МИШЕНЬ И КРЕСТ

Author: Валентин Курбатов
МИШЕНЬ И КРЕСТ (“Золотой витязь”: кино и жизнь)
26(291)
Date: 29-06-99
ЧЕМУ-ЧЕМУ, А ЗАБВЕНИЮ МЫ НАУЧИЛИСЬ. Событие отшуметь не успело, а уж мы вон где, и вчерашний день откатился во вполне академическую историю. Гамлет убивался, что мать его забыла отца так скоро, что “целы башмаки, в которых гроб отца сопровождала...” Мы уже только улыбнемся — какие там башмаки! Листок календаря не успел перевернуться, а у нас уж будто никакой афганской войны и никакой чеченской, а у мира ни “Бури в пустыне”, ни “Милосердного ангела”, как с нарочито вызывающим цинизмом “художники” НАТО назвали бомбардировки Сербии. “Все в прошлом”...
А я вспоминаю вчерашние весенние дни кинофестиваля “Золотой витязь” в Смоленске, пересматриваю фестивальную программу, листаю записи о фильмах, которые увидел, и никак не могу собрать художественного целого. Будто все загораживает сербская мишень и каждое (и светлейшее!) кино взято в прицел.
Да так оно и было. Фестиваль мог специально не объявлять своего посвящения Сербии — она с первого до последнего дня горела в сердце. Ее делегация пробивалась на фестиваль по малым окольным дорогам Югославии, чтобы не оказаться под обстрелом, потом по дорогам Украины уже с украинскими коллегами, торопилась к открытию, опаздывала, а уж митрополит Смоленский Кирилл, хорошо знавший ситуацию по официальным визитам в Сербию, на крестном ходе в день св. Мефодия и Кирилла с горьким гневом говорил у памятной доски славянских просветителей для них и для нас о фашистском размахе, с которым “цивилизованные” Европа и Америка обрушиваются на малую страну, осмелившуюся жить по-своему. Он продолжит эту тему на приеме в епархии, а вечером, на открытии фестиваля, когда сербская делегация уже будет с нами, договорит самое главное: о попустительстве нашего правительства, об очевидности славянского единства, о труде молитвы, которая сегодня становится оружием сопротивления, о православном стоянии как стратегии борьбы с безумием потребительского мира. И каким мощным и горьким эхом выступлению владыки отзовется слово прекрасной актрисы Белградского национального театра Иваны Жигон: “Наша жертва была не напрасна. Она принесла больше пользы миру, чем нам самим... Мы, сербы, больше не боимся ракет. Страшнее равнодушие и бездействие тех, кого мы так нежно любим — от равнодушия не спрячешься в убежище. Но наше отчаяние не пересиливает нашей надежды. Мы любим вас. Мы с вами!”
Как же тяжело и как больно было это слушать — это ободрение маленькой страны великому народу, оказавшемуся в неволе у своего расслабленного правительства! “Завелся” и Никита Михалков, напомнивший старую истину, что на войну ходят не только убивать, но и умирать. И если американские летчики надеются вернуться с этой войны живыми, то эта надежда напрасна. Сама их нынешняя неуязвимость станет их завтрашней трагедией, когда они увидят, как потерявший рассудок летчик, бомбивший Хиросиму, результаты своих “трудов”. Вот тогда безоружное кино, молчаливая работа документалистов и скажет свое слово, от которого будет не укрыться ни в каком благополучии.
Напряжение потом уже не остывало в выступлениях Николая Бурляева, Зинаиды Кириенко, Ирины Скобцевой, Аристарха Ливанова, Николая Олялина. Было много искренних слез, и по окончании не хотелось расходиться, чтобы подольше сохранить редкое целительное чувство единства. С этого дня сербская нота уже не уходила до конца фестиваля, только меняя диапазон волны, — то круче, то положе.
Пик, вероятно, был в день показа сербской хроники, когда в течение без малого двух часов мы видели только бомбежки, пожары, кровь, горящие трупы, изуродованные останки, извлекаемые из завалов, целлофановые мешки с человеческой плотью, в которой было не опознать частей тела, ужас человеческой работы среди этого ада, когда уже хочется остановить проектор, потому что после этого нельзя говорить о человеке, как венце творения. Человек не может сделать такого с другим человеком. И тем более не хочется вспоминать, что совершившие этот ад люди в графе вероисповедание пишут “католик” или “протестант”. Значит, это христиане истребляют своих братьев-христиан, детей сестры — православной церкви.
После этого нельзя было не провести “круглого стола” “Христианство и война” — вопрос стоял у ворот. Председательство было на мне, и я надеялся, что разговор пойдет хоть и сложный, но взаимно слышный. Напрасно надеялся. Я напомнил слова владыки Кирилла, что наша церковь за каждой литургией молится о сербах, и это ее труд и главная работа, и осмелился развить эту мысль, сказав, что наша помощь Сербии в условиях, когда мы лишены как народ других средств, состоит как раз в собирании своего духа и своей веры, что опыт сербов учит единству и крепости духа и что, устояв в православии, мы устоим и в мире. С другой стороны, разговор поддержал болгарский режиссер Маргарит Николов, сказавший, что, вопреки официальной прессе, большинство болгарского народа с сербами, и что многие из болгар даже принимают сербское гражданство, чтобы делить страдание своих братьев, и предложил обсудить большой проект мира в третьем тысячелетии. Но уже поднималась со своего места режиссер из Косово Елена Копроивица и говорила о жертвах, о доме-крепости, о потребности в оружии, а не в молитве, и о том, что в следующем разговоре, коли он продолжится на будущий год, она может не принять участия просто потому, что будет убита.
Грузинский актер Давид Георгобиани, известный по фильму “Покаяние”, с мужеством действительного христианина напоминал, что в Абхазии лежат грузинские святые, и могилы их взывают к грузинскому сердцу, но грузинские христиане знают, что есть чувство вины и покаяния за заблуждения, накопленные в истории, за нечистоту духа, и что и в сербской беде надо оборачиваться в прошедшее, чтобы обнаружить истоки трагедии и пути ее христианского преодоления. Но есть правда, которую можно сказать не всегда. Сербы напряглись, не принимая такого оборота, и защитились прекрасной цитатой из другого героического периода своей истории: “Нам нет спасения. Мы победим”.
Разговор сбился. Но он был начат, и его проблематика и движение мысли уже определяли интонацию последующих просмотров и второго “круглого стола”, который пытался определиться в понятии “православный кинематограф” и в том, где должно кончаться послушание режиссера матери церкви и начинаться дерзновение художника, где границы эстетики, а где служения. Но и там теория скоро была оттеснена болью, и разговор о стратегии духовного строительства своротил к тактике прямой борьбы кинематографа в современной ситуации. Примером опять же были жестокие сербские работы — от минутной картины М. Нестеровича “Гнездо”, где ласточка заботливо и нежно кормит ненасытных птенцов под стрехой сербского дома, пока не ахает взрыв и не поднимается к небу мертвый незрячий дым, до формально безупречной, но нестерпимой полнометражной картины Г. Паскалевича “Бочка пороха”, досмотреть которую смогли даже не все члены жюри.
А вокруг-то, вокруг! Смоленские овраги кипели сиренью и соловьями. Воздух звенел от солнца, от птиц и детей. Слава смоленская глядела со стен царственного Кремля, обнявшего город, и чугунные доски с достоинством извещали, что здесь имели честь погибать за Родину в 1812 году Ахтырский конно-гренадерский Его Императорского Величества, Пермский егерский, Инггерманландский и иные русские полки. Вздымали свои крылья бронзовые орлы, оберегая родное гнездо от несчетных хищников, горели золотом кресты, соединяя земное и небесное отечество, торопливо одевался к юбилею в гранит и фонтаны молодой 200-летний Пушкин. И контрапункт этот с виденным и обсуждаемым был особенно горек.
Сколько было замечательных картин — художественных, документальных; видео — греческих, сербских, польских, русских. И многое я успел увидеть, успел обрадоваться тому, как подвинулись мы в свободе, в формальной и этической отваге, в постижении новой для славянского кино христианской тематики. С какою бы радостью поговорил о фильмах поляков Я. Кольского и Г. Линковского, чеха Б. Рыхлика, серба Д. Элчича, о русских картинах С. Мирошниченко и Ю. Шиллера, Н. Раужина и А. Железнякова. Но все-таки останавливаюсь на сербских, как будто уже потерявших злободневность, на глазах остывающих и отступающих в историю страницах. Однако это они только по видимости отступают и только на поверхностный взгляд преходящи. На деле, кажется, только теперь, когда бомбы перестали падать, мы начинаем сознавать, что сталось с Европой, с культурой, с церковью, с человеком. Произошел невиданный нравственный качественный слом, за которым нам придется заново осознавать себя, чтобы без увечья перебираться в искусство нового тысячелетия.
На открытии фестиваля митрополит Кирилл не без досады говорил, что уже пора перестать снимать “клерикальное кино”, что человек в рясе без настоящего осознания его роли уже вызывает на экране нетерпеливую усталость.
Вот тут, в сербской программе, и делалось особенно видно, как усложнился слух человека, как окаменело сердце, к которому надобно искать другие пути и другие слова, чтобы прибавить ему “сильности”, о которой неустанно просила Елена Копривица. Тут являлась страшная очевидность того, что христианство не помещается в храме и не ограждается им, что оно подвергается невиданным испытаниям. Ведь эти операторы, снимавшие результаты бомбардировок и откладывающие камеру, чтобы извлекать из-под здания раздавленных детей и складывать в ящики человеческую биомассу, как и режиссеры, монтирующие такое изображение, уже не могут после этого возвратиться в обыкновенную жизнь и покойную молитву. Как не может возвратиться “домой” и увидевший это зритель.
Постепенно начинаешь понимать, что мир загоняется во внерелигиозное состояние, оказывается самодостаточным и предоставляется самому себе, и только по инерции пользуется привычной христианской терминологией, отчего и боится рассматривать войну в религиозном контексте.
Мне это показалось самым важным в нынешнем восьмом “Золотом витязе” — проступание нового качества мира, к которому кинематограф едва подступает. Публицистикой, праведной риторикой и благочестивым бегством в старые понятия тут не отделаешься. Необходимо художественное осознание, вооруженное христианским опытом, потому что смерть перестает быть границей жизни, люди не слышат ее, и слово “грех” перестает иметь значение. Впервые это проступило на “Золотом витязе” так остро. И впервые начало осознаваться.
Мы вернулись с фестиваля другими, и теперь уже наверное знаем, что христианский кинематограф накануне своего настоящего осмысленного рождения. Мир силой ставит его перед такой необходимостью. Мы не зря носили в эти дни над сердцем вместе с сербскими братьями мишень и помнили, что под нею крест. Значит, надо выходить в дорогу.
“Ночь прошла, а день приблизился; итак отвергнем дела тьмы и облечемся во оружие света” (Рим. 13,12).
Псков