ОБЕЗЬЯНЫ НА ВОЛЕ...

Author: Валерий Сторчак
ОБЕЗЬЯНЫ НА ВОЛЕ... (Агония “либеральной культуры”)
32(349)
Date: 08-08-2000
Что такое концепция "свободы творчества художников", вдруг провозглашенная на совете президента 26 июля 2000 года министром культуры Российской Федерации Швыдким? Кто в наше дождливо-душное лето високосного года вопрошает его: "Дайте свободы!"? Никто не вопрошает. Наоборот, то тут, то там раздаются мольбы: "Дайте нам госзаказ!" Но госзаказа нет. Мешками и вагонами Швыдкой раздает свободу. Потому, наверное, что у него ее слишком. Прежде всего он свободен от каких-либо понятий, что хорошо в искусстве, а что — не очень.
Как отметил критик М.Ковров "В диссертации, посвященной английской исторической драме, М.Швыдкой так определил предмет своих исследований: "ХХ столетие поставило сложнейший социально-философский вопрос: каким быть будущему Земли?" В пьесах английских драматургов он увидел "чудовищную уродливость буржуазного социального механизма, разрушающего личность, манипулирующего ею, лишая человека сознательных исторических устремлений, дегуманизируя его"; он всерьез задумался о смысле истории.
Ученый отверг буржуазные концепции истории ввиду их буржуазности. "Буржуазные историки, философы, социологи, оспаривая достижения марксистской мысли, выдвигают свои, чрезвычайно разнообразные, но неизбежно уязвимые гипотезы будущего существования человечества".
Выступая "от лица электриков и водопроводчиков", совершенно свободно пообещал в присутствии Путина "обеспечить свободу творчества всем российским творцам". Широкая душа!
Потом, через паузу, добавил: "По мере возможности". Хотя это было даже обидно услышать, так как сильно тупых нет, и все и без пояснений поняли, что "обеспечены" будут "отдельные творцы" по вкусу и произволу оного министра.
Раздавая налево и направо свободу (или что-нибудь еще), человек должен прежде всего иметь в виду, что эта свобода (или что-то еще) хоть в малой мере ему самому доступна.
Доступна ли свобода телу Швыдкого? Очевидно, что его тело находится в пространстве и во времени, среди множества других тел и вещей, и все это делает тело Швыдкого несвободным в движении, смертным и распадающимся по законам вещественной природы. Швыдкой может не знать об этих законах или забыть об их действии, но освободиться от них он не может никогда.
Несвободна и душа Швыдкого. Прежде всего она связана таинственным образом с телом и обусловлена его здоровой жизнью, наследственностью, памятью, силой инстинкта и влечений.
Но духу Швыдкого, вероятно, доступна свобода. Ибо дух есть сила самоопределения к лучшему. Дух Швыдкого, вероятно, имеет дар — вывести себя внутренно из любого жизненного содержания, противопоставить себе, избрать его или отвергнуть, а также творить себя и способы своей жизни. И этот дух Швыдкого не может быть ни произвольно вынужден, ни произвольно погашен. Нельзя творить по приказу и не творить по запрету. Свобода не есть произвол, ибо произвол есть всегда потакание прихотям души и похотям тела.
Критерий целесообразности предоставления "свободы творчества" такой: если от пользования свободой творчества уровень нравов и духовной культуры повышается, то она дана своевременно и может быть закреплена; но если от пользования свободой творчества обнаруживается падение нравов и духовной культуры, если среди "творцов" доминирует продажность, если внутреннее самовоспитание людей уступает свое место разнузданию, то свобода творчества оказывается данному народу в данную эпоху не по силам и должна быть временно отменена и урезана.
Как заметил выдающийся русский философ И.А.Ильин: "Это необходимо продумать и понять раз навсегда: всякая внешняя свобода имеет свое единое лоно во внутреннем человеческом мире. Свобода есть нечто в духе зреющее и от духа исходящее. Вне духа и против духа она теряет свой смысл и свое священное значение. Обратившись против него, она перестает быть свободой и становится произволом и всепопиранием. Тогда наступает то, что вслед за Пушкиным следовало бы назвать "безумством гибельной свободы" ("Воспоминание"); и тогда, строго говоря, о "свободе" говорить уже невозможно."
Печальные последствия пятнадцатилетнего "безумства гибельной свободы" для нашей культуры и, в частности, для драматического искусства — очевидны и не являются предметом рассмотрения настоящей статьи. Любопытно проанализировать отношение самих "творцов" к творящемуся на российской сцене балагану.
Во-первых, все признают, что театр потерял свою некогда огромную общественную значимость. И мало кого при этом интересует значимость художественная. При этом каждый заявляет, что у него-то в театре дела идут наилучшим образом, публика валит валом, и если и есть какие проблемы, то с небольшой финансовой помощью из бюджета они, конечно же, будут вскоре решены. То есть все проблемы, мешающие нынешним театральным деятелям создавать бессмертные произведения, сводятся, как правило, или к постройке нового здания театра, или к ремонту старого, или к косметическому ремонту недавно полученного. Редко упоминаются также низкие зарплаты актеров и невнимание телевидения.
Куда-то в прошлое ушли разговоры об отсутствии современной драматургии, о разнообразных "новых волнах", кризисе режиссуры, о взаимоотношении различных театральных направлений, о том, куда надо идти: "Вперед к Станиславскому" или на улицу к Петрушевской. О низком уровне подготовки кадров в театральных вузах иногда вспоминает лишь вечнозеленый авангардист Юрий Любимов. Ему же в последнее время оригинальным образом показалось уместно поднять вопрос о недостатке свободы. Поставил недавно "Марат-Сад" пьесу Петера Вайса о несвободе, как он выразился: "несмотря на возражения молодых актеров" ("Культура", №28). И там же: "В то же самое время лично для меня она (пьеса) несколько автобиографична". Ностальгия по временам, когда, сложив дулю в кармане, можно было создать ночную очередь в кассы театра,— по-человечески понятна.
"Всякая обезьяна, посаженная в клетку, мнит себя птицей",— говорит директор Шарантонской психиатрической клиники из "Марат-Сада". А на воле через десять-пятнадцать лет появляется устойчивое чувство голода, даже если ее подкармливают беспрестанно.
Сколько уже денег вбухал Лужков в любимовский театр, а все как в бездонную бочку. В "Евгении Онегине", спектакле, больше напоминающем "Зримую песню", чем студенческий капустник, нам являют прекрасное в формах безобразного. Десять тряпочек, которые беспрестанно дергают актеры, одетые в чудовищно китчевые белые сюртуки, маечки и траурные балахоны, напоминающие женские наряды (сценография и костюмы Б.Бланка) "дешевле — нельзя", являют "наше все", что у режиссера за душой.
А между тем грядет фантастическая по размаху бюджетного финансирования театральная Олимпиада 2001 года в Москве, и Ю.П.Любимов, являясь членом Олимпийского комитета, будет, пользуясь таким своим вкусом, отбирать спектакли. "Объективного взгляда на искусство не бывает",— заявил он в "Известиях" от 10 июля с.г. И дальше: "Ну что я о себе буду говорить. Я еще не сошел с ума...(?) Как принимали наш спектакль в Риме! Поехали в Японию с "Братьями Карамазовыми", были приняты замечательно...История моего театра есть почти во всех театральных учебниках! У нас это не понимают. Все время требуют каких-то доказательств".
Вот наши-то — дураки! "Доказательств требуют!" Спектаклей хороших, то есть. Вместо того, чтобы довольствоваться постановкой степа Владимира Беляйкина, работой по пластике Владимира Сажина, пением солистов ансамбля Дмитрия Покровского и блюзами джазового трио Сергея Летова, им осмысленное и в понятном для них русском языке драматическое действие подавай!
Вот идиоты необразованные! Вместо того, чтобы учебники иностранные читать, они по живым спектаклям судят, почему от Любимова актеры Таганки разбегаются! Человек в 83 года занимается театром, "за последние два года выпустил пять новых спектаклей", что само по себе уже подвиг, а вы — "не уважаете!", в натуре. У него в театре "нет никакого кризиса!", хотя "в мире интерес к русскому театру сильно упал". Почему? "Мы сильно пьющая страна, нетрезво подходим к проблемам войны и мира. Это выражается в глупых имперских замашках."
Подкачали мы, ребята! Подвели режиссера. Знаете, кто мы? Мы — яйца. Яйца обезьяны, о которой, когда она сидела в клетке, все почему-то думали, что она умеет летать. Наверное, потому, что мы сами были в клетке. И нам надо было на кого-то надеяться.