ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ ЗЕМЛЯ

Author: Денис Тукмаков
ТАМ, ГДЕ КОНЧАЕТСЯ ЗЕМЛЯ
15(332)
Date: 11-04-2000
Что сравнится с Антарктидой? Только человек. Покоряя ее пространства, прорываясь сквозь льды и ветра, человек познает ее, пропитывается вкусом ее холода и запахом пустоты, отдает ей жар своего тела. В ответ Антарктида, как чужая боль, испытывает человека. Срывается ли он в пике от шквала в ослепительно ясном небе над светящейся снежной пустыней. Зимует ли во тьме, в трех тысячах километрах от жизни, вмерзая в древность льдов, среди которых человеческая речь теряет смысл. Застревает ли во льдах на пути к своим товарищам с запасом продовольствия на год, в течение которого те никого не дождутся. Умирает ли в пять минут, застигнутый бураном в шаге от станции, — в такие секунды человек и Антарктида знают, что реальны лишь он и Она, — остальной мир остается за скобками. В такие секунды между человеком и Антарктидой рождается единство, и они больше не могут существовать друг без друга. И если человек выживет, он будет приезжать сюда еще и еще, и забудет о землях без снега. А если нет — в его ушах последним стоном будет звенеть пронзительное слово "Антарктида" — на язык, как колючий кристаллик льда, разрывающий горло на вдохе.
Это невозможно постигнуть, не побывав там. Книги ничего не дают, и видео врет безбожно. Обходной путь — повстречать человека оттуда, и вслед за ним, наощупь, держась его голоса и воспоминаний, окунаться в просторы Антарктиды. Мы отыскали одного из таких людей. Игнатов Николай Петрович. Летчик, участник девяти антарктических экспедиций, с 63-го до 77-го. Семь раз ходил из Ленинграда до Антарктиды и обратно, жил на шести советских станциях, на самолетах и с санно-тракторными поездами избороздил весь континент. Он помнит. Он расскажет.
Николай Петрович опередил меня, первым задал вопрос:
Николай ИГНАТОВ. Почему так хочешь знать об Антарктиде? Досужее любопытство или жизненное стремление?
Денис ТУКМАКОВ. Я хочу разобраться, что это такое — Антарктида? Пока я не понимаю, что значит годовое одиночество? Что такое полярная ночь и полярный день? Как можно выдержать такое? Каким становится человек, там побывавший?
Н. И. Это не Земля. Там все по-другому. Там почти ничего нет от Земли, и все земное, что попадает туда, меняется. Там все иное — ветра, солнце, лед, темнота. Там иначе ведут себя проверенные машины и оборудование. Там меняются люди, их отношения, взгляды на жизнь. Это другая планета. Я побывал там, и я теперь знаю, что испытывает космонавт на орбите Земли, выходя в открытый космос. Это не просто ощущение одиночества или заброшенности, покинутости. Это словно очень долго бежать от всего на свете -и наконец прибежать на самый край: дальше просто некуда и незачем. Словно на небеса поднялся или в ад спустился. Бежишь-бежишь, и тут все дороги смыкаются и разворачиваются на Север.
Одиночество ощущаешь. Не оттого, что людей нет — там други отличные были, на Большой земле таких я никогда не встречал. А одиночество — из-за оторванности от всего, что было когда-то твоей жизнью. Чтобы понять это, недостаточно там побывать. Нужно еще не быть чилийцем или австралийцем, а родиться жителем северного полушария, быть русским, чтобы расстояние до дома составляло пятнадцать тысяч километров. Когда рвутся все нити, и даже тоска пропадает куда-то, это отрезвляет, становишься совсем другим человеком.
Еще — это чистота и тишина. Отойдешь на несколько десятков шагов от станции — и не остается ничего человеческого. И вообще — живого. Первозданность, стерильность, рай неживой природы. Ни бактерий, ни болезней. Такая чистота действует странно. Неприятно ее нарушать, привыкаешь к ней, и даже дома ведешь себя уже иначе, стараешься не оставлять следов или грязи, беречь все вокруг.
Д. Т. То есть в основном меняешься внутренне? Или там все не такое, как здесь?
Н. И. Все не такое. Первой, когда только подплываешь к Антарктиде, меняется морская вода. Между 55 и 60 градусами, летом или зимой по-разному, пролегает линия конвергенции, на которой теплая вода трех океанов сталкивается с ледяной южной водой. Это узкая полоска в несколько сот метров, ее невооруженным глазом различить можно. На ней резко меняются соленость и температура воды, и цвет становится другим: из-за иного планктона. Дальше цвет океана не похож ни на какое другое место на Земле; плывешь словно не по воде даже.
Потом тебя встречают айсберги. Айсберг на картинке и наяву — небо и земля. Безумно красивое зрелище. В первую свою экспедицию я видел айсберг площадью в две Москвы, когда он тянется от горизонта до горизонта. Я был ошарашен, три часа на палубе простоял. Но и это не предел, бывают еще в три раза больше. Потом — сплошные льды. Зимой, в июле-августе, Антарктида за счет новых льдов удваивается в размерах. Через эти льды идешь — и о твердой земле забываешь. Так и кажется, что во всем мире осталась только белая кривая, вздыбленная вода.
Чем ближе к берегу, тем больше замечаешь ветер. На Антарктиде два разных ветра. Первый — наиболее частый, самый холодный, всегда южный ветер. Называется он стоковым или катабатическим. Антарктида — это исполинская гора, самый высокий континент на Земле. Там полно высот в четыре тысячи метров, и есть даже в пять с лишним тысяч. Средняя высота — две тысячи четыреста, и чем глубже к полюсу, тем выше. Над континентом — постоянная область высокого давления. Это значит, что холодный воздух теснится с Антарктического плато плотным теплым воздухом, и рождаются ураганные потоки, которые на огромной скорости несут снег и ледяную крупу. Морозный воздух сдувается сверху вниз, и сильнее всего он чувствуется как раз на прибрежных станциях. Скорость такого ветра может превышать 80 метров в секунду. Выдерживали такое немногие. На моей памяти был один смельчак: решил за трос схватиться и устоять так пару минут. Так его от земли оторвало и так в ангар впечатало, что одежда порвалась, мясо сдирали с металла потом.
Стоковый ветер может налететь внезапно, без всякого перепада давления. Тогда происходит то, что называется близзард, который в России зовется снежным бураном. Близзард может длиться несколько минут, а может и целую неделю. В небе, наверху, такого нет, и слава Богу: я столько раз радовался тому, что я в самолете, а не внизу, в буране. Во-первых, ничего не видно: снег и лед сыплются сверху и одновременно поднимаются снизу. Вытянутой руки не видно. Заметает так, что приходилось по шесть-семь метров вертикально вниз к дому спускаться, прорывать лаз в снегу. Во-вторых, скорость ветра — 180 километров в час при минусе пятидесяти. Продержаться на открытом воздухе невозможно. В-третьих, тебя просто сбивает с ног и уносит, поэтому в бураны передвигаются исключительно по леерам, натянутым между постройками, пристегиваясь к тросу карабином. Да что человек! Контейнеры сбрасывало в море, как игрушки. Унесенные самолеты находили в пяти километрах от аэродромов. Но даже если ветер несильный и можешь устоять на ногах — без карабина заблудишься. Человек отворачивается от ветра и сворачивает в сторону. Случалось, люди до соседнего домика не доходили, пропадали. А пропасть — значит погибнуть. Хуже всего ветра на "Мирном" и еще на "полюсе ветра", в районе мыса Денисона — там ад сплошной.
А второй ветер — это тот, который не описывается никакими законами. В небе только с ним и сталкиваешься. Небо ясное, приборы не шалят, и вдруг хлоп — тебя разворачивает, попадаешь в шквал, падаешь словно в дыру. И так же внезапно тебя выравнивает, летишь дальше, словно ничего не произошло, проклинаешь только все вокруг.
Д. Т. Но, наверное, самое страшное в Антарктиде — все-таки холод? Что такое холод в восемьдесят градусов? Какую температуру испытали вы?
Н. И. При мне как-то было -83,2 градуса — на "Востоке". Это значит, выходить можно только в маске с подогревом, иначе влага при дыхании превращается в маленькие льдинки, и легкие режутся словно осколками стекла. Дышать ртом — верная смерть: все нутро себе сожжешь. Минус восемьдесят означает, что солярка не выливается из бака, становится гуще киселя — ее подогревать надо. Бензин, как каша, не горит от прямого огня. Керосин и того тверже. Ртуть каменеет. Резина крошится в руках. Вбиваешь гвоздь в дерево, а оно раскалывается на мелкие кусочки. Если железную трубу уронить — вдребезги разбивается под собственным весом.
Но тут еще понять надо: такая температура в основном только на "Востоке" бывает. А там — почти три с половиной тысячи высота. Даже когда "тепло", минус пятьдесят — дольше пятнадцати минут на воздухе не проведешь: дышать невозможно. Вдыхаешь носом, а воздух не поступает, не хватает. Разреженность в Антарктиде куда выше, чем тебе в обычных горах. Так вот, температура, помноженная на высоту и скорость ветра, — это то, что никто и ничто выдержать не может. Кроме человека.
Д. Т. Так что же за люди работают в Антарктиде? Какой запредельной силой она осваивалась? Зачем и кто едет туда?
Н. И. Те, кто говорят, будто за длинным рублем туда стремились, — врут. Денег можно было заработать и в Союзе, особенно в те времена: в 50-е -70-е. Я тебе так скажу: все, кого я знал в Антарктиде, были немножко чокнутые. В хорошем смысле.
Д. Т. Фанатики? Романтики?
Н. И. Скорее, испытатели собственных душ. Сейчас я оглядываюсь назад — страшно. Антарктида — это действительно место для настоящих мужчин. Проверка: сдюжишь ты или нет. Никакими деньгами туда заманить нельзя, особенно того, кто там хотя бы раз побывал. Только энтузиазм. И еще, конечно, гордость за себя и страну: быть первопроходцами и представлять страну Советов. Поставить красный флаг на "полюсе холода" или "недоступности", на новых берегах. Открывать новую станцию там, где до тебя никто из людей не бывал. Слушать гимн каждое утро ровно в семь часов. Первыми сделать новое открытие: географическое, геологическое, биологическое, радиологическое, военное...
Д. Т. Этим, конечно, список специальностей в Антарктиде не исчерпывался?
Н. И. Ну что ты! Наверное, любую специальность назови, по которой приходится вкалывать, и такой человек обязательно там был. Летчики, водители, механики, радисты, метеорологи, врачи, инженеры-строители, альпинисты. А сколько было ученых! Исследования шли за исследованием. Климат, сейсмография, геомагнетизм, биология — там же даже во льдах находили организмы, а что уж говорить о тюленях, пингвинах, альбатросах, рыбе. Им тоже хватало загадок. То обнаружат тюленей за сто километров от берега, в соленом озере. То червей во льдах, которые сами себя жрут. Гляциологов очень много было — те, что изучают лед. Легче сказать, кого там не было. А еще были астрономы, химики, медики, что исследовали нашу живучесть. С этими вообще хохма вечная: жалели нас больше себя. В пору было их самих исследовать, как они это выдерживали?
А все вместе мы были, как десант на новой планете, — наш, советский десант. Такого найти нигде нельзя больше. Разве на Северах такое было? Охотники да геологи — больше никого. А там — чувствовалось, что работали не зря. Ради народа. Когда приходила экспедиция с Большой Земли — это ж какой праздник был! Не забыли! Все это придавало сил, конечно.
Но главное — в Антарктиду посылались лучшие. Просто так туда не попадали. Сначала смотрели по прежней работе. Потом проходили тесты, в том числе и на психику: каково тебе втроем-вдесятером девять месяцев в одних стенах прожить?
Д. Т. И вы тоже проходили? Как вы попали в Антарктиду?
Н. И. Конечно, проходил. Хотя мне-то полегче было. Таких, как мы (не ученых то есть), брали уже проверенных. Я ведь до первой своей экспедиции пять лет после училища отлетал Арктику и Крайний Север. На Таймыре отработал, на Хатанге, на море Лаптевых до Тикси. Там тоже были свои полярные станции. Видишь ли, отец в 45-м погиб, когда мне было десять лет, так что на войне подвигов совершить не пришлось. Поэтому подался в авиацию, а по распределению попросился на Север. Повидал там ого-го! И разбивался, и горел, и тонуть приходилось. Выжил — и в Антарктиду! Пригласили меня, я согласился тут же, и почти сразу — в Ленинград, на "Обь", три месяца качки и новая жизнь.
Так вот, каждый, кто работал на Антарктиде, сначала через такое сито жизненное прошел. Правильно говорили, и сейчас говорят: "Антарктида ошибок не прощает". Поэтому надо было быть лучшими. И мы были действительно лучшими, у нас учились. Наша "Молодежная" станция сколько лет считалась всеми на континенте столицей Антарктиды! Я помню, как летал на иностранные станции. Что ты! Со слезами встречали: русские! Это значит: медикаменты, оборудование, движки какие-нибудь, питание. И помощь — безвозмездно все. Особенно, если это были страны, как мы говорили, "третьего мира": Аргентина, Австралия, Чили. Американцы или французы — те, конечно, держались в сторонке.
Д. Т. Враждовали?
Н. И. Не было такого! Ведь по Договору 1959 года Антарктида не только объявлялась ничейной землей, но и провозглашалась общность научных работ, геологических исследований. Можно было почти без разрешения навещать чужие станции: даже земля, на которой станция расположена, никому не принадлежит. Только дома и техника. Теоретически можно было в десяти метрах от иностранной станции свою разбить. Часто так и происходило, особенно на Антарктическом полуострове, где станция на станции сидит. Там потеплее, поближе к Земле. Разумеется, кто-то что-то прятал, под видом научных исследований добывали уголек, золотишко, слюду, никель — не помногу, правда. Военные исследования шли: прослушивали подлодки, засекали чужие ядерные взрывы, еще кое-что. Но это — святое дело, у всех было такое. Все это было очень странно: национальный престиж и свои интересы рука об руку с искренним, почти братским сотрудничеством.
Д. Т. Расскажите, где и на чем вы летали? На каких станциях бывали?
Н. И. Летал я пилотом и на Ан-2, и на Ли-2, и на Ил-14. Везли их в разобранном состоянии на корабле, потом выгружали и собирали на станциях. И летали: на колесах, на лыжах — по-всякому. В первые времена на колесах, правда, много летать не удавалось: только и можно было сесть в "Мирном" да на "Молодежной".
А перебывал я почти везде, где в то время наши люди жили. "Мирный", конечно. "Молодежная". Потом — "Новолазаревская", "Беллинсгаузен", "Ленинградская", "Русская". На "Восток" санно-гусеничные поезда каждый год ходили через "Пионерскую" и "Комсомольскую". Теперь уж многие заброшены, под снегом, а какие, вроде "Молодежной", демонтировали. Или вот была станция "Дружная-4", стояла на льдине — откололась, затонула.
Все станции разные. На "Востоке" холод и там же — южный геомагнитный полюс, много странностей выходило. На "Русской" — ветра. "Молодежная" — столица наша была долго после "Мирного". Хуже всего мне пришлось на "Пионерской", когда ходили на "Восток". Она стоит на склоне плато. Ветер — будто стеной на тебя падает.
Да, конечно, только нашими станциями дело не обходилось. Был я и у американцев, и у аргентинцев, и у австралийцев. Побывал на Южном полюсе, на вулкане Эребус. Над магнитным полюсом летал над океаном — стрелка компаса в пол смотрела. Был на острове Десепшн ("обман" по-русски) почти сразу после извержения вулкана в феврале 1969-го. Там поблизости британцы и чилийцы стояли, так их лавой в океан снесло. Британцы, правда, еще в 67-м оттуда ретировались, при первом извержении. Картинка сверхъестественная: кратер в воде весь, в него можно заплыть, вокруг скалы и рифы, пласты лавы. В нем даже купаться можно: бьют теплые источники, чуть ли не кипяток.
Д. Т. Многое вы повидали. Красиво?
Н. И. Красиво. За пингвинами я год гонялся, чтобы королевских увидеть. Красавцы! Кормить их запрещалось, дотрагиваться тем более; стоишь вдалеке, смотришь, мерзнешь, а уйти мочи нет. Никакие зоопарки не сравнятся.
Сияние какое в полярную ночь! На Севере не так. И таких льдов больше нет нигде. В Антарктиде они разноцветные: синие, красные, зеленые — солнце на них играет. От водорослей, вмерзших в лед, он становится коричневым или бурым. Лед всегда разный: один — лед моря, то ровный, то торосами, то вскрытый водой. Другой лед — шельфового ледника, третий — ископаемый ледниковый слой, пробившийся наружу, весь в складках, горит изнутри синим. А ледовые реки! Ледники в океан стекают, сверху хорошо видно.
Горы — глаз не оторвешь. Летом снег на скалах подтаивает, солнце припекает скалу над ледником — нунатаком зовется — так что до +30 градусов на самой поверхности доходит. Солнечная радиация — страшная. Сильнее, чем на экваторе. Без очков никуда не сунешься. Часто не помогают и очки. В Антарктиде есть такая вещь — "белая мгла" или "белая тьма". При полной облачности, когда облака слоистые, свет от них отражается и рассеивается. Все освещено настолько, что теряются контуры. Контрастность пропадает, летишь словно в сумерках, только вместо серого все белое. Страшное дело.
Еще плохая вещь "снежная мгла", когда в безветрие снеговая пыль висит дымкой. Снег вообще там абсолютно другой. При минус шестидесяти он, как песок. Разгоняешь самолет на лыжах, а он не двигается с места... Приходилось жечь мазут, чтобы оплавить поверхность и превратить в лед. Другая беда — рыхлый снег. Санно-гусеничные походы к "Востоку" такую дорогу набили — сваи не забьешь. А отошел в сторону на два метра — и проваливаешься с головой. А бывает и по-другому, когда следы на снегу наружу выходили. А о близзарде я уже рассказывал. Вот так мы что-то от красоты в ужасы подались!
Д. Т. Наверняка без случаев в небе не обошлось?
Н. И. Многое всего было. У каждого летчика-полярника подобных историй наберется вагон. Бывало, что и струйными течениями так сносило, что самолет задом наперед летел, и терялись десятки раз, и падали от вертикальных шквалов. И в ураганы летать приходилось, и над океаном, что запрещено было. Там хоть и припайные льды, но в плохую погоду в любой момент могут лопнуть. А куда денешься, когда ледокол к берегу подойти из-за припая не мог? Приходилось все переправлять по воздуху. Вот так летишь и не знаешь: сядешь или провалишься.
В магнитные бури попадали. Над "Мирным" как-то на посадку заходили, станция лежала как на ладони, а у бортрадиста с "землей" контакта не было. И тут садимся уже, слышим: "Молодежная" отзывается. А это две с лишним тысячи километров! В Антарктиде вообще, знаешь, связь только на коротких волнах осуществляется, потому что ультракороткие и средние поглощаются поверхностью — уходят в лед. С радиокомпасами мороки было!
Или другая ситуация — радиовысотомер разом портится. Стрелка прыгает, как чумная. Или хуже того: сидим на полосе, а она сто метров высоты показывает. А на другом аэродроме все в норме. Такое каждый летчик в Антарктиде испытал наверняка. А все из-за того, что снег разной плотности. Сигнал в одном месте отражается от поверхности, а в другом — от глубинного льда. А ошибки высотомера кончаются, знаешь, чем?
Садились много в буран. Лучше сказать: падали вертикально. Ну не летит вперед самолет, хоть ты тресни, ветер такой! Главное, не знаешь, откуда он через секунду поддаст. Хорошо, аэродромы позволяли садиться, как душе угодно: хоть вдоль, хоть поперек. Но сесть еще полбеды: нужно было, чтобы не снесло куда-нибудь на скалы или в океан. Тут уж одна надежда на хозяев: или подцепят тебя к трактору, или лети стоя на земле; разворачиваешь против ветра, мотор на полную, ручное управление турбокомпрессором, стоишь на месте и ждешь, пока керосин не кончится. Но, конечно, ребята на помощь приходили... А взлетать — тот же колинкор. В середине разбега самолет может на сто восемьдесят развернуть, а может и перевернуть. О других не скажу, а я лично половину маршрутов без автопилота отлетал, под неусыпным ручным контролем, так сказать.
Один перепад температур чего стоит. Сорок-пятьдесят градусов — не шутка. Взлетаешь — машина как новенькая. Садишься — из-за расширения-сжатия все разболтано, на ладан дышит, тросы не натянуты, рули высоты болтаются, управляемость на нуле. А что такое разница температур еще? Ветер. Часто доходило до горизонтальных смерчей, причем всегда недалеко от аэродрома. Почему? Большинство станций в оазисах построено — это свободные от снега скальные площади. Скала нагревается — одно давление. А кругом ледник, снега — давление совсем иное. Вот и получается: видимость лучше некуда, небо ясное, и тут тебя при посадке как уносит в сторону километров на двадцать! И через пять минут снова тишь да благодать. Так-то.
Д. Т. Сегодня все не так. Россия уходит из Антарктиды. Что ощущаете вы? Обиду? Горечь? Ненависть? Не кажется ли вам, что ваша жизнь прошла напрасно.
Н. И. Конечно, все это есть: и ненависть, и презрение к бездарям, которые не видят дальше своего носа. Но сильнее всего живет во мне гордость. Я прожил жизнь, и я счастлив. Мне довелось повидать такое, что многие не смеют себе даже представить. Я закрываю глаза — и вспоминаю такие места, которые не видел никто на Земле. Я летал. Это был изнурительный труд, который, возможно, завтра пойдет прахом. Но я не жалею и не стыжусь. Я познавал Антарктиду, а Антарктида изучила меня, и не отвергла. И я оказался достоин ее.