских работ, о которых репродукции, даже самые качественные, дают весьма приблизительное и неточное представление. Это касается и цвета, и фактуры полотен, в которых представлена своего рода "анатомия" силовых, светоносных структур "вечного бытия". Филонов сквозь внешний покров, сквозь "кожу" мира видит даже не "мышцы" и "кости" его, а заполняющие все времена и пространства "пляшущие" источники света. И это — самый глубокий, самый точный уровень его зрения, заявленный уже "Цветами мирового расцвета" (1915), но во всей полноте раскрытый "поздним" Филоновым — например, картины "Колхозник" (1931) или "После налета" (1938). Если приглядеться, то в зрачке колхозника можно разглядеть приблизительные очертания континентов нашей планеты, а золотистая, пчелино-сотовая гамма разворошенного бомбардировкой семейного улья отчего-то заставляет думать о "свете нетварном", который "и во тьме светит, и тьма не объяла его".
Филонов мог "уменьшать резкость" своего уникального зрения — и тогда этот свет, его источники покрывались как бы пленкой более грубого бытия. Таковы представленные в экспозиции знаменитый "Пир королей" (1913), "Коровницы" (1914) или "Превращение человека" (1925). При особом настрое глубина его фокусировки снижалась почти до привычных "реалистических" форм (портреты Е.Н.Глебовой и А.Ф.Азибера с сыном (1915), или не представленные на выставке "производственные" картины 1931 года) — но присутствие этого "почти" все же ощущается. "Так как я знаю, вижу, интуирую, что в любом объекте… целый мир видимых или невидимых явлений, их эманаций, реакций, включений, генезиса, бытия, известных или тайных свойств, имеющих, в свою очередь, иногда бесчисленные предикаты…"
Творчество Филонова — радостно воистину как очень и очень немногое в окружающем нас мире формо-масок или формо-личин. Оно не говорит, оно свидетельствует: истинная жизнь — неуничтожима, ибо корни ее, истоки ее — недосягаемы для тления и смерти. Так называемое "современное искусство" принципиально не видит и не может увидеть этого, ибо не идет вглубь, скользя по внешности мира, словно на парусной доске по волне прибоя — к неизбежной тверди-смерти, одновременно страшась и призывая ее. Филоновское творчество отправляет корабль-ковчег человеческой сущности не на мель и не от мели видимого бытия — оно вообще отрицает подобные точки отсчета и целей. Оно утверждает внутреннюю самодостаточность человека и его глубинное единство с миром через общие светоносные источники их развития и "свития", вращающие временем и правящие пространствами. Этот обращенный внутрь себя взрыв, наверное, стоит пережить хотя бы однажды.
Георгий СУДОВЦЕВ
1.0x
