РУССКАЯ ПЕЧЬ

Author: Александр Лысков
РУССКАЯ ПЕЧЬ
50(367)
Date: 12-12-2000
В САМЫЕ ТЯЖЕЛЫЕ моменты десятилетней истории газеты, во дни поражений, одиночества, уныния мы не допускали мысли, что наш народ плох, несведущ, отстал. Для нас непреложной истиной оставалось: народ всегда прав.
К народу неприменимы моральные оценки, ибо он сам и вырабатывает эти оценки, которые могут относиться только к малым составляющим его — нам с вами. Народ судит сам себя только своей историей и никому лично не передает этих полномочий. Нельзя же всерьез принимать за правосудие набор институтов юстиции или даже церкви, или даже православных старцев. Все это частности, пусть даже и обращенные к Богу. А народ и Бог — едины. Кто судит народ, тот судит Бога.
Мы всегда знали об этом и за десять лет впервые объявляем об этом знании— повод вроде бы позволяет.
Бывали дни, когда мы мучились от непонимания нас народом, вступали с ним в диалог. Пытались объясниться. Выпускали номер за номером, но никогда не срывались на упрек. Никогда не высмеивали, даже не иронизировали. Лица анпиловских женщин, лица стариков с красными флагами никогда не были для нас объектом едких умозаключений, в отличие от демократических СМИ, особенно телевидения. Сколько издевательских ракурсов было найдено ими за эти годы, сколько злобных комментариев написано по поводу нашего московского уличного народа, какое ядовитое высокомерие по отношению к народу царило и царит в прессе либералов!
С каким цинизмом разрабатывались в их прессе, в их политлабораториях технологии оболванивания народа! Мы видели это, указывали народу на это, но ни разу не укорили народ в том, что он запоздало прислушивался к нам.
Как ни горько было нам видеть народ, голосующий и избирающий Ельцина, мы, скрипя зубами, даже в такие минуты говорили: народ всегда прав.
Мы видели, как народ, заведенный пастырями демократии в мертвое болото, чахнет и вымирает. Мы отчаянно кричали о беде, но ни словом не попрекнули народ.
Потому что в народе мы видели не население, не электорат, а бессмертный дух. Вслушиваясь и всматриваясь в народ, мы вслушивались и всматривались в вечность.
Мы всегда вслушивались, в народное безмолвствование, всегда были подключены к симфонии негромких голосов, прорывающейся то воплями отчаяния, то беззаботным смехом. Всегда радовались простым суждениям наших попутчиков в поездах, в автобусах. Всегда были убеждены, что в сигаретной затяжке солдата в окопе больше мысли, чем во всех задуманных писаниях. И запечатлевали в газете эти монологи, казавшиеся нам тайными знаками вечности.
В 91-м году мы ужасались энтузиазму московского народа, оказываясь в его гуще на демонстрациях в поддержку Ельцина. Видели рядом с собой простые русские лица. На ходу вписывали в записную книжку их высказывания. Сейчас листаешь, читаешь — все кажется безумным. А тогда было — разрушительным. Помните, какие-то грубые частушки, мстительные переделки слова КПСС — последних двух букв в латинские "зэт", как СС вермахта. Сейчас в этих пометках в записной книжке ясно видны признаки помраченного сознания. Тогда новые технологии обработки массового сознания еще не были выявлены нами на страницах нашей газеты, мы еще не располагали антибиотиком, и эти методы действовали на свежий общественный организм опьяняюще.
Никакими контрлозунгами не пробиться было к перевозбужденному свободой народу. И мы шли на заводы — не для агитации, а за репортажами об умирающих цехах, ехали в поля, чтобы написать о запущенных пашнях, печатали свидетельства умирания Родины — по крупицам создавали образ растоптанного Отечества. Они становились все яснее и действеннее от тиража к тиражу.
Одновременно народ продолжал перенасыщаться ядами официальной пропаганды. "Ломка" наступила в 1993 году. Тогда тот же московский народ, который два года назад сваливал памятник Дзержинскому, поднял красное знамя. В этом была и наша заслуга. Ее признали ельцинисты, отрядив в редакцию своих погромщиков.
ТАК МЫ ПОНЯЛИ, что имеем с народом тесную, живую связь. Народ не только услышал нас, но и стал внимать нам. Отдавать нам свои голоса: не только лидеры, политики, мыслители, как некая верхушка нации, высказывалась в нашей газете, но на ее страницах постоянно были слышны и видны люди из глубинной провинции: матери погибших в Чечне солдат, оставшихся бы безвестными и безутешными, если бы не наши к ним поездки, мы печатали рассказы об организаторах ночлежек для бездомных, о священниках далеких, глухих приходов, о наших замечательных русских бабушках, казаках, разгульном мелком богемном люде, торговках-челночницах и уличных дистрибьютерах, эстрадных певичках и ворах, деревенских мужиках и городских продажных женщинах, о которых, кстати, мы никогда не писали как об экзотике, но с болью и участием. Мы рассказывали и о безработных инженерах, и о прогоревших банкирах, фабрикантах и наркоманах, молодых бродягах и космонавтах. Нескончаемая череда народа прошла по нашим страницам, не претендуя ни на провидение, ни на ораторство. Их обыденные разговоры, короткие реплики запечатлевались на страницах газеты. В их молчание мы вслушивались даже внимательнее, чем в откровения некоторых трибунов.
И мы снова и снова уезжали в командировки по российской глуби, становились подобными живому импульсу общенародной нервной системы — от Москвы и до окраин, разживлявшему обморочную Русь.
Мы ездили далеко на север в легендарное Холмогорье, где в десяти километрах от родной деревни Михайлы Ломоносова вдруг возник и просиял крестьянской славой другой "архангельский мужик" — Николай Сивков. На его судьбе мы проследили механизм вселенского обмана русского мужика и убедительно доказали этому самому мужику-читателю, что реформы безнадежны. Мы видели, как в целях пропагандистского вздутия идеи крестьянской реформы, таких, как Николай Сивков, снабдили всем необходимым для рывка в пропасть фермерства. Ему дали тракторы, комбайны, бетон, металл, семена, удобрения. И он вроде бы сотворил чудо — раскорчевал, вспахал и засеял десятки гектаров брошенной земли. На наших глазах это "чудо" и похитили ельцинисты, сделав Сивкова символом народного благополучия, получив на пропаганде "маяка демократии" необходимое количество голосов на выборах.
Мы были свидетелями того, как тысячи молодых горожан кинулись на освоение "дикого севера" и вместе с ними корчевали и строили землянки. Грешно было их энтузиазм охлаждать скепсисом. К тому же любое "чудо" имеет такое свойство, что в него начинаешь верить. Вдруг у них получится — думали и мы. Не получилось. Потому что к тому времени уже никакие черниченковские партии не снабжали их в своих целях не только тракторами, запчастями, но даже и топорами. "Архангельский мужик" потребовался им для пропаганды, в то время как русский мужик вообще вызывал у них вековое презрение. Как и народ, олицетворением которого на Руси как раз и является мужик-крестьянин. Или рабочий.
МЫ ПИСАЛИ О ПЕЧАЛЬНОМ конце Николая Сивкова, русского крестьянского символа конца ХХ века. Писали о конце дела всей его жизни — ферме, павшей в запустение вслед за его уходом. Остались сыновья, техника, земля, но не было "маяка демократии", не было у властей необходимости создания видимости народной поддержки, и пало благое начинание.
Мы ездили в Кемерово, спускались к голодающим в штреках шахтерам. Были свидетелями их грандиозных забастовок, когда они, поверив Чубайсу, требовали предприятия в собственность. Уже тогда, рискуя быть изувеченными как враги народа, мы говорили шахтерам, что они потеряют все, а выиграют только перекупщики, посредники. Тогда еще шахтеры верили в профсоюзы — мы называли их продажными. Шахтеры презрительно ухмылялись, клеили нам ярлык "коммуняк". Потом, когда они приезжали в Москву и колотили касками по перилам Горбатого моста на Пресне, мы не укоряли их в недальновидности. Просто мы опять были с ними. Мы водили их по местам боев за Дом Советов, и они удивлялись нашим рассказам— никто из них не знал о событиях 93-го года, не говоря уже о том, чтобы они поддержали тогда восставших, то есть нас самих — все сотрудники редакции были на баррикадах. В такие дни казалось, что разрыв между нами и народом возникал непреодолимый, казалось, народ и мы вдруг оказывались по разные стороны баррикад. И наоборот, вместе с молчавшим в дни октября 93-го года народом вроде бы оказывались те, кто вопил по "ящику" про нас: "Раздавите гадину!" Однако мы оставались едины с народом в невидимых глубинах истории и в высотах менталитета — политические разногласия не рассорили нас, как видимость политического единства атаковавших "Белый дом" и молчаливого большинства ничуть не сроднила их.
ЗИЛ, АЗЛК, Воронежские, Саратовские ракетно-космические заводы, объединение "Энергия" и еще десятки предприятий с высокими технологиями видели нас в своих стенах. Мы воспевали техносферу, утверждали веру в то, что только Россия с могучим техническим вооружением имеет будущее. Нам было трудно доказывать это инженерам, стоящим на рынках за прилавками с дамской косметикой, нас вовсе не понимали так называемые "красные директора", распродавшие родные предприятия. Но теперь, когда в последний год уходящего тысячелетия Россия запускает в год в космос больше тяжелых ракет, чем Америка, и об этом с гордостью сообщает демпресса, всегда ратовавшая за Россию сырьевую, мы можем сказать, что наше хождение в народ было не напрасно.
Малейшие ростки народной инициативы замечались нами, на протяжении долгого времени мы лелеяли их под крылом газеты, взращивали своими публикациями.
Все казачество Подмосковья, тот самый круг казачьих становищ, которым издавна была окружена первопрестольная, сам атаман Филин — пришли к известности через нашу газету.
Казаки и по крови, но главное, по духу (казаковать — не значит обязательно носить лампасы), всегда были любы нам, как активнейшая часть народа, сплоченная и действенная. Из маленького казачьего братства в Дмитровском районе выросла под пристальным освещением нашей газеты разветвленная народная организация, давшая пример выживания в новых условиях. В этом случае мы выступали уже как бы посредниками между народом и народом. Между отчаявшимися, впавшими в уныние, и отчаянными, дерзновенными, принявшими вызов времени на себя, и не только выжившими, но и нажившими благосостояние: в казачьем братстве за год человек зарабатывает на автомобиль. На основании чего мы приходили к выводу, в общем-то не открывая никаких америк, что наш народ не только всегда прав, но он и неистребим.
Однако это не означало, что после обретения такого откровения мы теперь могли больше не беспокоиться о народе.
НАСЕЛЕНИЕ РОССИИ продолжало сокращаться. И мы в который раз от высоких истин переходили на земные, окунались в хозяйственные проблемы, к примеру отдельно взятого района. Ехали в Чернь, в Тульскую область, вступали в войну на стороне тех сил, которые стремились устроить там жизнь на долгие времена. В течение многих лет поддерживали чернских выходцев из народа в борьбе за процветание района. Какие драмы, трагедии, сколько невидимых миру слез вынесли мы на мирской газетный сход хотя бы и из одной только Черни! С полным основанием можем, к примеру, заявить, что исход войны в Чечне решался не только на боевых позициях или на экранах ТВ. Но и в неприметных, абсолютно тыловых районах России, как Чернский. Приближенный к тульским оружейным заводам, этот район оказался заманчивым для боевиков. Оружие покупалось через подставных лиц, а то и просто нелегально вывозилось с территории. Накапливалось в районе, где многие местные начальники были чеченцами идейными, а уж о торговцах и говорить нечего. Сокрушить чернскую оружейную мафию означало сохранить жизнь роте солдат. Может быть, как раз той, Псковской, роте, полегшей под огнем бандитов, добывших оружие в тех местах, где не нашлось героя, подобного героям наших очерков из Черни.
Невидными, невзрачными на первый взгляд Миниными и Пожарскими полна Россия, весь народ состоит из них — именно о них и для них мы работали эти десять лет. Благодаря чему обрели, на наш взгляд, моральное право вообще оперировать таким понятием, как народ. Конечно же, не оценивать — нет ни плохих, ни хороших народов, в этом качестве все они равны. Но определять, каков он в своей особенности в семье народов мира.
Мы не оригинальны в своем представлении об этом. Века выработали о русском народе два противоположных мнения. Одни говорят: русские пьяны, ленивы и злобны. Другие, к которым присоединяем свой голос и мы, — русские добры, трудолюбивы и святы. И если наши недруги находят в нашем народе примеры в доказательство своей правоты, то мы тоже находим свои доводы.
Мы видим крайнюю неприхотливость нашего народа в быту, умение жить и творить свою историю и культуру в условиях полугодовой тьмы и мороза, громоздких, непроезжих пространств. Мы видим его крайнюю терпимость к другим народам — любопытство, приимчивость и переимчивость. Только многовековая прививка варяжества, и собственно русскости, не позволяет нашему народу перейти через ту черту щедрости, за которой кончается государственность. Нашему народу, как никакому другому, понятно христианское самоотвержение и самопожертвование. Мы убеждены — Христос во Втором пришествии обогреется у русской печки.