ОГНЕННЫЙ АНГЕЛ

ОГНЕННЫЙ АНГЕЛ (РАССКАЗ)
3(216)
Date: 20-01-98
В мире что-то случилось — в грязном, давно не мытом окне билась большая, зеленая муха. Скурляев от этого проснулся и стал сочувственно глядеть на нее. Странно, весьма странно, подумал он, окно грязное и муха жирная, отъелась на перестроечных помойках и, очевидно, обрела бессмертие, — он безошибочно знал, что этой мухе уже много лет, и она вовсе не муха, а нечто другое, пока ему неведомое. Пожалуй, муха очень хочет вырваться на свободу, но для этого нужно встать и открыть форточку. А может, она этого и не хочет? — засомневался он. — Сидит себе за стеклом и не понимает, да и никто не понимает, что это и есть подлинная модель устройства человечества, и формула ее проста — открывать форточку или не открывать? Какая разница, если это даже просто муха? Вот так же заперт и человек, и у кого-то ключи от клетки. Кончается второе тысячелетие, расплодилось еще больше президентов, словно вот таких же трупных, жирных мух, стало меньше хлеба и нефти и больше нищих, голодных орд самого разного цвета кожи, а избранные, сумевшие захватить власть теперь уже над миром, стали еще циничнее и развратнее, бедные же — еще беднее и покорнее, и, естественно, грядет апокалипсис.
Наслаждаясь и продлевая мгновение тишины и безмятежности, Скурляев сладко потянулся и опять замер — не хотелось прерывать блаженство минуты, когда мозг только-только просыпается и самые невероятные захватывающие идеи зарождаются и оживают в его темной глубине, — Скурляев в свое время, лет десять назад, закончил философский факультет, но давно уже охладел и к Спинозе, и Карлу Марксу, Конфуцию и Будде, Озирису и Мардуку ассирийцев, и к украденному у них древними израильтянами Саваофу. С приближением третьего тысячелетия все эти струпья философской проказы давно осыпались, только никто не хотел в этом признаться. Со временем не поспоришь, пришла пора новой цивилизации, все прежнее должно быть выжжено атомным огнем, и на этом космическом пепле вспыхнет огонек разума совершенно иной природы — скупой и рациональной.
... В дверь тихонько поскреблись. Скурляев встал, накинул на плечи что-то вроде халата и стал молиться на темную икону, с едва проступавшими от старости ликами, затем, не поднимаясь с колен, негромко спросил:
— Кто там, кто?
Дверь приоткрылась, в нее бочком протиснулась маленькая, вся в темном старушка и, тоже торопливо и истово перекрестившись на икону, поклонилась попутно и Скурляеву:
— Я тебе, батюшка, оладышек напекла, киселек клюквенный сварила, — сказала она. — Как, сюда дать или к столу пойдешь? Кормилец ты наш, охранитель, — благослови! — Старушка внезапно тюкнулась перед Скурляевым на колени и уронила голову в темном чепчике на грудь.
— Ну, что ты, Трифоновна, — тихо посетовал Скурляев, вздергивая клочковатую бороденку. — Не чуди, я тебе не батюшка, не епископ... так, раб Божий... Вставай, вставай, вставай, — встань!
— Все одно, родимый, ты человек Божий, всю матушку-Русь окормляешь! Благослови! — заупрямилась старушка, и Скурляев, что-то неразборчивое бормоча, мелко перекрестил ее. Поймав его руку, она ткнулась в запястье ему сухими губами.
— Ну и хорошо, Господь благословит, ну и ладно, — сказал Скурляев, помогая маленькой Трифоновне привстать с полу. — Ну, ну, неси оладушки с кисельком, неси, да одеваться пора, к народу пора, неси.
— Ох, родимый, там к тебе кто-то припожаловал, не отходит от двери, — вспомнила Трифоновна. — Я его уж совестила, совестила, да как его усовестишь? Бормочет одно: из святого града соловьи прилетели...
Скурляев сам вышел к незнакомцу, терпеливо дожидавшемуся в крохотной прихожей, пропахшей кошками и еще какими-то древними запахами. Незнакомец вежливо встал ему навстречу, и Скурляев, перекрестив его, увел к себе, попросив Трофимовну подать оладышек и кисельку минут через десять на двоих, и, оказавшись со своим неожиданным гостем наедине, как-то неуловимо преобразился, усадил посетителя и, остановившись перед ним в смиренной позе — руки на груди, голова слегка набочок, — спросил:
— Что понадобилось Божьим странникам от такого муравьишки, как я? Говори, готов с почтением выслушать волю пославшего тебя, я его знаю. И фамилия у тебя славная, русская — Возинов...
— Вот и хорошо, — невозмутимо и вежливо согласился гость, с некоторой внутренней озабоченностью вглядываясь во всесильного, загадочного человека, стоящего перед ним, способного качнуть чаши весов в любую из сторон и в то же время совершенно ничем не защищенного — ни запоров, ни стражи вокруг или хотя бы рядом.
... Неуверенная улыбка шевельнула губы Возинова, мелькнула мысль о том, что надо собраться и держать ухо востро.
— Мне поручено передать, что вы становитесь поистине знаменитым, многие ваши прогнозы, публикуемые в газетах и по телевидению, сбылись или сбываются, — не спеша, стараясь выиграть время, чтобы окончательно успокоиться, сказал Возинов. — Есть основания опасаться ненужных для вас неприятностей в самом скором времени.
— Например? — голос Скурляева, казалось, едва прошелестел откуда-то со стороны или сверху, с потолка.
— Вас могут держать взаперти, в каком-нибудь тайном месте, — предположил Возинов, и Скурляев, остро глянув, перекрестился.
— На все воля Всевышнего, — сказал он смиренно. — Мне уже был тайный знак. Сказано: ни один волос не упадет с головы твоей без воли Отца твоего Небесного. Аминь!
— Аминь, — подтвердил и Возинов. — Мне неудобно сидеть, когда вы стоите, у нас еще, отец Тихон, долгий разговор.
Лицо Скурляева как-то задрожало, стало двоиться, поплыло, и Возинов, пустивший в ход один из своих козырей, торопливо встал и даже шагнул к хозяину в тревоге, но тот поспешил успокоить своего гостя.
— Сиди, сиди, дорогой гость, — быстро сказал он,— лицо его успокаивалось и принимало свои прежние очертания. — Конечно, конечно, я должен был знать, что для Божьих странников нет невозможного. И неведомого тоже. Они всюду — и в земной юдоли, и в небесных сферах, они днем и ночью, а медок сносят в один священный сосуд. Был, был и отцом Тихоном, и покаялся в своих соблазнах и прегрешениях. А у тебя, брат мой, какие полномочия?
— Совершенно абсолютные, — быстро ответил Возинов.
— А знак?
И Возинов, еще больше состредотачиваясь, раздвинул ворот рубашки, и лицо Скурляева как-то вновь стало дробиться и плыть — он увидел на груди у своего гостя идеальный квадрат из тусклого металла, размером с ноготь. Из такого же завораживающего голубоватого сплава была и цепочка.
Хозяин и гость церемонно поклонились друг другу, и затем обменялись словами, значение которых, очевидно, понимали только они двое.
— Вечен и велик! — провозгласил Возинов, и хозяин, осеняя себя широким крестом, эхом отозвался:
— Велик и вечен!
В это время старушка в черном принесла блюдо горячих, сдобных оладьев, две кружки клюквенного киселька, и Скурляев со своим гостем с удовольствием позавтракали, притираясь и привыкая друг к другу. Старушка подала самовар, липовый мед в простой деревянной плошке, чашки, и все так же молча, забрав ненужную посуду, она невесомо удалилась, и даже ее плоская худая спина выражала благоговение.
Отхлебнув душистого чаю, Возинов поднял глаза на хозяина, и тот кивнул:
— Говори, брат мой.
— Не мне, отец Тихон, напоминать вам о предельном упадке души человеческой, о силе зла в нашем мире; один из духовных столпов человечества, Россия, повержена, русский народ вымирает... Еще несколько десятилетий — и память о нем останется лишь в преданиях и легендах...
— А если это и есть исход, предопределение Божие? — подал голос и Скурляев, и в глазах у него появился лихорадочный блеск, а на щеки пробился неровный болезненный румянец. — Негоже смертному червю вникать в замыслы создателя. Творец — сам видит и ведает, что творит.
— И Божий странник вправе выбирать путь воина, лакея или Иуды. Ничего никому не возбраняется...
— Ты слишком много говоришь, брат мой, — мягко, но с тем же блеском в глазах заметил Скурляев. — А лучше — прямо. Какое же слово должен не опоздать и сказать я, грешный?
— О, отец Тихон! Божьи странники не настолько глупы и самонадеянны, чтобы диктовать такому человеку, как вы! — Возинов позволил себе улыбнуться. — Вы известны всему миру, в своих пророчествах вы никогда, насколько нам известно, не ошибались. Но вот уже три месяца вас не могут разыскать ни газетчики, ни эти вездесущие телерепортеры. Вы молчите, а между тем, близится судный день.
— Хватит, брат, хватит, — попросил Скурляев, и лицо его пришло в неописуемое волнение. — Мне страшно за твою бессмертную душу, брат мой. Я взглянул в нее и содрогнулся — она кипит ненавистью. Все силы мира не в состоянии осуществить приговор вашего трибунала — этот темный человек бессмертен, как бессмертен сам сатана! Остановитесь в своем замысле, брат мой, откажитесь от него! Вы все обречены на гибель! Хватит русской крови, брат мой, хватит!
Медленно бледнея, Возинов встал. Он ожидал многого, он раньше не верил россказням и невероятным слухам об этом человеке, отце Тихоне, негласном властителе нищих и бомжей, но сейчас оцепенение охватило его... Необходимо выяснить истинную суть отца Тихона до конца, кому он служит. Неужели только себе и своему честолюбию? Некоронованный царь нищих? И только? А не стоит ли трибуналу братства попристальнее взглянуть на эту мрачную фигуру, не ошибается ли служба прогнозирования?
И пальцы Возинова неосознанно, инстинктивно уже нащупали на поясе в брючном ремне сигнальную панель и еле заметную выпуклость на ней — дальнейшее личное противоборство уже превращалось в слишком рискованную игру и могло стоить слишком дорого...
И тогда сквозь туман, наплывающий на сознание, он уловил в лице отца Тихона тихую блуждающую усмешку — хозяин был явно доволен своим превосходством, он брал верх и не хотел скрывать своей силы. Пожалуй, именно эта туманная мысль, проскользнувшая в сознание, и вызвала спасительный взрыв — пальцы шевельнулись. Тотчас в нем пробился далекий, ясный и тревожный голос:
— Что случилось? Два нуля, что случилось, два нуля, отвечай! Включая спецзащиту, приготовиться.
И тогда туман, облегчающий сознание, с тихим шорохом стал рваться и клочьями оседать, — Возинов даже видел эти серые лохмотья. А в следующий миг перед ним проступило узкое, бледное лицо отца Тихона с выступившей на лбу испариной.
— С кем ты разговариваешь, брат мой? — почти закричал отец Тихон, глядя на своего гостя почти с мистическим ужасом.
— Простите, — устало, с трудом раздвинул губы Возинов. — Последнюю неделю я почти не спал... сейчас, кажется, просто на ходу задремал. И вас, пожалуй, напугал, на вас лица нет, садитесь, отец Тихон, садитесь. Сказано: каждому по вере его.
Хозяин опустился на свое место, узкой и нервной ладонью, с четко проступившими голубоватыми венами на тыльной стороне, огладил клочковатую бородку. Неожиданно сказал:
— Знаешь, брат мой, у меня иногда фантазии опережают здравый смысл. Мой древний недруг — вот и сейчас мне что-то померещилось, а ты сам ничего определенного еще и не сказал.
— Не надо лукавить, отец Тихон, — улыбнулся Возинов, окончательно приходя в себя. — И большее не старайтесь меня трясти, ответ будет не очень приятным, а мы вас ценим и бережем. Да, вы угадали, именно этот страшный человек должен умереть, а почему он — вы, отец Тихон, сами знаете.
— Что ж, ты прав, брат мой... По его тайному указанию на свалки, приютившие сотни тысяч бездомных и обездоленных, стали вывозить пищевые отходы, сдобренные ядами. Умирают в мучениях тысячи и тысячи... Голодные ведь не слушают никаких разъяснений и уговоров. — Лицо хозяина подернулось печалью. — Известно ли Божьим странникам истинное имя этого посланца тьмы?
— Странникам известно все, — ответил Возинов, отмечая про себя неуловимый почти перелом в настроении хозяина, по-прежнему, казалось, чего-то выжидавшего, и, помедлив, обронил:
— Казнь состоится вечером, в день русской скорби, четвертого октября до наступления сумерек.
— Да, да, — почти прошептал отец Тихон, и взгляд его стал пронизывающим, почти безумным, — он принял решение. — Этот проклятый, черный день России... Только ведь я не могу сам себе задавать вопросы и сам же на них отвечать, брат мой...
— Не беспокойтесь, отец Тихон, вас обязательно спросят, и даже не раз...
Отец Тихон вздохнул, и скорбь вновь проступила в его лице.
— Я еще никогда не ошибался, брат мой, — подумал он вслух и вопросительно, исподлобья глянул. — Как быть? Я уже все понял, только...
— О, отец Тихон! — улыбнулся Возинов, вызывая этой своей улыбкой озноб у Скурляева по всему позвоночнику. — Приговор будет исполнен, даже если все силы тьмы станут грудью вокруг черного координатора. Он будет исполнен, если даже вы сейчас побежите к нему и предупредите обо всем...
— А ты, брат мой, большой шутник! — укоризненно дернул бороденкой отец Тихон. — Это еще надо подумать, кто есть кто... И еще одно сомненьице — зачем же на весь мир заранее? Вот так кричать? Не лучше ли из российского мрака исподволь? Я за себя не боюсь, мало ли что может нагородить блаженный? Я учту волю странников, только не пойму...
— Они вселили дух обреченности и страха в душу целого народа — мы должны отплатить им тем же. И еще раз уверяю вас — ваши слова и предсказания не разойдутся с делом, — все с той же застывшей улыбкой сказал Возинов. — Вы станете по-настоящему знаменитым на весь мир, встречи с вами будут добиваться самые могущественнейшие люди планеты... наш президент — тоже...
— Господи помилуй! — перекрестился отец Тихон, скомкал свою бороденку и стал ее немилосердно терзать, — он начинал понимать, и ему стало страшно. Затем они, гость и хозяин, изысканно-церемонно распрощались. И едва нежданный гость вышел, старушка в черном тотчас проникла в приоткрытую дверь и смиренно замерла, ожидая указаний. И тогда Скурляев, совершенно опустошенный, услышал непрерывное, назойливое жужжание большой, зеленой мухи, теперь, правда, больше похожее на зубную боль, стоном отдающуюся в самом мозгу.
— Трифоновна, ты знаешь, кто это? — спросил он с какой-то светлой тоской, указывая на муху, бойко ползущую в этот момент по оконному стеклу.
Раздумывая, старушка в черном пожевала провалившимся ртом.
— Тоже тварь Божья, батюшка, — с благоговением предположила она. — Я ее, проказницу, вторую неделю выгоняю, а она тут как тут. Притаится, и опять тут .. Господи помилуй!
— Муха! Муха! — закричал Скурляев, и лицо его задергалось и пошло пятнами. — Какая муха! Князь мира сего, это я тебе говорю, несчастная! — тут он, в сжигающем приступе ненависти, рванулся вперед и, исступленно целясь в ползущее насекомое, изо всей силы ударил ладонью по стеклу, тотчас со звоном рассыпавшемуся. Скурляев поднес к глазам распяленную ладонь и торжествующе вскрикнул: — Попал! Попал!
За его спиной в углу отчего-то оборвалась и с шумом свалилась на пол темная и тяжелая старая икона.
Старушка, раскрыв рот, охнула, попятилась, хотела вынырнуть вон, но Скурляев уже успокоился, взгляд его просветлел и тяжело установился в одну точку перед собой, — в следующее мгновение глаза его вновь невыносимо тяжко вспыхнули — он увидел, как рушатся вокруг от горизонта и до горизонта самые вечные устои, и понял, что его гость был прав, и он выполнит просьбу Божьих странников. Пришла слава, и ее нельзя было ни обойти, ни отринуть.