НАКАНУНЕ ГИБЕЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

НАКАНУНЕ ГИБЕЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
30(243)
Date: 28-07-98
Того, о чем мы решили поведать читателям, по заверению чиновников от науки, “просто не может быть”. А когда вдруг происходит, нам объявляют: “Этого не должно было случиться”. Речь о катастрофах. И как бы парадоксально и невероятно это ни выглядело, их пособником выступает сам человек, пораженный болезнью “преобразователя природы”, манией Homo sapiens о своем центральном месте во Вселенной — антропоцентризмом. Земля сопротивляется этому бреду, насилию над собой, предупреждает человечество и жестоко карает за безумные технократические проекты.
ОБЩЕЕ КОЛИЧЕСТВО АВАРИЙ И КАТАСТРОФ В РОССИИ ЗА ПРОШЛЫЙ ГОД СОСТАВИЛО 1582. ИЗ НИХ ТЕХНОГЕННОГО ХАРАКТЕРА — УВЕЛИЧИЛОСЬ НА 8,7%, ПРИРОДНОГО — НА 29,7%. ПОСТРАДАЛО ОКОЛО 82 ТЫСЯЧ И ПОГИБЛО 1651 ЧЕЛОВЕК.
ВСЕГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ НАЗАД утвердилась и стала господствующей точка зрения, что наша планета как объект Вселенной завершила свое развитие. Извержения вулканов и землетрясения расценивались как конвульсии “умирающего” небесного тела, а земная кора представлялась монолитной и неподвижной.
Существуют два основных источника подобного заблуждения. Первый был призван объяснить природу землетрясений. Это так называемая теория “схрупчивания”, то есть интенсивного трещинообразования, сопровождающегося возрастающими акустическими шумами. Она была разработана американским геологом Рейдом еще в 1906 году и до сих пор лежит в основе физики очага землетрясения. На сегодняшний день экспериментально доказано (например, И. Л. Гуфельдом с соавторами), что в условиях повышенной температуры и давления, в которых пребывают минералы и породы в верхних слоях Земли, механизм “схрупчивания” попросту не работает. Более того, наши специалисты пришли к выводу, что все эксперименты, “доказывавшие” теорию Рейда, осуществлялись некорректно и потому были ошибочны. Однако к мнению российских ученых мало кто прислушивается.
Вторым “китом”, на котором зиждется ошибочное представление о глубинном строении Земли, является теория американских же исследователей Рингвуда и Грина об аналогичности строения ядра и мантии Земли строению практически безводных железоникелевых метеоритов. Это привело ученых к ошибочному мнению о принципиальной “сухости” внутренностей нашей планеты, что повлекло за собой крайне искаженное понимание физических процессов внутри Земли. В 70-е годы российские ученые сумели подойти к доказательству обратного (Э. К. Герлинг, А. Ю. Намиот, В. В. Чердынцев и др.), однако их исследования были не поняты и не использованы.
В результате две геологические химеры сохранили свои позиции. Дело в том, что “заумь” наших ученых мешала господствовавшим тогда в СССР экспресс-планам “покорения недр” и воспринималась геологической “элитой”, как “зубная боль”. Разумные доводы о нестабильности земной коры, о современных или даже кайнозойских разломах на древних платформах, признание динамических изменений геологических форм нарушало “стройную” систему бытия, а главное — ставило под сомнение программу “великих строек”. Мнимый геодинамический штиль на обширной Русской платформе позволял любые аномальные явления и геотектонические встряски квалифицировать как случайность, а на незначительные “судороги” земной коры и вовсе не обращать внимания. В крайнем случае, — усилить строительную конструкцию, и сойдет. По этим причинам современные разломы были исключены из всей геологической информации, инструкций и методик по составлению геологических карт.
Вот с такой “идеолого-геологической” базой предстояло Советскому Союзу приступить после Второй мировой войны к крупномасштабному строительству, начинающемуся с большой энергетики. В 50-х годах активно внедряется в жизнь программа размещения атомных электростанций на европейской территории СССР. В ней учитывались любые, кроме тектонических, условия расположения станций. Основное из них — экономическое — близость к средствам охлаждения, поэтому все АЭС возводились на берегах пресных водоемов. А то, что эти огромные тяжелые конструкции окажутся в сложнейших инженерно-геологических условиях, идеологически обработанным проектировщикам было “до лампочки”. Вслед за атомными электростанциями, исходя из потребности куда-то девать отходы химических и атомных предприятий, начали возводить объекты по захоронению в недра наиболее токсичных промотходов. Тут и была выужена из тьмы столетий и определена постулатом в атомном веке дремучая концепция “безответной плоской земной тверди”.
Но Земля — едва ли не тот же лемовский Солярис. Она живет, и как живое существо защищает свое право на существование.
Так из-за серии тяжелых аварий на глубине 12 км была остановлена проходка Кольской сверхглубокой скважины. Также было прекращено на глубине 960 метров бурение дублем в Луизиане сверхглубоких скважин в связи с катастрофическим ростом давления на забое, приближающимся к литостатическому. Не помог даже предельно затяжеленный буровой раствор. К тому же, в выходящем из скважин растворе появились большие концентрации сероводорода и расплавленная сера. От огненного апокалипсиса Америку спасла автоматика: в последний момент развивающегося катастрофического выброса сработал мощный затвор с одновременной цементацией верхнего интервала. Земля сопротивляется, Земля дает понять, что наши знания о ее строении, еще вчера казавшиеся незыблемыми, — не более чем наивные гипотезы.
Теория “схрупчивания” и идея безответной твердой Земли так долго удерживают свои позиции в науке еще и потому, что слишком сильно еще влияние наработок и выводов теоретической физики первой половины XX века, дававшей во многом упрощенные абстрактные линейные модели для объяснения явлений окружающего мира. Однако в реальности все эти явления гораздо сложнее и почти никогда не вписываются в стройные схемы теоретиков. Противоречащие им разработки молодых ученых предыдущих десятилетий заглушались “идеологически подкованным” научным начальством. Но в последние годы в области экспериментальной физики происходит настоящий информационный взрыв, который консервативная научная номенклатура уже не в силах утаить.
Здесь мы можем лишь перечислить ряд уникальных отечественных разработок, которые обосновывают качественно новый подход к геофизике Земли. Так член Русского Физического общества И. Колесников излагает в своих работах механизм циклического сброса магнитоэлектрической энергии Земли в виде сложных процессов, зависящих от угла вращения планеты. Его концепция сочетается с моделью полевого пространства Земли, построенной профессором МЭИ И. Копыловым, в которой также описывается сброс “лишней” энергии планеты в виде излучений и волн-плазмоидов в области тектонических разломов. По результатам исследований профессора Копылова, наша планета является униполярным электромотором и магнитогидродинамическим генератором, который преобразует энергию Космоса в движение и производит вещество. В результате Земля растет и расширяется за счет генерации легких элементов: водорода, гелия, кислорода и углеводорода.
Профессор МИФИ Б. Родионов также разрабатывает модель глобальных геофизических процессов, которая обосновывает аномальные явления на Земле присутствием в оболочках Земли сверхтяжелых и сверхэнегронасыщенных элементарных частиц.
Исследователь Л. Похмельных построил модель электрического взаимодействия Земли с верхней ионосферой, подтверждая тезис о ведущей роли электричества во взаимосвязях геофизических и атмосферных процессов. Параллельно инженер-исследователь ЦУПа Л. Дода доказывает в своих работах, что ионосфера является верхней голограммой Земли, в которой отображаются даже самые слабые геофизические явления. С помощью этой идеи ему, например, удалось показать полную аналогию геофизических процессов во время Чернобыльской катастрофы и аварии танкера “Находка” 2 января 1997 года.
Работник Института криологии СО РАН Р. Бембиль, проводивший недавно высокоточные ультрасейсмологические работы, также связывает большую часть техногенных аварий на Земле и в космосе со сбросом глубинной энергии планеты, вызываемым активными очагами генерации и миграции углеводородов в земной коре.
По мнению научного сотрудника Института физики Земли РАН Евгения Барковского, автора расшифровок различного рода аварий, следовавших после сильных вибраций, гула, свечения, сотрясений и взрывов, сброс глубинной энергии Земли объясняется локальными импульсами гравитационной энергии (энергии физического вакуума).
Таким образом, последние геофизические теории единодушны в том, что Земля — это вовсе не застывшая планета наподобие метеорита, и что глубинный режим Земли характеризуется крайней неустойчивостью, возрастающей вплоть до стадии разрушения и сброса энергии. Сама земная кора находится в постоянном движении: континенты дрейфуют, а в срединно-океанических рифах — глубинных реакторах — рождается новая земная кора. Экспериментальные физики пришли к выводу, что Земля — это предельно энергонасыщенная система, умеющая сбрасывать лишнюю энергию любыми способами через зоны разломов. Мощными клапанами выпуска внутренней энергии служат вулканы. О “разгрузке” планеты свидетельствуют землетрясения, цунами, эль-ниньо, циклоны и антициклоны, смерчи, шквалы и т. д. Техногенные катастрофы вовсе не автономны и также объясняются электромагнитными и прочими процессами внутри Земли и в ее ионосфере. Катастрофические процессы отличаются высокой степенью организованности, что подчеркивает далеко не случайный характер их возникновения. Наконец, в системе Земли все действительно взаимосвязано: человек и его деятельность, биосфера, ионосфера, внутренние слои Земли.
Тем не менее, “завоевателям” Земли всю это теорию знать “не к лицу”. Ценнейшую информацию о своей планете по-прежнему игнорируют разработчики очередных проектов века. Среди них — захоронение радиоактивных промотходов путем проплавления земной коры “огненным шаром” на большую глубину за счет превышающего удельного веса “снаряда”. И что же получится? Произойдет сложение энергий искусственно созданной термогидроколонны с предельно насыщенной литосферой, верхним слоем Земли, который авторы этого “изобретения” почему-то считают пассивным. Возникнет рукотворный вулкан, и все содержимое, по проекту эквивалентное сотням Чернобылей, будет выброшено на поверхность. Не лучшим образом обосновано “термическое уничтожение” самых токсичных химотходов и боевых отравляющих веществ в подземных камерах подрывом в них списываемых ядерных боеголовок (разработка Арзамаса-16) — ускоренный путь в преисподнюю.
Чернобыль должен был чему-то научить. Не научил. А ведь Чернобыльская катастрофа кардинально отличалась от всех вместе взятых аварий на АЭС. Она характеризовалась сильнейшими вибрациями с попутными глухими “хлопками-взрывами” и ослепительными вспышками. Три ближних сейсмостанции зарегистрировали подземные толчки, произошедшие за 23 секунды до катастрофы. И только после этого рвануло, дважды. Выпотрошило из реактора все его содержимое. При этом температура в самом реакторе оставалась допустимой — не более 1000 градусов, но в подреакторном помещении испарились конструкции из нержавейки и железобетона. Тут же — разлившаяся и быстро застывшая лава с кусками графитовых сборок и урановых топливных стержней. В то же время пожара не было, но температура здесь достигала десятков тысяч градусов. Потом сюда рухнули кровля и все хозяйство, оставшееся от реактора.
Землетрясение? Очень похоже на то. Но почему так поздно об этом заговорили? Потому что во многом нормальному расследованию физических причин Чернобыльской катастрофы мешала секретность. Так, факт прогибания протонного слоя ионосферы перед катастрофой стал известен лишь через 6 лет, а упомянутые сейсмограммы были обнаружены и раскрыты через 9 лет после трагедии!
Е. Барковский также считает, что Чернобыльскую аварию спровоцировало локальное землетрясение. Но с чего бы это Гее вдруг вздумалось будоражить свою спокойную Русскую равнину? Как оказалось, в тихом омуте на самом деле черти водятся. На обширной равнине в течение века наблюдались два мощных тектонических деформационных процесса. Первый длился несколько десятилетий — с начала века до 30-х годов. Потом все утихло. Но с середины 70-х уже вся планета начала деформироваться. Земля стала сжиматься в экваторе и вытягиваться вдоль оси. И с середины 80-х годов на Русской равнине началось: то разрывы нефте- и газопроводов, то крушение поездов, гибель самолетов.
Локальные же землетрясения рядом с Москвой — уже нормальное явление. В 1991 году одно такое было зарегистрировано под Рязанью, были тряски под Калугой, Тамбовом. Прочувствовала их и Москва. В столице трясло в 1967 году, когда у Краснохолмского моста обрушилось два подъезда кирпичного дома и погибли больше ста человек. В 1987 году на Каширском шоссе хорошо тряхнуло ряд домов, расположенных вдоль огромного оврага, рухнули лестничные пролеты. В 1988 году — локальное землетрясение на Полянке, а в 1992 году — вновь на Каширке.
Мощный разлом проходит от подмосковной реки Сетунь через центр столицы к шоссе Энтузиастов. И вот там, где он пересекается с МКАДом, в январе 1998 года подземным толчком расшвыряло по сторонам автомобили, разорвало водо- и газопроводы. А 8 июня 1990 г. Москва пережила довольно крупное землетрясение, охватившее район от Ленинского проспекта до микрорайона Матвеевское. Длилось оно 20 секунд. Через полторы минуты вернулось и трясло пять секунд.
Вообще, что касается Москвы, давно известно, что она богата тектоническими ловушками. На это указывает хотя бы Москва-река, что петляет словно змея, по зонам разломов, огибая пласты. К тому же московские земли несколько сот лет назад в своем большинстве представляли болота. Сейчас они отступили, но никуда не делись “гидрологические окна”, где свободно движутся подземные воды и находит беспрепятственный выход лишняя энергия Земли. В этих районах категорически нельзя размещать вредные производства или строить важные и опасные объекты типа электростанций.
Но — строят и размещают. И по-прежнему не в силах предсказать ни техногенные катастрофы, ни даже “почти полностью изученные” землетрясения. Объясняется это все тем же непрофессионализмом и косностью мышления дилетантов от науки.
До сих пор не только в России, но и во всем мире для прогноза землетрясений пытаются применять в основном два метода — лавинно-неустойчивого трещинообразования и дилатансно-диффузионной модели очага — построенных на все той же ошибочной теории “схрупчивания”. Однако уже в середине 70-х годов в результате комплексных трехгодичных исследований советских ученых, выполненных с помощью уникальной аппаратуры на полигоне Чамша Пойен в Таджикистане, было выявлено: доселе используемая физика очага землетрясений принципиально не та; механизм землетрясений не тот. Этот вывод подтверждается и тем, что вот уже в течение 20 лет во всем мире не было дано ни одного верного прогноза землетрясения на базе тех двух ошибочных методов. Наши ученые выяснили, что сброс накопленной глубинной энергии в локальном очаге осуществляется не “трещанием”, а в форме взрыва, поэтому, например, последние сильнейшие землетрясения в Мексике, Сан-Франциско и японском Кобе произошли в условиях сейсмического штиля.
Итак, что же получается? С одной стороны, за последнее время в области экспериментальной физики накоплено достаточно данных, позволяющих сделать вывод: Земля как энергонасыщенная высокоорганизованная саморегулирующаяся система периодически сбрасывает “лишнюю” энергию, накопленную в результате внутренних геопроцессов и внешнего “воздействия” солнечной и космической энергий. Этот сброс выражается в землетрясениях, извержениях, цунами, ураганах, техногенных катастрофах и т. д. и может произойти статистически в любой точке земного шара. С другой стороны, те методики, которыми до сих пор пользуется человечество для прогноза, к примеру, самой разрушительной природной катастрофы — землетрясения, — мягко говоря, не действенны. Неужели нет иного, более современного способа предсказывания катастроф? Оказалось, есть.
Когда стали анализировать химический состав вод в сейсмоактивных районах, оказалось, что подземным толчкам предшествует увеличение концентрации гелия.
Еще в 1911 году В. И. Вернадский высказал мысль о необходимости всемерного изучения “самого загадочного по происхождению и удивительного по свойствам инертного газа — гелия”. Через год Вернадский выступил с докладом “О газовом дыхании Земли”. Его гипотетические предположения много лет спустя были подтверждены.
В ходе крупномасштабных работ, проведенных Всероссийским институтом минерального сырья (ВИМС), оказалось, что гелий — прекрасный индикатор глубинных проницаемых (что значит — современных) активных разломов. Он играет роль рентгеновского просвечивания, позволяющего увидеть в динамике детали бокового строения земной коры. Гелиометрические исследования с потрясающей точностью помогают найти разломы земной коры, напоминающей своей структурой колотый лед. “Льдины” — это ее непроницаемые жесткие блоки, а “полыньи” между ними — зоны различной проницаемости. Они указывают на глубинные разломы, где “разгружаются” все тектонические возмущения. Огромный избыток гелия в этих “полыньях” свидетельствует о готовящемся сбросе Землей накопленной энергии — грядущей катастрофе.
Гелиевые аномалии обнаружены в том числе и на платформах, то есть там, где, как считалось, вообще не может быть тектонических волнений. Одна из таких аномалий найдена, кстати, в кристаллическом субстрате под Москвой, ведь наша столица, по данным гелиометрии, расположена как раз на стыке двух систем трансконтинентальных разломов, проходящих по Русской платформе.
Гелиометрической съемке была подвергнута почти половина территории СССР — больше просто не успели, начался развал страны. В первую очередь проводились проверка площадок АЭС. Оказалось, что почти все из них расположены менее чем в 10 км от разломов земной коры, а территория под некоторыми из них была выбрана крайне неудачно — это в первую очередь касается Чернобыльской, Костромской, Татарской и других АЭС.
Что же, остается хотя бы радоваться, что найден, наконец, способ обнаружения возможных катастроф? Радость преждевременна, потому что найден лишь “градусник”, индикатор, но не вылечена сама болезнь.
Один из авторов закономерности распределения гелия в земной коре, руководитель Центра инструментальных наблюдений за окружающей средой и прогноза геофизических процессов Игорь Николаевич Яницкий так объясняет это:
— Ничего никогда случайно не происходит, нигде. Что касается самоорганизации Земли, то она выше, чем степень самоорганизации человека. Наша планета сама организует катастрофы, чтобы жестко предупредить человечество о смертельном наказании, которое ждет его за самонадеянность и вопиющее нарушение законов природы.
Земля как высокоорганизованная саморегулирующая система, наподобие супермощной ЭВМ хранящая в структуре своих недр и в ионосфере всю информацию о своем прошлом, реагирует на каждое деяние человека, безрассудного в своем антропоцентризме и безудержном стремлении к покорению всего и вся. Катастрофы — не случайность и больше чем просто планомерные выбросы Землей накопившейся энергии. Это ответ Земли на бездумные действия человека, на покорение недр, поворот северных рек, строительство АЭС на разломах коры, захоронение химотходов в земной коре, войны и истребление природы.
Земля о себе обязательно позаботится, но кто знает, какую цену заплатит за это человечество? Чтобы избежать гибели, человек должен измениться при переходе в третье тысячелетие, при вступлении в эру Водолея, — чтобы не повторить судьбу Атлантиды и той планеты, от которой остался лишь астероидный пояс между Марсом и Юпитером.
Александр РУДЕНКО,
Денис ТУКМАКОВ

I Землетрясение произошло 6 августа. Я помню, что тогда было около одиннадцати вечера, я стоял на остановке в ста метрах от своего дома в Ясенево и ждал троллейбуса. Я уже видел, что дрожат провода, как вдруг ощутил жуткий, поднимающийся откуда-то снизу, все нарастающий, нестерпимый утробный гул. Я услышал его не ушами, а скорее, всем телом, он захватил мои ноги, дошел до живота, и тогда я испугался. Это был тот животный страх, когда тело и сознание не понимают друг друга: я весь трясся, как в лихорадке, но мозгом ничего не соображал и все так же стоял, глядя на вибрирующие провода, отстраненно наблюдая, как они вдруг яростно, ошалело заболтались, натянулись и одновременно лопнули с резким звуком. Тут же все вокруг затряслось, я увидел, как дорога стала вырастать над тротуаром у моих ног, как троллейбус накренился и поехал будто в гору, и тут все разом съехало, бешеным рывком вырвалось из-под моих ног в сторону, меня подбросило с диким грохотом, а потом я, наверное, упал во что-то мягкое, на меня что-то свалилось, и я потерял сознание.
Я очнулся, должно быть, от того, что почувствовал, что лежу в воде. Я лежал на животе лицом в какой-то жиже, и первое, что я увидел, перевернувшись на бок, была огромная, ровная, как стол, асфальтовая плита, въевшаяся в землю под сорок пять градусов прямо перед моим лицом, и по ней красивыми разводами бежала откуда-то сверху холодная вонючая вода, образовывавшая рядом со мной глиняное болото. Наверное, у меня что-то случилось с головой: я начисто отключился и на все смотрел, как на киноэкран — без мыслей и слов — молча. Я вылез из-под ветвей дерева и попытался встать, но не смог, потому что в голове все кружилось. Меня стошнило. Я посидел, немного очухался. Где-то вверху ясно различался звук работающего двигателя легковушки, а еще слышен был далекий шум потока воды и вроде как шипение пара. Было очень темно, дышать было трудно из-за поднявшейся столбом пыли. Боли я не испытывал, только все пытался вытереть лицо от этой пыли, но она не вытиралась. На мне не было туфель, пропали часы. Я встал, но улицы вокруг не увидел: я был будто в воронке, а вокруг меня угадывались лишь немыслимые очертания вздыбленной земли, асфальта, арматуры и раскиданных деревьев. С разных сторон эта воронка быстро заполнялась водой…
II Мало что понимая, я вскарабкался по накрененному дереву, чтобы оглядеться, и врезался взглядом в днище “жигуленка”, нанизанного на впившийся в землю обломок фонарного столба. Мотор еще работал, и задние колеса бешено крутились. Вокруг, сколько видно было благодаря свету луны, забивавшемуся грязной пылью, земля была будто вспорота гигантскими ножами: над всклокоченными грядами асфальта, напоминавшими ледяные торосы, торчали осколки труб, оборванные кабели, срезы столбов и скрученные в спираль “рога” троллейбуса. Ничего, напоминавшего дорогу, не было. Горизонтальных линий тоже больше не существовало. Из ржавой трубы метрах в пяти от меня вертикально вверх клубами валил белый пар на фоне черного неба.
Потом я обернулся на свой дом, и то, что я увидел, до сих пор режет мои глаза, хотя тогда я почему-то взирал на это, как на должное. На месте моих окон я увидел черное небо, а моего дома больше не было, вообще домов больше не было. Сквозь туман пыли я различил то, что осталось от девятиэтажки: она сложилась сама в себя; над кривым слоем из плит, труб и арматуры горбатился единственный почти целый этаж с черными проемами вместо окон. Помню, я долго пытался сообразить, какой именно это был этаж. Я подумал, что вокруг должно быть много трупов, но пока не увидел ни одного. Голосов тоже слышно не было. И еще не было света, даже пожаров; звезды потонули в пыльном чаду, и только луна пробивалась сквозь ночь.
Очень здраво я рассудил, что если хочу быть найденным, то надо пробираться к метро, в центр Ясенева. Раньше для этого надо было подняться на горку и спуститься с нее — десять минут. Но теперь никакой горки не существовало, точнее, появилось сразу очень много маленьких горок, и я не узнавал свою улицу. Я карабкался по вздернутым плитам асфальта и протискивался среди завалов довольно долго, но сказать, сколько я прошел и за какое время, я не мог: вокруг меня не было ничего знакомого, что позволило бы мне измерить время и пространство.
Так я продвигался к югу; один раз в глубокой яме я увидел два трупа, или две части одного трупа — я разглядеть не смог. Один раз я обернулся на небо на севере, которое всегда по ночам имело красноватый оттенок от света города, и почти с удовлетворением отметил, что теперь оно было совершенно черным: значит, это везде так…
III Теперь я пытался добраться до исполинского бруса, высоко выступающего из-под земли метрах в пятидесяти от меня. Брус этот был прямоугольным, он блестел в свете луны и казался удобной возвышенностью, чтобы оглядеться. До самого конца я не мог понять, что же это такое, а когда подошел почти вплотную, то впервые за все время удивился по-настоящему: из земли в красивом обрамлении вспучившегося асфальта, словно в обертке, торчал дымящийся зеленый железный вагон метро. Вверху он был срезан, точно автогеном, и из его темных внутренностей высовывались обрывки сидений и трубки поручней. Я зачем-то сел на землю и очень долго, не отрываясь, смотрел, как свисающая оттуда тряпка развевалась на ветру.
Человеческих тел видно не было, и я взбежал на вагон. Костер впереди, у станции метро! Значит, живые есть. Людей я не различал, но мне достаточно было мерцающего зарева костра посреди мертвого, провалившегося, стертого в пыль города.
…Я грелся у костра в окружении грязных, полуодетых, подавленных молчащих людей, и вместо тепла в мое тело прокрадывалось страшное чувство неустроенности и обреченности: дома нет, ничего нет, город мертв, мы здесь одни, и никто не сможет даже узнать, что случилось с нами. Откуда здесь землетрясение, зачем, не просто же так! Как там друзья? Как же будет дальше — без Москвы, или это по всей стране такое, может, война? Где помощь, ведь должен же кто-нибудь сюда добраться. Куда идти, что вообще делать? Я не знал, никто не знал.
Тут, у обрушившегося входа в метро, было относительно ровное место. Сюда, к огромному костру из хлама палаточных стен, сошлись человек пятьдесят или сто; кто-то сидел, кто-то непрестанно ходил, почти никто не плакал и не разговаривал, и все казались жутко одинокими, опустошенными, никчемными. Многие жались к костру, но никто его не поддерживал, и огонь медленно угасал. Остальные полулежали кто-где, не в силах подняться, их глаза были пусты и ужасны, и при взгляде в них я понимал, что мне, одинокому, повезло.
Вдруг, как это бывает, все разом заговорили, возбужденно, с надрывом, перебивая друг друга, — каждый о своем. Я тоже говорил и тоже не слушал, пока не кончились слова.
Непостижимым образом сохранившийся высоковольтный столб над нами, опутанный обвисшими проводами, тянулся к светлеющему небу, и это единственное уцелевшее сооружение выглядело столь нелепо и уныло, что хотелось, чтобы он поскорее рухнул…
IV Вертолеты МЧС прилетели только к концу дня, когда мне уже казалось, что развалины знакомых домов и безумное сборище людей никогда не оставят меня. Нам ничего не объясняли, просто подходили, брали за руку, вели к вертолетам, аккуратно запихивали внутрь и молча шли за другими.
Мы полетели почему-то не на юг, за кольцевую, а на северо-запад, через город, и когда я понял это, мне опять стало страшно, и я зажал голову в коленях, чтобы не смотреть в иллюминатор. Но вскоре страх сменился жутким чувством: мне безумно захотелось накормить свои глаза видом грандиозных разрушений, вобрать в себя это зрелище, приобщиться к нему.
Лежавший подо мной город не был похож на разбомбленные города из военной кинохроники, в руинах домов которых всегда нетрудно было угадать прежний строгий порядок кварталов. То, что я увидел, сильнее всего напомнило мне песчаный морской пляж, испещренный галькой и бесчисленными следами ног, с бесформенными останками детских крепостей, — это было сплошное хаотичное внерассудочное месиво разноцветных частиц домов, деревьев, воды, труб, машин, людей, пропаханной земли и серого асфальта без прямых линий и какого-либо смысла.
Мы летели высоко, с такой высоты раньше можно было по “высоткам” угадать размеры целой Москвы. Теперь башен не было; впереди, на севере, лежала однообразная каменная пустыня, в которой самыми высокими выглядели несуразные сохранившиеся островки лесопарков.
Я угадывал знакомые места, над которыми мы пролетали, по уличным площадям и по пустырям — единственным нетронутым землетрясением местам. Под нами лежало то, что раньше было Теплым Станом: от района не осталось даже линий улиц — только хлам исполинской свалки. Я уже почти не смотрел вниз, потому что это было без толку.
Минут за пять мы долетели почти до “Юго-Западной”, — это я понял по огромным белоснежным развалинам, бестолково нагроможденным на месте бывшей Академии Генштаба; все остальные ориентиры исчезли. Мы начали снижаться, я старался выхватить из массы камня и бетона хоть что-то особенное, какую-то деталь, но все сливалось в единое засоренное море. Прошло всего пять минут, но мои глаза уже не выдерживали монотонности окружающей пустоты — то ли от тряски вертолета, то ли от невыносимой пыли, витавшей везде, облепившей всего меня.
Я не мог больше смотреть вниз и по сторонам, и тогда я взглянул вверх. То, что я осознал тогда, кажется мне теперь самым страшным из того, чего я навидался в те дни: вверху я увидел другой, нереальный, отделенный от нашей земли мир. Там были те же медленные тягучие облака, что и вчера, и год назад, и еще небо — равнодушное, ленивое, зевающее — как будто со всеми нами не произошло ровным счетом ничего особенного.