СВЕТЛЫЕ ЛИКИ

СВЕТЛЫЕ ЛИКИ
Author: Эдуард Володин
39(200)
Date: 30-09-97
Вот и подошла еще одна годовщина народной скорби и праведного сопротивления. Будем поминать невинно убиенных, будем верить в нашу победу и хоть что-то, в меру своих сил, делать для ее приближения.
О героизме и жертвенности многое уже сказано и еще скажут позднее и после нас. А сейчас я вспомню о женщинах, бывших с нами и ждавших нас. Тогда, осенью 1993 года.
ЧАЙ
Пока еще нас не закольцевали спиралью Бруно и омоновскими мордоворотами, писали мы листовки и прокламации, размножали, чтобы хоть они рассказали правду о перевороте и целях защитников Конституции. Распространяли листовки мои знакомые женщины из Объединенного фронта трудящихся (ОФТ). Были они примерно моего возраста, называли мы их ласково” бабули”, хотя статью и энергией двадцатилетним молодицам вряд ли за ними можно было угнаться.
“Бабули” каждые три часа поднимались к нам на четвертый этаж, брали кипы листовок, быстро рассказывали, как идет пропаганда и о чем еще надо писать, и бежали в город. Так продолжалось несколько дней, потом концлагерь в центре Москвы захлопнулся и мы стали вести радиопередачи по коротковолновику. “Бабули” куда-то пропали.
А тут началась непогода, пошли дожди со снегом, в Доме Советов отключили горячую воду и электричество. Ночью приходилось вставать с пола, побегать для сугрева и снова ложиться на паркет, чтобы хоть как-то восстановить силы для следующего дня. Утречком набирали воду, в стаканы сыпали кофе и сахар и эту бурду под названием “кофе по-ельцински” глотали. Так и запомнились ночи и утра — холодом, пробежками и “президентским” кофе.
И вот на третий день нашего замерзания открывается дверь и в комнату входят два чучела — в каких-то хламидах, обернутые мокрым целлофаном и ставят на стол... чайник с кипятком. Сбрасывают целлофан, и я вижу наших “бабулек”. Ну, конечно, радость, восклицания, что да как. “Бабули”, оказывается, живут на улице в палатке и приспособились из досточек, щепок и бумаги разводить костерок. У них и суп иногда бывает, похвастались “бабули”. А вот о нас вспомнили, горемычных, и решили чайком побаловать.
Господи, мы хоть в холоде, да не под дождем и ветром. Мы хоть с пробежками, а спим кое-как. А она на улице мерзнут, голодают и вот о нас, “горемычных”, вспомнили. И стыдно стало, и до слез радостно, что вот такие русские женщины среди нас, что они продолжают свою работу, что ненависть не испепелила душу, и живут в ней доброта и сострадание. Поклон вам, дорогие мои.
ПРИЧАСТИЕ
В нашей пропагандистско-аналитической группе я по совместительству был казначеем. Собрали мы свою мелочишку (доходов давно ни у кого не было), и стал я наведываться в буфет за колбасой, хлебом и сигаретами. Там и приметил молодую женщину, деловито и сноровисто выдававшую кому что нужно и по карману. Иногда перекидывались какими-то словами, друг друга подбадривали. Потом денег не стало, зато появились талоны на обед, и моя казначейская должность была аннулирована. В буфет надобность ходить отпала, и я забыл свою случайную знакомую.
Но вот непогода закончилась, выглянуло солнце, потеплело. Стараниями разных людей в Доме Советов открыли в двух комнатах домашнюю церковь, и утром пошли мы на службу, исповедь и причастие. Исповедников набралось много, стояли в коридоре, ждали. Повернулся я к товарищу и заметил рядом с собой эту женщину из буфета. Все такая же спокойная была, и только большие серые глаза смотрели напряженно, не замечая соседей.
Исповедались и причастились мы в одно время, вместе стали подниматься по лестнице. Я спросил ее о здоровье, настроении, надеждах. Да все хорошо, ответила она, как у всех здесь. Вот о детях переживаю, как они там. Но муж добрый, мама бодрая, без присмотра не оставят. А после причастия и тяготы переносить легче.
Снова мы расстались, и я подумал, что насовсем, потому что на другой день блокада была прорвана, и многие пошли по домам. Памятны эти несколько часов свободы, памятно ликование, но не о них сейчас речь... Утром разбудили выстрелы, и мы увидели во всей красе “торжествующую демократию”. Постепенно народ заполнил зал заседаний, и в темноте каждый занимался, чем мог, в зависимости от темперамента и отношения к бойне.
Меня сморило и я заснул на ступеньках. Проснулся от того, что Светлана Петровна Горячева наступила на меня, да еще и обругала, что я не на той стороне прохода разлегся на ступеньках. Я встал и стал пробираться к выходу и у самых дверей увидел на ступеньках мою знакомую из буфета. Присел рядом, спросил о самочувствии. Какое самочувствие, ответила она, людей ведь кругом убивают. Я вот причастилась, мне и умереть не страшно, а убитые, как они без причастия к Богу отошли?
Еще не вбегал в вестибюль пьяный офицерик с криками о сдаче на милость победителей, еще “Альфа” не приняла решения о выводе людей из Дома Советов. Мы понимали, что штурмовики готовы на все, мы видели, как они крупнокалиберными уничтожали безоружных, из окон видны были толпы “народа” с заточками, готовые бить и крушить. А она вспоминала о главном таинстве и сокрушалась о братьях и сестрах, погибших без причастия...
СВЯЗЬ
Когда отключили телефоны и связь с близкими прекратилась, стали мы думать о том, как весточку родным передать. У западных журналистов была космическая связь, но они, строго соблюдая указания свыше и “общечеловеческие ценности”, отказывали нам после первых же слов о звонке семьям. К “демократическим” журналистам тоже соваться с просьбой не приходилось — для них мы были бичами, рванью, фашистами и красно-коричневыми. В нашей группе все были люди зрелые, у всех семьи, а определенная известность каждого в научной, политической и писательской среде заставляла думать, что наше молчание могут истолковать, как угодно, и сообщить о “версиях” нашим женам и детям.
День-другой прошли в поисках связи. И вот вечером пошли мы перед очередной передачей по коротковолновику узнать новости в “журналистском клубе” около зала для пресс-конференций. Темень уже была полная, по нескончаемому коридору мы пробирались, изредка щелкая зажигалками, но в “клубе” кое-где горели свечи и можно было смутно различать лица. Тут-то я и приметил молодую вертихвостку, знакомую мне по всяким политсборищам, где она рьяно представляла “свободную прессу”. Как-никак, а знакомая. Подошел, поздоровался, спросил о чем-то. И тут увидел в ее руках “сотовый телефон”. Ну, думаю, для порядка спрошу о связи. Девчонка немного подумала и сказала, что телефон даст на одну минуту, потому что кто его знает, какой контроль идет и о чем мы с семьями будем переговариваться.
И на том спасибо. Взял я трубку, набрал номер и услышал голос дочери. Быстро сказал, что все у меня нормально, назвал по имени-отчеству своих товарищей и попросил позвонить их семьям, чтобы не волновались.
Так мы получили связь с родными. Каждый день ровно на минуту. Но теперь и наши жены установили свою цепочку, и можно было сказать больше, чем о своем нормальном пребывании в концлагере.
А самое главное, когда уже расстреляли Дом Советов и наши родные видели это по телевизору, естественно, с тем воображением, которое у жен и детей наличествовало, снова довелось мне позвонить домой и в ответ на рыдания жены сказать, что у нас все нормально. Хоть на время, а родных успокоили...
“Телефонистку” нашу я с тех пор не встречал. Может, одумалась после расстрела, может, замуж вышла. Но верю почему-то, что среди “демократических” журналистов ее уже не найдешь.