РЕЛИГИЯ ПОДВИГА

Author: Александр Бородай
РЕЛИГИЯ ПОДВИГА
50(367)
Date: 12-12-2000
В прошедшее черное десятилетие всеобщего хаоса и деградации многим казалось, что великий русский народ исчез, до конца истраченный страшным ХХ веком. Он утонул на крейсере "Варяг", погиб в болотах восточной Пруссии и атаках брусиловского прорыва, был уничтожен в гражданской войне и расстрелян в подвалах ЧК, вымер от голода в Поволжье и "дошел" в лагерях ББК, попал в немецкий плен под Киевом и полег на Курской дуге, не пережил укрупнения деревень и беспробудного пьянства брежневской эпохи, а уж потом и вовсе без остатка растворился в желудочном соке демократии, оставив вместо себя только нечто, по заслугам называемое мерзким словом "быдло". Именно в этом нас и сейчас наперебой продолжает упорно убеждать вся независимая пресса (в том числе и та, что называет себя патриотической), с упоением смакуя разнообразнейшую чернуху, настойчиво демонстрируя всю мерзость выживающего любой ценой атомизированного индивида.
ГОДЫ 1992-93. Это были тревожные годы больших надежд и скромных побед, достававшихся немалой ценой. Тогда нам, еще не совсем пережившим и осознавшим развал великой страны, казалось, что есть надежда на реванш. Ведь нужно было "всего ничего": сбросить завладевшую Москвой и верховной властью кучку прохиндеев, которые уже успели растерять имевшуюся у них в1991 году поддержку люмпен-интеллигентских масс. И тогда, думалось, рухнувшую, но еще не погибшую империю, удастся поднять с колен, малой кровью восстановить в прежних геополитических контурах, почти мгновенно вернуть державе былую мощь.
По столице прокатывалась одна волна массовых выступлений за другой, и напуганная власть начинала показывать зубы — против пикетировавших Останкино или проходящих маршами по московским улицам патриотов высылала омоновцев, снаряженных на манер средневековых рыцарей в тяжелых доспехах и шлемах, вооруженных в основном дубинками, щитами, газовыми гранатами и т.д. — олигархи еще боялись большой крови.
Мне помнится, как однажды густые цепи ОМОНа перегородили путь шедшей от Останкино в центр многотысячной демонстрации на относительно узкой улочке неподалеку от Рижского вокзала. Сначала демонстранты несколько приостановились, опешив при виде разворачивающихся впереди грозных рядов "защитников демократии" — рослых, в поблескивающих белых касках, из-за спин которых выглядывали рыла водометных машин.
И тогда кто-то крикнул самые простые и нужные в этот момент слова: "Мужики, кто покрепче, давайте в первые ряды"! И толпа сразу же изменилась, мгновенно став единым целым — народом. В первых, построившихся в форме клина, рядах на шеренги стражей порядка двинулись бородатые, "закосившие" под охотнорядцев патриоты под черно-желто-белым стягом, и работяги из забытой ныне РКРП, уже успевшие повоевать в Приднестровье добровольцы и казаки, а в центре выделялась богатырская фигура известного русского писателя. Удар литой массы безоружных, но разгневанных людей был столь страшен, что передовые омоновцы буквально взлетели в воздух — их некоторое время несли над толпой, передавая из рук в руки. Дальше все смешалось: грохот роняемых щитов перекрывался женским визгом и топотом тысяч ног, лилась кровь, опрокидывались перегораживавшие улицу грузовики, стиснутые в давке люди задыхались от пыли, поднятой их же собственными ногами.
Кажется, это был первый или один из первых серьезных уличных боев, сотрясавших столицу еще без малого полтора года — до самого 4 октября 1993 года. Похожих событий было немало: и кровавый Первомай 1993-го, когда впервые с обеих противоборствующих сторон были не только раненые, но и убитые, затем затянутое дымом горящих автопокрышек осеннее небо над Смоленской и круг баррикад в центре беззаботно веселящейся Москвы.
Все закончилось мощным порывом и эйфорией третьего октября и спокойной жертвенностью четвертого числа. Несколько тысяч человек, оставшихся в "Белом доме" в ночь с третьего на четвертое, не политиков, до последней минуты думавших о том, что ситуацию можно выгодно "разрулить", а простых людей, интуитивно предчувствовавших свою трагическую роль, подтвердили право русского народа на дальнейшее существование, на продолжение истории.
Оглядываясь назад, понимаешь, что не столько грустишь о погибших тогда, даже и тех, кого можешь назвать товарищами, а о тех, кто самой судьбой был вынужден стоять против нас — не из принципа, а по долгу службы. Военных, милиционеров, вэвэшников. Большинство из них искренне считали, что выполняют свой долг, подчиняются присяге и спасают государственность от развала. И на их стороне есть некоторая формальная правота. Да и реальная, может быть, тоже — страшно представить Россию, превращенную в огромную Курскую область…
Но против них была сама метафизика истории. В будущем именно те, кто погиб или выжил, сражаясь на стороне "мятежа", останутся борцами за справедливость и высшую правду, останутся "народом", а их противники смогут лишь сказать о себе, что спасли режим, олицетворяемый полупьяным Ельциным и юрким Березовским.
ГОДЫ 1995 И 2000. В самом чистом и незамутненном виде примеры русского подвига, поднимающегося над обычной храбростью, дала, конечно, чеченская война. Мы писали о ее героях и красоте их деяний, тогда как все остальные СМИ в лучшем случае обыгрывали неизбежно сопутствующие любым серьезным моментам человеческой истории грязь, ужас и боль, а то и вовсе клеветали на русскую армию.
Однажды, где-то в центре накрытого долгой январской ночью обугленного Грозного два старших офицера сводного десантного полка Псковской дивизии уговаривали солдата-огнеметчика покинуть роту и уехать домой — на Родину. "Ты же дембель уже давно, — втолковывали они ему, — почти два месяца подряд из боев не вылезаешь (тогда, зимой 1995, это еще казалось чем-то необычным). И к "герою" мы тебя представили — получишь, не сомневайся. Завтра же, — перешел на командный тон старший, — на БТР — до "Северного" и домой…"
Солдат поворачивался к командирам спиной, и свет вырывающегося из буржуйки огня бросал блики на его скуластое лицо. "Не поеду, — отрывисто и упрямо бросал он, словно обращаясь не к офицером, а к разгорающимся под действием солярки дровам. — Тут ребята остаются, да еще молодые пришли, пока научатся воевать — сколько их погибнет".
В Грозном огнеметчик была одна из самых опасных воинских специальностей. С тяжелой трубой "Рыси" или "Шмеля" на плече боец, прикрываемый огнем товарищей, подходил очень близко — на сто, а то и пятьдесят метров к занятому противником зданию, откуда огрызались снайпера, пулеметчики и гранатометчики и всаживал в окно или дверной проем заряд страшной, сжигающей все живое взвеси.
Но чудом выживший в боях солдат не хотел уезжать от караулившей его в развалинах смерти. Он боялся прервать образовавшуюся на войне и ранее ему неведомую хрупкую пуповину братства, связавшего его с живыми и погибшими товарищами. Давшую ему смысл жизни, который для многих тысяч русских солдат заключается в том, чтобы отдать жизнь "за други своя".
Свидетелем очень похожей по смыслу и духу сцены мне довелось стать ровно пять лет спустя в январе 2000 года, когда наши войска приступали к очередному штурму проклятого города, в очередной раз стыдливо именуемым "зачисткой".
В черном промерзшем лесу с обломанными артогнем ветками и вывороченными стволами, под грохот снарядов всех мастей и калибров (на сей раз командование их решило не жалеть) строилась рота вэвэшников, готовящаяся к броску на передовые позиции боевиков в Заводском районе. Их было человек двадцать, оборванных рабоче-крестьянских парней — все, что осталось после тяжелых боев за Старопромысловский район. Командовавший ротой старлей хмуро оглядел мой дорогой камуфляж и тихо сказал: "С нами не надо, особенно в таком приметном. Мы первые идем и вряд ли назад вернемся — лучше с батальоном, есть шансы выбраться".
Он обернулся к солдатам и продолжил: "Нам бояться уже нечего. Наше дело за товарищей отомстить…" Солдаты спокойно молчали. На их лицах была не так часто приписываемая русским тупая покорность, а какая-то почти потусторонняя безмятежность — они шли умирать за товарищей, погибших и еще живущих, и их встречало встающее красное зимнее солнце.
Бригада, в состав которой входила эта рота, потеряла в боях за Грозный две трети личного состава убитыми и ранеными.
Мы не верили в смерть русского народа, и именно поэтому нам удавалось запечатлеть моменты, когда обычные, еще минуту назад абсолютно "самостийные" и независимые друг от друга люди, становились вдруг единым целым — организмом, движимым одной могучей волей. Мы видели и фиксировали, как пресловутые "индивиды" превращаются в народ и, осененные дуновением горнего духа, совершают дела, достойные легенд и вечной памяти.