СО ВРЕМЕНИ ПОСЛЕДНЕЙ ЗАПИСИ в дневнике прошло семь месяцев. Мне нечего было поведать этим страницам, свидетелям моей душевной боли... Нет, не так. Поведать, конечно, было что, но другие неприятности заслонялись сознанием "трудозанятости": за последние месяцы мне ни разу не выплатили заработанного, все откладывали, ссылаясь на финансовые трудности. Но сегодня я “взбунтовалась”. Мне в ответ обиженно-негодующе: "Ты же согласилась работать бесплатно!" — "Да как же?.." — растерялась я, поскольку никогда не давала такого согласия. И продолжала настаивать. Примчалась карета "скорой помощи" (психиатрической), меня повязали и доставили в диспансер. Бабешка-работодательница причитала: "Я давно заметила у нее отклонения. Мы ей говорили, что денег не будет. Изолируйте ее".
Врачиха, сморщенная уродина, с пристрастием допрашивала, как я училась, чем болела, сколько получают родители. Рискнула соврать, что они мне не докладывают. Как ни странно, невежество в таком вопросе за симптом слабоумия не принимается... Выпустили.
Как пережила клочок зимы и целую весну — не знаю. Услышала по радио фрагмент "Фауста".
Какой я Бог! Я знаю облик свой!
Я червь слепой, я пасынок природы,
Который пыль глотает пред собой
И гибнет под стопою пешехода...
Умри, лучше не скажешь обо мне. И боюсь — не только обо мне.
Последнюю запись сделала до обеда, а после обеда случилось эпохальное: я впервые заработала деньги! Возле мебельного магазина нашла бутылку из-под пива и почему-то взяла ее. На ближайшей помойке был прием посуды. Присмотрелась: стоят точно такие, как у меня: "Возьмете?" — спрашиваю. Приемщик — сама вежливость: "Ставьте в ящик. Одна у вас? А десяти копеек не найдется?" Господи, целых девяносто копеек! Теперь я поняла, как делаются деньги.
Родителям моя "профессия" не нравится, однако они, умудренные опытом, наставляют меня: с золотых горлышек нужно обязательно снимать воротнички. Я их не слушаю и ввергаюсь в убыток.
Занесло меня в Ивантеевку. Город этот утопает в зелени и очень красив, но мне там всегда почему-то тошно и мрачно — даже в солнечную погоду... По пути нашла две бутылки и поспешила с ними в "Прием посуды", что на Первомайской площади. Передо мной стоял видный мужчина и требовательно канючил: “Дайте мне нормальный рубль!” Выданный ему рубль был с выпуклой полоской посередине.
Из чрева "Приема" раздался юный, петушиный, сифилитический, картавый голос: “Он ногмальный!”
“Я вам бутылки нормальные сдал, — не унимался мужчина, — дайте мне и рубль нормальный”.
“Забигайте ваши бутылки, отдавайте мои деньги!”
Мужчина сплюнул и ушел восвояси с ненормальным рублем. Сифилитик выглянул из окошка и увидел меня. “Сейчас нам тетенька бутылки сдаст! — воскликнул он. — Ай, тетенька не почистила бутылочки-то, мы ей всего двадцать копеек дадим!”
Я смогла вырвать у него лишь одну бутылку, вторую он успел спрятать за стенку. И кинул мне два гривенника. И что делать? Возмущаться, качать права? Еще харкнет в лицо — вдруг и вправду сифилитик?
Она лежала на обочине дороги, такая вся из себя совершенная, коричневая, опустошенная. Но я заметила ее позже прихрамывающего деда, уже семенившего к ней. В два счета я обогнала его и схватила вожделенную бутылку. Дед стоял растерянный, смотрел в никуда и тяжело, горестно вздыхал. Я подошла к нему и протянула находку: “Возьмите, пожалуйста”. “Правда?” — он не верил своему счастью, но бутылку схватил с потрясающей проворностью и побежал (как ему самому казалось) прочь, опасаясь, видимо, что я могу передумать.
Я сидела в сквере Дворца культуры, терпеливо поджидая, когда любовная пара выпьет свое пиво, оставит бутылки и уйдет. Меня веселило сознание того, как низко я пала. Мои "коллеги" просят отдать им в руки, я же делала вид, что читаю газету...
Я никогда не мечтала о любви, презирая это занятие, но однажды не выдержала и сорвалась. Долго удерживала себя, а потом стала предаваться роскошным мечтам о роли роковой женщины, которая не любит, из-за которой стреляются (у моего "воздыхателя" было чем — он когда-то служил прокурором). "Горше смерти женщина"... Все произошло с точностью до наоборот: я в него влюбилась, а ему со мной оказалось "не о чем говорить". Его не интересовало, что я могла признаться в любви словами трубадурши Беатрисы де Диа, жившей в XIII веке, переведенными, шутка ли сказать, с провансальского языка!
Полна я любви молодой, радостна и молода я,
И счастлив мой друг дорогой, сердцу его дорога я,
Я, никакая другая. Мне тоже не нужен другой,
Мне этой страсти живой хватит, покуда жива я.
Потом я поняла, что дело вовсе не в моем интеллектуальном развитии. Даже, как ни странно, не в отказе от внебрачных отношений. Дело в моем низком социальном положении. Ну кто я? Ничтожество, собирательница бутылок.
Сзади подкрались и спросили:
“Девушка, вы читаете? Я не помешаю?”
“Нет”, — машинально отозвалась я, не отрывая взгляда от двух опустошенных бутылок.
“А можно, я с вами сяду?”
“Пожалуйста”, — пустая посуда стояла на лавочке, но я же не могла взять при них!
“Вы не закурите? Не курите? А я закурю, позволите?”
“Пожалуйста”.
“А пиво не пьете? — пиво было баночное. — А я ведь к вам пристаю!”
“Ну и что? Я ведь уйти могу”.
“И правда... Можно с вами познакомиться?”
Я повернулась и осмотрела эту назойливую муху. Результат оказался даже хуже, чем я предполагала: фрукт неопределенного возраста, коренастый, мерзкий, по-кретински круглолицый, будто перемазанный землей. Уйти я не могла, была "на работе"!
“А зачем?”
“Да такая девушка интересная... Мы ничего, мы трахаться сразу не пойдем. Пойдем в парк, покурим, выпьем пива”.
Теперь я не могла уйти, чтобы он не выследил, куда я пойду. Бутылки меж тем испарились. Но говорить нам было не о чем, и он ушел несолоно хлебавши. Впрочем, как и я.
Прочла свои записки. Я помешалась, не иначе.
Попробовала переключиться на сбор макулатуры — все благороднее. Мне дали два телефона — фрязинский и ивантеевский, по которым я должна была выяснить условия приема бумажного вторсырья. Но как туда позвонить? Дома у нас телефона нет, на телефонную карточку денег нет... Ага! Поеду в Пушкино — там есть несколько автоматов, работающих, как в старые добрые времена, за деньги.
Приехала, позвонила: “Это правда, что вы принимаете макулатуру от населения?”
“Нет, мы принимаем только от магазинов. Бесплатно”.
“А если я привезу бесплатно макулатуру — возьмете?”
“Конечно. Я подумала, что вы хотите заработать”.
“Да что вы! Мне бы хоть куда сдать, избавиться от нее...”
Вот, сохранила достоинство. Уж очень презрительно прозвучало ее "хотите заработать".
Еду обратно. С пересадкой. К нам в Щелково вообще-то ходит автобус, но на электричке значительно дешевле. В Мытыщах околачиваюсь возле усатого дядечки с пивом. Пьет он раздражающе медленно, но я все равно не отлипну!.. Неожиданно объявили, что наш поезд пойдет по другому пути, и началось настоящее столпотворение. Толпа хлынула с перрона на перрон, и я потеряла своего дядечку. Но это еще полбеды. Ехать пришлось в битком набитом тамбуре, в страшной духоте, я была на грани обморока, когда поезд, наконец, сделал остановку. Меня вместе с выходившими вынесло на платформу, я в панике бросилась в соседний вагон, откуда уже все, кому надо, вышли, освободив двери. А там... Там мало что было свободное место, но рядом с ним еще сидел мой усач! И продолжал пить пиво!.. На Загорянке он покинул нас, оставив для меня ценный подарок.
Более всего я уважаю майонезные баночки, хотя они в своем стеклянном сообществе почти изгои — за них дают всего десять копеек. Но я уважаю их за честность, за доброту, за праведность, их прозрачная совесть не замутнена спаиванием русского народа. Маленькие кладези безобидного майонеза, благородного меда, терпкой горчицы, тертого хрена... Незамысловатые, без наворотов и выпендрежа, коими славятся бутылки из-под дорогих элитарных напитков. Изящные, с выгравированным гербом, красивые — спасу нет! — они не стоят вообще ничего. Нет, пока в них что-то есть, они еще как стоят! Но потом неизбежно превращаются в ничто... Вам это ничего не напоминает?
Я нашла свой Клондайк. Прямо в Щелкове, на улице Первомайской, тянущейся параллельно железной дороге. Здесь стоят дома барачного типа (их строили пленные немцы), в подъездах которых висят расписания, когда какой квартире дежурить. Этот интересный обычай завелся после того, как местная мафия подожгла несколько домов — расчищала себе территорию. Дом №9 сгорел дотла, остались лишь скелетированные конструкции. Потом и они рухнули, и теперь я, разгребая руины, набираю целую сумку пустых бутылок.
Но обогатиться мне не суждено: к посуде требования ужесточились. В облюбованном мною пункте перестали брать бутылки с широким горлом, пришлось пристраивать отверженных по другим "приютам", а потом их перестали принимать везде. Очень трудно сдать посуду из-под минералки с выгравированными оленями. Попали в опалу чекушки с ободком. Наложено табу на "Афанасия Никитина" — бутылки наподобие конусообразного бамбука, из Твери... Все же я не выбрасываю отечественные "шкурки", верю, что настанет и их черед. Концентрирую их на балконе, а водочными этикетками покрываю дверь в ванной. Из них следует, что в каждом подмосковной городе, по крайней мере, два водочных завода. И ни один не разоряется!
Скопидомство мое оправданно: сберегла бутылки из-под пива "Невское" — и их стали снова принимать. На радостях я даже сочинила поговорку: где копился, там и пригодился. Однажды мне попалась бутылочка с импортной наклейкой, но похожая на "невскую". Содрала наклейку — и приемщик ни о чем не догадался. В другой раз нашла "Голд-Клинское" с этикеткой на иностранном языке и невесть откуда взявшимся золотым воротничком. Не совсем "Невское" — и тело темнее, и горлышко уже, но я "ощипала" кормилицу — и опять никто не заметил подлога... По-моему, я стала фальшивомонетчицей. И венгерский роман (не помню автора), написанный в XIX веке и повествующий об изготовителе поддельных денег, — про меня. Цитирую по памяти: "Людям, баловням счастья, которым часто случается держать в руках пятифоринтовую банкноту, не дано оценить ее величины. Они равнодушно вынимают деньги из кошелька и, не дрогнув, разменивают их, не сетуя о том, что деньги эти уплывут очень и очень скоро". Больно смотреть, как уплывают мои копейки...
Мой "бизнес" страшно вреден для здоровья — копаешься же в грязи, часто случаются кишечные расстройства. А вчера я и вовсе натерпелась страху! Тяжести-то таскаешь неподъемные, жутко разболелся низ живота. Все, думаю, надорвалась, сейчас кровотечение откроется — и никто меня лечить не будет, нет ни денег, ни полиса. Потом успокоилась: наверное, просто застудила мочевой пузырь, ковыряясь на ветру. И снова разволновалась, как представила себе зловонный коридор с вывеской "Урология"... От боли даже деформировалась походка. Поднялась температура. Прощай, здоровье! А то и жизнь... Но сегодня все поэтапно исчезло. Еще поживем, значит. Пособираем...
Бутылки — спутники мои. Неразлучные. Даже в техникум ходила сдавать документы с сумкой. Она предательски звенела.
Щелково — город контрастов. Я копалась в урне возле горсовета, когда с административного крыльца сошли мужик и баба, шикарно разодетые, баба достала мобильник, приложила к уху, и пока они шли к своей иномарке, она наболтала на столько, сколько я не заработала за полтора "урно-часа".
В большой мусорной куче на пустыре, как петух жемчужину, нашла всего одну бутылку. Белую, из-под "Можайского молока", с жирным осадком на стенках. Я таких еще не видела.
Бутылочную деятельность свою я старалась не афишировать, но сегодня нарвалась на знакомого. "Бутылки! — скривился он. — Ты прозябаешь. Надо с мужиками спать! Как ты одета? Накинь на себя что-нибудь легкое, лучше прозрачное... И все переменится!" Я и без него знаю, что я — ничтожество. Но стать еще ничтожнее — не по мне.
Две последние новости. Одна — замечательная: начали принимать маленькую "Балтику", скучавшую на моем балконе. Другая — паршивая: мне отказали в очередном устройстве на работу.
Щелково
21(390)
Date: 23-05-2001
