ВДОВЫ

Author: Вера Галактионова
ВДОВЫ (рассказ)
9(222)
Date: 03-03-98
ПЕРЕД БОЖНИЦЕЙ стоял маленький столик на точеных, расшатанных ногах. На нем лежали закапанные воском, разбухшие старые книги в тяжелых кожаных переплетах, с бронзовыми и уже давно не застегивающимися застежками, позеленевшими от времени. Ольга медленно подошла, взяла одну из них и легла на кровать с этой книгой, отдававшей запахом слеглой сырости. “Книга о старчестве и житии отеческом”, “...како подобает пустынным жителям и всем инокам жить...” — прочитала она.
— ...Ай понимаешь чего? — услышала она: бабушка стояла около голландки, опустив руки.
— Это по специальности моей книга, — сказала Ольга, обернувшись.
Улыбка сошла с морщинистого лица бабушки Нюры.
— Я ведь по ней молюсь, — насторожившись, недружелюбно проговорила она.
Ольга улыбнулась:
— Это не для молитвы книга. Это уставная.
— ...А разве они не все одинаковы? — не поверила ей бабушка Нюра.
— А ты это откудова знаешь?
— У меня кандидатская по истории языка. По раннему периоду, — ответила Ольга, краснея и не зная, как сказать проще. И добавила, чтобы бабушке было понятней: — Мы в университете учили.
— А-а-а... — без интереса протянула бабушка, но вдруг насторожилась снова. — А то от вас приезжают, из Москвы-то, да иконы все просют. Спекулирывают. Что ездиют, на месте им не сидится? Шурину, деда твово, карточку просила. Котору он с фронта прислал как раз за год до того, как похоронка на него с Волховского фронту пришла. Гляжу — и уж из рамки вытащила!.. К фотографу, баит, понесу, нетрог он переснимет. А она у меня, карточка-то Шурина, ведь одна. Это что же я ее — отдам, а фотограф-то и потерят! Потерят, испортит...
Ольга молчала. Смолкла и бабушка.
— Хочешь — отдохни, а хочешь — за листками с нами в лес айда, — уже мирно сказала она чуть позже. — Мешок-то тебе брать? А то бы так по лесу погуляла. Мы уж сходили по разу с Танюшкой да с Фектей. По одиночке-то, как раньше, не ходим уж. Странних много понаехало, газопровод строют. По лесу-то ходют — и не знаем, чьи... Помнишь, Фектю-то, что ль?
— Помню, — ответила Ольга. — Вдова. На той улице жила.
Бабушка Нюра оторопела.
— Господь с тобой! Оля! Это какая же она тебе вдова? Грех-то какой!.. Разве она вдова, Фектя-то? Чай, Степан-то у ней в войну без вести пропал! Може, и живой где, може — не пускают его... Разве так, Оля, можно на живого человека думать? Это вот Танюшка — она вдова. Ей похоронка приходила. А на Степана похоронки не было. Ты гляди, при Фекте так-то не скажи...
ТАНЮШКА И ФЕКТЯ сидели за воротами на лавке, рядышком, с аккуратно сложенными на коленях мешками, и ждали.
— Это кто же к тебе приеха-а-ал? — нараспев, словно причитая, спросила Танюшка. — Батюшки-и! Да это, никак, Олина дочка! На Олю-то вашу как похожа!
Смежив мохнатые ресницы и отстранившись, она радостно вглядывалась в Ольгу.
— Ох, Танюшка, Танюшка! — громко и раздельно сказала ей бабушка Нюра, склонившись к самому ее лицу. — Совсем ты из ума выжила. Это — сама Оля! А ты не знай чего городишь. Никакой дочки у нее нету.
Фектя тоже разглядывала Ольгу — глядела она умно и приветливо. Это была крупная чистая старуха, с лицом большим и белым, повязанная туго темным рябеньким платочком.
— Ты, Оля, больно уж внимания на нас не обращай, — попросила Фектя, склонив голову к плечу. — Мы ведь старые стали да чудные!.. Что-то больно худенька ты. Ну прям девчонка глупа... Ты теперь замужем, что ль?
Ольга помедлила, подумав, и ответила:
— Нет... Нет.
— У ней работа трудна, — оправдывая Ольгу, сухо пояснила бабушка Нюра, — айдате, бабы.
Старухи ходко спустились вдоль огородов в лесистый овраг и пошли в гору гуськом, друг за другом. Ольга старалась идти вслед за всеми быстро.
Через четверть часа все вышли к лесной порубке. Трое мужиков сидели в стороне от поваленных молодых дубков и курили.
— ...Мы ведь ветки пришли обрывать. Можно, что ль? — постояв, спросила у мужиков бабушка Нюра.
— Рвите на здоровье, — степенно ответили те.
Старухи и Ольга отошли к поваленным дубкам и стали набивать ветками мешки. Мужики перекурили, двинулись дальше. Один из них нес на плече бензопилу.
...Как это делали и старухи, Ольга вскинула тяжело набитый шишкастый мешок на спину, придерживая его за уголки. Бабушка Нюра прытко пошла первой, за нею, скособочась, бежала Танюшка. А впереди Ольги несуетливо и уверенно вышагивала Фектя. Скоро Ольгин мешок стал съезжать и сваливаться. Удерживая его на спине, она сильно наклонялась.
— Давайте, бабы, отдохнем, — скомандовала бабушка Нюра. — Замучилась Оля-то у нас. Она ведь непривышна.
Все разом сбросили мешки и сели на траву под березами. И только Фектя, потоптавшись, присела поодаль — под дрожащей осинкой.
— Ты что, Фектя, под осинкой села? — спросила бабушка Нюра. — На ней, чай, Июда удавилси. Вон она как со страху-то дрожит.
Фектя посмотрела равнодушно и не ответила.
— Нечисто дерево.
— Нечисто... — в один голос сказали вдовы.
— Да чай оно и не виновато! — не сразу откликнулась Фектя. — Дерево и есть оно дерево... А вот сказывают, одна баба в Ерусалиме была. И ту осину — саму ту, на которой Июда удавилси, видала. И вот баба сказывала: осина та — большуща-а! И вокруг нее вроде как пламя али дым стоит. Вся она курится. И вот есть же там, в Ерусалиме, свое преступники. А кому смертна казня положена, тех не убивают, а посылают к той осине. И вот не успет человек к ней поближе подойти, уж на полпуте мертвый падат... Може, и врут. А вот так баба-то сказывала.
— Може, и врут, — согласилась бабушка Нюра. — Преступники-то ведь что? От водки становются.
— ...Ай в Ерусалиме-то тоже “московску” пьют? — недоверчиво спросила Фектя.
— Везде ее пьют, — сильно поблескивая темными глазами, нараспев сказала Танюшка. — От нас, чай, научились.
— Незнайка ты, Танюшка, — чего городишь, оне там и сами грамотны, — заметила бабушка Нюра. — Може, еще раньше нашего выучились... А вот мой Шура, бывало, мне так говорил: “Нютонька! Что ее, водку, пить? Ну ее: больно она горька! Давай не будем мы с тобой горьку водку пить, а будем сладку халву есть!” Пойдет, бывало, до свету на базар, да халвы к чаю и купит. Нет, щас уж такех мужиков, как Шура мой, и поглядеть-то нету. Он ведь у меня изо всех лучше всех сроду был... — бабушка Нюра, совсем утонувшая в старом мужском пиджаке, доверчиво выглядывала из плотно намотанной шали и широко улыбалась беззубым ртом. — С гулянки-то, бывало, бабы своех пьяных ведут, — выводила она странно тонким сейчас голосом. — ...Оне что? Их приведут, они и — бух! — как полено. А мой Шура, придем — он меня на руки подымет да все на стул и поставит: “Погоди, постой, Нют! Дай, я на тебя погляжу!” А я ему со стула-то: “Шура-а! Ай ты на меня в гостях не нагляделся?” А он на пол сядет, к стенке спиной прислонится, да все и просит: “Нютонька, Нют! Да чай постой. Постой еще маненько...” Так, бывало, говорил...
Но долгий жуткий вскрик оборвал ее. Танюшка, запрокинув голову, крепко смежив густые свои ресницы и дернувшись всем телом, запричитала, зарыдала хрипло на весь лес:
— ...А и не придешь ты домо-о-ой, а и не вернесси, а и не завтрева, а и не послезавтрева-а... — без слез, на хрипе выпевала она.
Ее никто не останавливал. И Фектя, и бабушка Нюра сидели, как в полусне, и невидяще глядели поверх деревьев.
На резком вздохе смолкла Танюшка и тоже оцепенела, неудобно выгнув спину. И только шелестела, трепетала осинка над Фектиной головой.
ВЕЧЕРОМ Ольга стала собираться в дорогу. Бабушка Нюра, казалось, вовсе этого не замечала, она со скрипом подняла гирю часов, толкнула остановившийся маятник.
— Оль, — сказал она, не оборачиваясь. — Ты что же девять годков не приезжала? Не расскажешь ничего... А это что же за работа у тебя такая?
Ольга задумалась, не зная, как объяснить. Но бабушка Нюра, не дождавшись ответа и не интересуясь им вовсе, заговорила сама, пристально глядя на стрелки часов:
— Вот ведь время какое пришло... И войны нету, а в одиночку люди живут... А ты больно дома-то у себя никакие дела не делай. Что для одной-то их больно делать?.. А это ведь все материн грех. Материн грех на тебе! Это через него у тебя жизня такая. В одиночку.
— Какой грех? — не поняла Ольга.
Бабушка Нюра всплеснула руками.
— Да рази же это не грех? От живой-то жены чужого мужа увела! Отца-то твово! — в сердцах топнула она и заходила по избе, разгневанная и неопрятная. Седая прядь волос выбилась из-под платка ее, но бабушка Нюра не замечала этого и уже почти кричала: — Чужих детей осиротила мать твоя! Через это ни ей, ни тебе счастья нету! А ему, отцу-то твому, раз те дети не нужны были — и т-ты ему не больно вон нужна. Всю жизню не больно нужна!
Ольга, ошарашенная вначале бабушкиным гневом, стояла некоторое время возле раскрытого чемодана и слушала. Но потом стала потихоньку заниматься своими делами.
Бабушка села на сундук, едва доставая ногами пол, и стихла. Она будто враз забыла, о чем говорила только что, и смотрела теперь отсутствующим взглядом на растрескавшуюся голландку, на горку мусора на шестке, заметенного пучком куриных перьев к печной заслонке, на кое-как перемытую посуду, наполовину прикрытую затертым кухонным полотенцем.
Ольга подошла к выключателю, но включить свет не посмела.
— ...Их ведь, дела-то, не переделашь, — забормотала бабушка Нюра. — До нас их делали — не переделали. И мы их не переделам. И после нас не переделают: нету им конца...
Она сидела в полумраке, крошечная, сморщенная, присмиревшая, и совсем не понимала, что Ольга собирается уезжать. Пальцы ее изувеченных ревматизмом рук вздрагивали и двигались время от времени на темном, давно не стиранном переднике.
— Соловья-то не слыхала? — вдруг ласково спросила она Ольгу. — У нас ведь теперь в березе соловушка поет.
Бабушка поднялась и бесшумно вышла — словно мимо Ольги, не коснувшись пола, проплыла в сумраке чья-то тень.
Ольга слушала скрипучий стук часов — в избе быстро и заметно темнело, и вместе с тем все громче и четче стучали часы. Необычайно громкий их стук в тишине уже темной избы все держал Ольгу в своей власти и не позволял шелохнуться. Сильнее стал ощущаться запах сухого старого дерева — он густел, заглушая и запах козьего молока в подойнике, и запах старой печной гари, и почти выветрившийся запах духов, шедший едва уловимо от раскрытого и наполовину уложенного чемодана...
Ольга вышла в сени. Остановившись на крыльце, она увидела бабушку Нюру, стоящую неподвижно возле едва приметного пня, — и теперь Ольга вспомнила раскидистую яблоню, которая цвела по весне сплошным розовым цветом и которой не было больше. Бабушка стояла, чутко вытянув шею, и глядела в сторону старой березы в углу сада. Дремали вдали плохо видные огороды, будто легкий дым стлался над ними. Скрипнуло старое крыльцо под Ольгиной ногой. Бабушка встрепенулась. Но не обернулась, а только спросила слабым, по-детски тонким голосом:
— Шура? Ты, что ли?
И спокойно и тихо позвала еще раз:
— Шура?..
В синем воздухе плыл холодный запах травы, и ясно светились во мгле полузакрывшиеся светлые цветы в большом кусте, посредине огуречной грядки. Время шло бесшумно и так быстро, словно не шло вовсе. День истаял без возврата. И ночь коснулась верхушки вековой березы. Прохладное, темное ее дуновение прошелестело листвой, ощутимо прошло над землею, и цветы погасли во тьме.
— Щас бы Шура-то поглядел... — быстро и невнятно проговорила бабушка.
Прозрачная дрожащая трель рассыпалась над старым садом, над доживающей свой век избой, над холодным запахом трав... над маленькой старушкой в длинном и старом мужском пиджаке, смирно стоящей возле кривого и уже не видного в темноте пня — смирно и безмолвно стоящей в звездном свете.
...Но утром, когда до отъезда оставался лишь час и когда Ольга второпях подпиливала ногти блестящей пилкой, бабушка подошла к ней.
— Я уезжаю, — отозвалась Ольга, не прерывая занятия.
— А и то, — согласилась бабушка Нюра, доставая из сундука шелковую шаль, пахнущую нафталином. — Чего же я-то не собираюсь? Щас и пойдем.
Но бросила шаль на кровать и снова подошла к Ольге.
— Оля... — почти про себя проговорила она, неуверенно провела шершавой ладонью по Ольгиной щеке. — Оля... И как же ты устала... Что же ты так устала-то?.. А?
Ольгины руки дрогнули, пилка со звоном упала на пол.
* Публикуется в сокращении