МОЙ СТАЛИНГРАД

Author: Михаил Алексеев
МОЙ СТАЛИНГРАД (Отрывок из романа)
5(374)
Date: 30-01-2001
ГДЕ-ТО В САМОМ КОНЦЕ сентября от нас с Усманом Хальфиным потребовали несколько красноармейцев в ближайший тыл дивизии, в балку на перекресток с другой балкой, где образовалась небольшая площадка, прикрытая с обеих сторон невысоким густолистым карагучем, образующим что-то вроде зеленого навеса над площадкой. Когда я привел туда трех своих бойцов (такое количество было названо в приказе), в балке уже находилось с полдюжины солдат из других подразделений. Эти, видно, уже знали, для чего были приведены сюда, потому что лица их были напряжены, в глазах — тревожное ожидание чего-то необычного и ужасного. Понурившись, они не разговаривали между собой, изредка взглядывая на двух незнакомых им офицеров в новеньких диагоналевых, защитного цвета гимнастерках и брюках. На боку у них на тоненьких, похожих по желтизне на лыко, только что сдернутое с живой молодой липы, длинных ремешках висели такие же ярко-желтые кобуры, из которых чуть выглядывали рукоятки маузеров. Офицеры были тоже сумрачно-суровы, но они все же тихо разговаривали между собой...
Кто они? Почему, холодно поздоровавшись, сразу же отошли от меня и чего-то или кого-то ждут? Но уже в следующую минуту почувствовал, как лицо мое окидывается жаром, а сердце заколотилось так отчаянно, что стук его я не только ощущал, но вроде бы слышал. И не вроде бы, а действительно слышал, потому что, испуганное, оно заметалось и билось, как пойманный зверек, уже в висках и звенело в ушах.
Теперь я, кажется, понял, кто были эти двое. Это же следователи военной прокуратуры, и вызвали меня, конечно, для того, чтобы допросить сперва, а потом арестовать. Знать, дошла до них все-таки история со "штыками в землю"... Да, но почему бы им не арестовать меня там, на переднем крае — и не одного, а вместе с Хальфиным?
Оглушенный этой догадкой и посчитавший себя обреченным, я не скоро опомнился, чтобы глянуть на пришедших со мною. А глянув, был повергнут в еще большее смятение: среди приведенных самим же мною и мною же наугад взятых там, на передовой, солдат оказался один из тех, что прикопали свои штыки в землю. Он более других запомнился мне, потому что закричал тогда: "Ма-ма!"
Между тем, вверх по балке поднялась еще небольшая цепочка бойцов с автоматами вместо винтовок во главе с капитаном, тоже облаченным во все новенькое, как и те двое. По едва заметному знаку одного из этих двух капитан построил автоматчиков в одну линию у противоположного ската балки. И как только каждый занял свое место, появились еще трое: два конвоира и один конвоируемый. Этот был без пояса, но с петлицами старшины.
— Это еще что? — закричал офицер из тех двоих, первых, по-видимому, старший. — Безобразие! — с этим словом он подошел к старшине и, казалось, с наслаждением, что называется, с мясом, содрал с гимнастерки несчастного знаки отличия — петлички с четырьмя красными, наполовину уже стертыми звездочками на каждой из них. Содрав, офицер с отвращением выбросил их в кусты. Отойдя, приказал своему напарнику:
— Читайте приговор Военного трибунала!
Тот читал, а в моей голове — сплошной шум, сквозь который я не мог разобрать ни единого слова, написанного в той страшной бумаге и теперь озвученного голосом человека, который останется жить и после того, как другого, тоже человека, через какую-нибудь минуту уже не будет. Приговоренный к смерти ничего не говорил, ни о чем не просил, не плакал, не матерился, не взывал к милосердию. Но я, ничего не слышавший из приговора, спокойно читаемого офицером, видел, однако, лицо приговоренного. На моих глазах оно менялось: покрытое до этой минуты чуть приметной щетинкой на щеках и подбородке, оно вдруг почернело, щетина стала выше и гуще, будто во много раз ускорила свой рост, и сразу же после этого начала быстро буреть одновременно с волосами на голове. Дрожь пробежала по всему моему телу, и весь я откинулся потом: прямо на моих глазах человек седел. Если бы раньше кто-нибудь рассказал мне о таком, я ни за что бы не поверил. Но теперь я видел это собственными глазами. И не тогда ли на моей голове — голове двадцатитрехлетнего парня — объявились реденькие, не белые, а какие-то белесые, противоестественные волосинки-недоноски. Я их заметил позже и старался выдергивать, но они упрямо вырастали и в конце концов дождались той поры, когда от висков до самой макушки к ним набежало множество уже совершенно белых волосинок, когда голова и ее владелец покорно примирились со всеми ними. А самых первых, "сталинградских", нынче уже не отыскать. А может, их уже и нету давно: первыми покинули мою голову.
ПОСТРОИВШИЕСЯ в одну линию автоматчики по команде капитана уже взяли автоматы на изготовку. Ожидавший самой страшной минуты и не отводивший ни на секунду глаз от осужденного старшины, я и не заметил, что к месту казни привели еще десятка два-три солдат. В то время я не знал, что такого рода дела делаются в присутствии посторонних лиц. Очевидно, в назидание: пускай, мол, посмотрят, что бывает с клятвоотступниками, нарушившими присягу не где-нибудь, а на войне. Трескучий залп автоматов я не слышал: успел плотно законопатить уши двумя большими пальцами. Наверное, он, этот залп, ничуть не отличался от тех, какие даются над свежей братской могилой. Но, повторяю, вот этот я не слышал. Но как упал старшина, видел. Странно, но упал он не одновременно с залпом, а несколько раз качнулся то вперед, то назад, будто кланялся, — и ни звука. И только уж потом рухнул, упал вперед, на живот. Исполнявшие экзекуцию автоматчики невольно попятились назад, словно бы убитый ими человек сделал атакующий рывок в их сторону.
На этом для меня все и кончилось. Я уже не видал, что делали с расстрелянным оставшиеся люди, я не уходил, а убегал что было мочи из той ужасной балки, еще не ведая, что убежать от нее было уже невозможно, что она будет преследовать меня все последующие пятьдесят лет, да и потом не отпустит, время от времени терзая душу, в которой, видно, и поселилась, прописалась до конца моих дней. Удивительное дело: повидавший столько смертей — только во вчерашней нашей контратаке "залегли", чтобы уже никогда не подняться, сорок наших бойцов, для которых обвалившийся погреб в Елхах стал братской могилой, — повидавший множество смертей, я не был подавляем ими так, как подавлен, оглушен вот одной этой смертью на маленькой площадке безымянной безвестной балки. Оставался подавленным и тогда, когда узнал, наконец, о том, что же совершил старшина такое, чтобы его лишили жизни.
А ПРОИЗОШЛО СЛЕДУЮЩЕЕ. "Вольга, буль-буль", — эта немецкая угроза сыпалась на головы наших бойцов и из листовок, и по ночам из репродукторов от немецкого переднего края, и она, угроза эта, выглядела вполне реальной. Не все могли устоять перед нею. Пускай единицы, но нашлись и такие, что не выдержали и попытались не быть потопленными в Волге, а тайно переплыть ее и оказаться на восточном берегу, куда враг если и переправится, то не скоро. Лучше это сделать на лодке, загодя укрыв ее в прибрежных камышах. А еще лучше — тоже заблаговременно — загрузить малое суденышко съестными припасами: хлебом-солью, мясными консервами, сахаром, табачком и прочим. Сделать это нетрудно, коли ты работаешь в продовольственном отделе Дивизионного обменного пункта (ДОПа, значит). Нетрудно еще и потому, что у тебя оказался сообщник, да не рядовой, а офицер, исполняющий тоже тыловую, но совершенно удивительную, не понятную, во всяком случае, для меня, должность: начальник клуба. Это на фронте-то, да еще на каком, на Сталинградском, для веселия не то что мало, но вовсе не оборудованном. Я помнил этого начальника, видел его несколько раз в далеком Акмолинске, на фронте, правда, ни разу. Но за фамилию память моя каким-то образом зацепилась: Рольбин. Идея убраться за Волгу, скорее всего, принадлежала ему, а старшине оставалось наполнять ее содержанием — в самом прямом смысле.
Выбрав темную, беззвездную ночь, осторожно раздвигая высоченные камыши, они по-кабаньи пробирались к прикрытой теми же камышами лодке. Как ни осторожничали, но их услышали, а может, и подстерегли, каким-то образом узнавши о намерении этих двух. Преступление очевидно, и кара, казалось, должна бы быть одинаковой. Однако Рольбину почему-то смертную казнь заменили штрафным батальоном, а в отношении старшины приговор оставили без изменения.
НА ЭТОМ Я ХОТЕЛ БЫ и закончить рассказ об этой истории, если бы она не имела своего продолжения.
Через какую-то неделю в нашей маленькой дивизионной газетенке с внушительным названием "Советский богатырь" одна за другой стали появляться заметки о подвиге снайпера... Рольбина.
Да, да, того самого. И это не было выдумкой журналистов: Рольбин не только сам выходил на снайперскую охоту в районе Елхов, но организовал и возглавил снайперское движение. И, разумеется, очень скоро состоялось отпущение грехов: Рольбина отозвали с передовой, вернули ему офицерское звание, а заодно — и прежнюю должность начальника клуба.
...Летом 1944 года, когда наша дивизия, входящая в состав 64-й армии (на ту пору уже 7-й Гвардейской), занимала позиции в районе большого румынского села Харманешти, готовясь там к наступлению в глубь Румынии, вдруг узнаем: в одном просторном сарае заседает Военный трибунал — судят какого-то нашего офицера за мародерство. Я, разумеется, не мог не заглянуть туда. И каково же было мое удивление, когда на скамье подсудимых я увидел... Рольбина. Что стало с ним потом, я не знаю. Может, и на этот раз ему удалось организовать нечто похожее на снайперское движение?..
Теперь хорошо помню, что именно после того дня, когда волею судьбы я оказался свидетелем казни старшины, в мою голову впервые пришла неожиданная мысль, та, что в последующие годы посещала меня не раз. Тогда подумалось: кем был и кем бы мог остаться до конца дней своих человек, который провинился лишь тем, что не хотел умирать, а хотел того, что даровано ему Богом, — он хотел жить.
Судя по тому, как аккуратно, бережно, по-крестьянски предусмотрительно все было уложено им в том роковом суденышке, до войны старшина был крестьянином, землепашцем, тем вековечным на Руси сеятелем и хранителем, занимавшимся, может быть, самым святым делом, — пахал землю и бросал в нее зерно, чтобы кормить всех нас.
Не он же затеял эту ужасную войну, от которой попытался убежать и спасти себя?! Не будь войны, он прожил бы свою жизнь среди себе подобных вполне честно и разумно, никому не причиняя зла. А то, что старшина, имени коего я так и не узнал, не предназначался для героических поступков, он же в том не виноват, таким уж родила его мать. Это ведь только в песне можно утверждать: когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой. В действительности же, увы, не все становятся им. В условиях мира, то есть естественного положения вещей в человеческом общежитии, так ли уж оно обязательно, геройство? Человек трудился — и этого было достаточно и для него, и для его семьи, и, если хотите, и для страны. А теперь он — преступник. И как бы мне ни хотелось заключить это жестокое слово в кавычки, но не могу — не имею права, потому как слышу голос миллионов павших: "А мы, что же, не хотели жить?!" По закону войны, как бы ты, автор, сейчас ни философствовал, он, тот несчастный старшина, несомненный преступник. И все-таки, все-таки... спросить бы любого из нас: кто, когда и по чьему (не Божьему же!) указанию написал этот закон, назовите его по имени — никто не назовет. А ежели имя этому законодателю — Дьявол, то почему мы, христиане, должны вот уже столетия подчинять себя этой дьявольской воле?!