БОРИСОГЛЕБСКОЕ ЛЕТО

БОРИСОГЛЕБСКОЕ ЛЕТО
Author: Сергей Щербаков
46(207)
Date: 18-11-97
А НАЧИНАЛОСЬ ЛЕТО безрадостно. Деревня встретила беспробудным пьянством. Даже некоторые женщины, потеряв всякий стыд, целыми днями шатались нетрезвые. Как-то соседка зашла: “Сережа, нету больше сил с мужиками моими воевать. Сегодня бы умерла, да внуков жалко...” Я тяжело молчу — надоело в тысячный раз повторять: мол, бери внуков и ходи в храм почаще, а там Господь все устроит и ты узнаешь, как тебе жить. Молчу, зная ее ответ: “Я — в храм, а мужики — в магазин”. А они и при ней не просыхают...
У одной старухи увидал кошку с короткими ушами. Спрашиваю: “Обморозила?” — “Да нет, — отвечает. — Внучка из города приезжала и ножницами уши обрезала”. Господи помилуй — у меня мороз по спине.
В прошлые годы, устав бороться со страшной бессмыслицей безбожной жизни, я запирался в ограде и не выходил по нескольку дней. А тут и деваться некуда — со мной приехал Виктор, московский товарищ. Жизнь его крепко потрепала, но Виктор все еще хорохорится — и Бог у него свой, не такой, как в храмах, и любит житейским опытом поделиться. А у самого ни кола, ни двора, ни дела, ни семьи. Ему пятьдесят, но я все же питал надежду, что он начнет молиться вместе со мной, в храм ходить и, глядишь, встанет на спасительную Христову стезю, но Виктор при молитве сразу уходил во двор покурить, хотя я прямо сказал, мол, вдвоем молиться благодатнее. На приглашение сходить в храм он откровенно морщился, зато целыми вечерами слушал радио “Свободу”... Когда я намекнул, мол, главная работа в деревне — прополка, Виктор весь напрягся и потом, как бы ненароком, похвалился, что даже в армии делал только то, что хотел... Вместо прополки зачем-то перекопал весь двор, потом целую неделю вырезал из полена красивое топорище, а я один не справлялся с сорняками и огород зарос до ужаса. Вечером он напивался густейшего чаю, почти чифира, и ночью бродил по двору, по дому. От хождения Виктора я спал плохо, утром молился рассеянно. Однажды, убирая его светелку, я увидал на стуле книги. Это были всякие хатха-йоги, кришны... Конечно, какая может быть молитва, когда в твоем доме читают сатанинскую литературу! А у меня хорошая православная библиотека! Так обидно стало — будто гость вместо благодарности напакостил под иконами.
Я понял тщетность своих надежд — если человек сам не хочет спастись, то ему и Господь не поможет, не то что я, грешный. Потом в Москве Виктор опять запил и в который раз оказался в наркологии. Когда я навестил его, он бодро спросил: “Ты чего такой удрученный?” Я даже растерялся, мол, мне больно видеть тебя среди ненормальных людей, будто вчера мы сидели с тобой среди цветущих яблонь возле печки во дворе, и вот теперь здесь... Но он был как рыба в воде. Даже ходил уже, не согнувшись, как обычно, и всегдашняя угрюмость его исчезла. Невольно вспомнился анекдот. Один человек вытащил несчастного, лежавшего в луже. Устал, весь измазался, а тот давай ругать его последними словами. Человек изумился, я же тебя из грязи вытащил, а тот ответил: “Я здесь живу”.
НАКОНЕЦ приехала жена, измочаленная Москвой. У меня тоже всю душу вымотали. Так тоскливо, что разговаривать не о чем. Малыш, всегда остро переживающий наши душевные состояния, даже загрустил — забрался под лавку на кухне, положил морду на лапы и не шелохнется. Не могу видеть его таким — стал собираться на прогулку. Гляжу, Марина тоже начала отрешенно одеваться. На улице солнышко светит, ветерок травы луговые колышет. Красавицы овсяночки до того легкие, что садятся на макушку цветка, как на ветку дерева. Смотрят приветливо, а мы плетемся молча. Зато Малыш счастлив — вдруг резкий прыжок и кругленькая мышка, пискнув, хрустит у него на зубах. Марина как всегда отворачивается, ей жалко мышку, а я привычно изрекаю: “Одну витаминину Малыш получил. Живое, самое чистое мясо. Луговые мыши питаются только зернышками, травкой”.
И вот мы на нашей реке Устье. Вода в ней такая — каждый камешек на глубине двух метров видно, и раки водятся. На другом берегу комбайн сено косит. Остановился, из пышущей жаром металла кабины выпрыгнул тракторист в одних трусах, прямо с высокого берега рухнул в реку, шумно проплыл метров сто, легко вскарабкался наверх и снова за рычаги. Каждой клеточкой мы ощутили его наслаждение. Быстро разделись и в спасительную воду...
На другой день взяли хлеба, огурцов, помидоров, простокваши и ушли на Устье до вечера. Конечно, Марина прихватила пакеты для разных трав — зимой чай заваривать. Малыш счастливо носится по лугам, Марина же то остановится медово-жарково зверобоя набрать, то палево-сиреневого пустырника, то милой скромницы-ромашки. А розово-люстровый иван-чай, растущий на склонах реки большими полянами, я срезал. Целую неделю собирали цветы, купались, обедали под дубом или же, свесив ноги с обрыва реки. Я консерватор — люблю ходить по одним и тем же местам, но Марина не может жить без новых впечатлений, и на этот раз я смилостивился — прошел с нею по берегу Устья на полкилометра дальше обычного. И открылось нам просто диво-дивное. По правую руку — дубовая роща тянет свои ветви к воде. По левую руку — излучина, из камышей которой выплывает серая шейка со своим послушным выводком. На той стороне, всего в двадцати метрах, берег пологий, густо заросший травой в рост человека. В этой траве кто-то неведомый подошел к самой воде, постоял, поглядел на нас и так же невидимо ушел в травяную чащу луга. Вороны здесь такие огромные — когда садятся на дуб, он качается. Мы блаженствовали в воде, ласкающей нас вместе с роскошными малахитовыми прядями водорослей, парили с ястребами в бездонной синеве, благоухали цветами. Вечером сияющая Марина протягивала мне пакет с цветами — я с удовольствием совал руку в недра его. А ее же обдавало цветочным солнечным жаром.
Словно боясь спугнуть птицу, я помалкивал, но сердце нет-нет, да екало: неужели и теперь жена начнет собираться в далекие края. Но прошла вторая неделя — Марина не заикается. Вечером горячо молится вместе со мной (обычно она не любит молиться вместе и даже в храме становится подальше от меня), потом берет вязанье и спрашивает: “Почитаешь Златоуста?” Я с наслаждением открываю любимую книгу и читаю, как Творец дал человеку больше, чем себе. Сам создал небо и землю, а нам дал способность и землю (плоть нашу) сделать небом. “Я сотворил, — говорит Он, — прекрасное тело; даю тебе власть создать нечто лучшее: соделай прекрасною душу...”
Однажды вечерком я совсем расчувствовался от такого счастья: “Мариша, завтра пройдем по берегу еще дальше... метров на триста!” Спицы замерли у нее в руках: “Ты помнишь, я ведь собиралась пожить в Старово недельки две и ехать на Соловки...” Я так и обмер, дернул меня лукавый за язык.
— Так вот, я решила... Зачем мне ехать на Соловки, когда в двух километрах наш родной Борисоглебский монастырь. Можно и там трудницей побыть и в архивах покопаться. Тогда и от роднушей моих никуда уезжать не надо.
Нашей с Малышом радости не было границ.
Марина легко вставала в шесть часов и на первом автобусе уезжала в монастырь работать в архиве — о. Иоанн задумал издать книгу об истории Борисоглебского монастыря. Вечером возвращалась бодрая, веселая и сразу: “Пошли в луга”. Даже плывя рядышком по реке, она делилась своими архивными находками. Оказалось, все великие князья московские, вплоть до царя Алексея Михайловича, очень любили наш Борисоглебский монастырь, много ему жертвовали, часто бывали. Главную причину мы поняли сразу: место монастыря указано самим преподобным Сергием Радонежским, игуменом земли Русской, небесные покровители монастыря Борис и Глеб — князья Рюриковичи. Все московские князья с ними в двойном родстве. Для них святые Борис и Глеб не только родные пращуры, но первые заступники и молитвенники пред Господом за всех Рюриковичей. Но с другой стороны, на Святой Руси не один Борисоглебский монастырь. Почему же они выделяли именно наш? Короче, Марина теперь спит и видит, как бы раскрыть эту тайну.
О. ИОАНН решил возобновить в день рождения преподобного Иринарха Затворника крестный ход из Борисоглеба на родину святого в село Кондаково, который проходил обычно в последнюю неделю перед Ильиным днем — до пострига святой Иринарх носил имя Илья. Мы с нетерпением ждали этого дня, но накануне пробродили в лугах, потом занежелись, перед сном еще плотно поели с устатку и я проворочался всю ночь. В шесть часов будильник прозвонил, а у меня голова чугунная, сил никаких нету — какой тут крестный ход. Правда, вспомнились слова о. Иоанна, что только человек в храм соберется, так сразу у него то живот, то зуб заболит — бес все силы приложит, чтобы помешать. Вспомнить-то я вспомнил, но здоровья от этого не прибавилось. Сокрушенно признался Марине, мол, плохо себя чувствую. Жена молча ушла одна, сон, конечно, пропал. Начал на часы поглядывать. Уже по опыту я знал, что наверняка сегодняшний день выйдет бестолковым, грустным. Перекрестился: “Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь”. И словно Дух Святой вселился в меня. Успел я к самому началу молебна. Захожу в храм, вижу, Марина разговаривает с нашими друзьями Мартышиными. Сразу понял, объясняет, почему меня нет. Трогаю ее за рукав. Она смолкла и счастливо на меня рукой, мол, вы спрашивали, где Сережа, вот он.
Начался крестный ход липовой аллеею от кельи Иринарха. От часовни в крепостной стене, где он провел в затворе в железных веригах тридцать лет — повторил подвиг древних православных святых!
Первая остановка в Павловом селе. Среди березовых рощ, на пригорке, храм. Вокруг кладбище, все в цветах. Напротив церковной ограды ряд красивых бревенчатых домов. После богослужения, зная, как бедствует храм (постоянных жителей здесь не осталось, только “летние”), я в душевном порыве положил в жертвенник десять тысяч. Марина мягко напомнила, что у нас еще немало остановок впереди. Я смущенно кивнул, мол, прости, а про себя подумал: “Господь знает — раз я неожиданно положил немалую для нас сумму, значит, так надо”. И оказался прав — все другие молебны проходили либо на голом месте, где раньше был храм, либо в недействующих — так что жертвовать было некуда и некому...
Проехали несколько километров по лесной дороге, остановились, пошли парами по луговой колее. Наконец священство остановилось посреди земляничной поляны в березовом лесу. Это было Введеньл. Когда-то здесь был храм и держал село. Отслужили молебен. Из поучения о. Иоанна врезалось в сердце: “Все наши беды оттого, что забыли мы, где у нас были алтари.” Уверен, люди поняли, сейчас мы вспомнили один алтарь и сегодняшний крестный ход — это воспоминание забытых алтарей, преодоление нашей российской бедовой беспамятности.
Село Георгиевское на холме, а храм внизу. Оказалось, когда его ставили, он два раза сползал, и строители решили — Богу угодно, чтобы храм стоял на низком месте. Как все храмы Борисоглебские, он такой огромный, что невольно поражаешься — сколько же надо было средств, времени, сил нашим предкам, чтобы воздвигнуть такую громаду! Какая же горячая у них была вера! Нам бы хоть капельку такой!
Кое-как по жердочкам, дощечкам, мимо чудом сохранившихся фресок, пробрались к алтарю. Полвека эти стены не слышали светозарных молитвенных слов. Услыхав их, чудная ласточка сделала круг под сводами. Всего трое местных жителей молились вместе с нами, остальные человек десять недоуменно стояли в стороне. Только когда началась заупокойная лития на кладбище, они поняли — каждый подошел и встал около близкой ему могилы. Глядя на их потерянные лица, на березовую рощу, выросшую на крыше забытого храма, не один я заплакал. И мы пели “Пресвятая Богородица, спаси нас...”
На каждой остановке перед молебном вдруг начинал накрапывать дождь и сразу прекращался. Потом батюшка скажет: “У каждого храма Господь посылал нам свое благословение горсточкой дождя”.
В Давыдово стены храма изгажены надписями, пола и крыши почти нет. Стояли мы в несколько ярусов: кто внизу на земле, кто на балках, кто на столбах — как птицы на ветках дерева. На кладбище после литии о. Иоанн с болью обратился к местным жителям: “Если в таком состоянии храм, то о какой вере можно говорить. Покаяние — это дела. Начните храм расчищать — вот и покаяние начнется. Хотя бы пол разберите до конца, землю сравняйте, пленкой двери и окна закройте, чтобы животные не оскверняли храм, чтобы ребята надписи не делали. Кто эти надписи делал — может, уже подставил лоб под пули или заболел неизлечимой болезнью — и не знает даже, за что он пострадал...”
На родине преподобного Иринарха в селе Кондаково от храма остались колокольня и большое кирпичное здание, ставшее складом. Молебен служили в промежутке между ними (здесь был алтарь). В поучении о. Иоанн рассказал землякам святого, что преподобный Иринарх был когда-то на Святой Руси одним из самых почитаемых святых, что после покушения в Ярославле на князя Дмитрия Пожарского войско его стало разбредаться, и тогда именно преподобный Иринарх послал князю письмо. Пожарский тотчас поехал к нему в Борисоглебский монастырь. Иринарх благословил его: “Немедленно выступай на Москву. Ты победишь. Господь с тобою!” Князь выступил и разгромил поляков, уже отслуживших победную католическую службу в Кремле. Думаю, мало кто из присутствующих знал об этом, а остальная Россия до сих пор не знает...
По лесной тропочке, по крутизне спускаемся в лощину, потом взбираемся на крутую гору. Почти на вершине бьет из земли святой источник Иринарха — венец нашего крестного хода. Сруб новенький. У подножия высокого деревянного креста поставили образок Спасителя, возжгли свечи и начали молебен на освящение воды. Земляков Иринарха пришло много. Они перемешались с нашими. Только две, явно московские, женщины выделялись, да и стояли в сторонке. Высокая темноволосая с каждой молитвой становилась все задумчивее, а рыжеволосая посматривала снисходительно, мол, бывают же на свете такие чудаки. Иногда она что-то шептала вдумчивой, и та поддалась, даже обняла подругу за шею, словно на пикнике, но когда о. Иоанн произнес последние слова молитв, в лесу стало тихо-тихо, и вдруг, безо всякого ветерка, вся листва на деревьях радостно затрепетала. Я забыл про этих женщин — сердце мое затрепетало вместе с листами Божьих дерев. Конечно, не у меня одного — все в восторге смотрели вверх.
В заключение батюшка сказал: “Раньше в этом крестном ходе участвовало больше тысячи человек. В прошлом году вместе со мной здесь было десять человек, а нынче...” Он радостно обвел глазами поляну, заполненную богомольцами. Много голосов ответило: “А нынче человек сто”.
Наверное, целый час монастырская братия разливала святую воду по разнообразным посудинам. Один мужчина даже четырехведерный бидон попросил наполнить. И те две москвички прошли с полными двухлитровыми бутылями из-под иностранной воды. Рыжеволосая посерьезнела, а темноволосая даже как-то светилась. Я понял, на будущий год наверняка встречу ее здесь на святом источнике, а то и в храме Борисоглебском или Московском... Лицо я ее запомнил хорошо. Дай-то Бог.
На обратном пути в автобусе уже ехала большая семья родных счастливых людей — и про себя, и вслух переживали одно: какой чудесный день сегодня прожили. Нетленный день.
А мы еще шли пешком среди вечереющих полей, лесов до нашего Старово-Смолино, и Марина воскликнула: “Как хорошо, что я никуда не поехала! Слава Тебе Господи... какое прекрасное Борисоглебское лето мы с тобой прожили”. Правда, вспомнились наши односельчане, Виктор. Ведь и они могли прожить сегодняшний нетленный день Борисоглебского лета... Но насильно никого не спасешь...
ПОСЛЕ ОТЪЕЗДА Марины взялся я за уборку (православные суеверий не имеют). Подметаю пол и вдруг явственно чувствую духмянный запах лугов, речной воды. Гляжу, Маришина красная косынка, в которой она всегда ходила на Устье, висит на занавеске, разделяющей нашу комнату на “кабинет” и “спальню”... Подошел, погладил ее, и вдруг меня обдало родным Марининым теплом. Потом я часто останавливался возле косынки — вдыхал запах Борисоглебского Марининого лета.
Закончил уборку, помолился всласть, улегся в постель, взял с тумбочки Златоуста, открыл, а из него вместе с закладкой выпал лист. На нем словно лучики солнечные: “Я очень люблю своих роднушей и жду в Москве, чтобы дружно и весело (по-православному) прожить зиму до следующего счастливого Борисоглебского лета. И мы будем трудиться, трудиться и трудиться с молитвой, чтобы все так и случилось. Марина”.
Старово-Смолино — Москва
август-октябрь 1997 г.

Печатается в сокращении