ДОМ С КРОВАВЫМ ПЯТНОМ

ДОМ С КРОВАВЫМ ПЯТНОМ
Author: Александр Бородай
39(200)
Date: 30-09-97
Вхожу в облицованную мрамором проходную. Там пусто, и два прапорщика в хорошо подогнанных кителях смеются, обсуждая каких-то “деревенских”, рвущихся “просто так поговорить с Черномырдиным”.
Тихо и немноголюдно внутри просторного двора, украшенного кокетливыми цветниками. Слышен только стук моих каблуков да вальяжный рокот мотора дорогой правительственной машины. Вот и двадцатый подъезд: отсюда почти четыре года назад я уходил из “Белого дома” и думал, что навсегда...
Укрывшись в оконном проеме, застыл с автоматом на изготовку питерский омоновец из числа защитников “Белого дома”. У мэрии перекатывается стрельба. А рядом с приготовившимися к броску автоматчиками столпились люди, с недоверием и любопытством разглядывающие пятна крови, оставленные на мостовой первыми внесенными в подъезд ранеными.
Еще десять минут назад колонна демонстрантов, в течение полутора часов прорывавшая милицейские и вэвэшные заслоны, вырвалась на площадь перед “Белым домом”. Осоловевшие от не по-осеннему жаркого закатного солнца, опьяненные чувством заслуженной в многодневных уличных стычках победы, люди бродили по площади между Домом и мэрией, пожимали друг другу руки, обнимались. Самые активные расширяли освобожденную территорию, наступали на растерянных солдат, прогоняли их с позиций уговорами или угрозами.
Навстречу нашей группе откуда-то из-за угла американского посольства возникла сине-серая стена камуфляжей Софринской бригады особого назначения. Нас, рядом всего человек пять с голыми руками, и против нескольких взводов солдат с резиновыми дубинками никак не выстоять. Но не было угрюмой враждебности на лицах недавних противников, они двигались навстречу легко и свободно, как будто окрыленные нашей победой. И мой товарищ доверчиво рванулся навстречу солдатам, соприкоснулся плечами с шедшим впереди командиром и неожиданно они обнялись. Следующий софринец хлопнул меня рукой по плечу, и обтекая нас, отряд двинулся к “Белому дому” не сдаваться, но переходить на нашу сторону.
Мы шли все дальше по переулку между американским посольством и мэрией, когда сбоку ударили пулеметные очереди. Люди переглядывались, и самые осторожные упали на землю. Остальные остались стоять — не в силах поверить, что действительно стреляют, и стреляют по ним. Потом минута тишины. Только ревет мотор пятящегося по переулку бэтээра, — на него наступает священник, нелепо машущий наперстным крестом на рыскающий из стороны в сторону ствол крупнокалиберного пулемета.
Мой товарищ стоит впереди всех и чувствует себя вожаком. Он улыбается, машет рукой, медленно выходя на середину улицы.
И падает, взмахнув руками, как от сильного толчка. Рядом тяжело оседает еще один человек. Вдали слышатся глухие хлопки, как будто откупоривают шампанское. По нам стреляют из крупнокалиберных помповых ружей, любимого оружия американских ковбоев. И снова мы на секунды цепенеем. Только Влад корчится на мостовой, из его ноги, насквозь простреленной газовой гранатой, идет едкий вонючий дым.
Затем на миг остановившееся время, стремясь наверстать упущенные секунды, понеслось в бешеном темпе. Подхватив раненых, мы бежим с ними обратно к “Белому дому”. Чем ближе подходим, тем больше вокруг людей. Смутно мелькают знакомые лица. Тянутся руки — помочь донести. Кладем Влада на пол двадцатого подъезда, и знакомая медсестра колет ему два тюбика промедола.
Ольга бесцеремонно, но умело ворочает раненых сильными, почти мужскими движениями, — сказывается богатый приднестровский опыт. Она улыбается углом рта и ворчит: “Весь промедол на твоего приятеля истратила, а сколько их еще таких будет?” Рядом сидит на стуле милиционер в распахнутой шинели, он протяжно стонет, боится взяться руками за окровавленную голову.
Еще через пять минут мэрия взята. Одни бегут туда в поисках оружия, другие уже возвращаются обратно с пленниками. Хлопает в воздух пистолет Ильи Константинова — он спасает от самосуда одного из только что пойманных офицеров московского ОМОНа.
Рядом с ним мой приднестровский приятель Иван Лощилин, страшно довольный, с трофейным автоматом через плечо. Через несколько часов его, отступающего от “Останкино” без единого патрона, арестует милицейский патруль. И со сломанной ногой он на полгода попадет в Матросскую тишину.Я вхожу в “Белый дом” через восьмой подъезд. Снова проверяет документы вежливая и внимательная охрана, разговаривающая почтительным полушепотом, как будто находится у открытого гроба. Благоговейную, почти церковную тишину нарушает лишь англоязычный клекот. Группа каких-то субъектов с необычайной величины и изогнутости носами приценивается к ”русским матрешкам” в сувенирной лавке.
Именно в холле восьмого подъезда мы собрались вечером 21 сентября после объявления указа №1400 о роспуске Верховного Совета. Здесь, в сутолоке и шуме, выковывались первые неуклюжие формы сопротивления режиму. Здесь пытались договориться друг с другом казаки и отставные генералы, замполиты из Союза офицеров скандалили с депутатами, писатель и идеолог национал-большевизма Эдуард Лимонов беседовал с бандитом, клявшимся привести на помощь Верховному Совету “братков”.
Отсюда наша наспех сформированная группа отправилась занимать свои первые посты к центральному подъезду 1-А. Мы тогда долго шагали длинными пустыми коридорами. Спустившись на лифте, поразившим многих своим роскошным убранством, мы оказались в залитом огнями совершенно пустом зале, который так часто теперь фигурирует в выпусках новостей, наполненный спешащими чиновниками. Руководивший нашим отрядом престарелый генерал, облаченный в какие-то необычайные кожаные доспехи, в смятении тыкал пальцем в тех направлениях, где, по его мнению, требовалось расставить людей. Затем “главнокомандующий” исчез, оставив после себя лишь приказание проводить построения каждые полчаса. На построения мы, конечно, плюнули, и уже через несколько часов измотанные нервным напряжением люди стали разбредаться по углам и засыпать на теплых решетках отопительных батарей, на столах или просто на полу.
К утру из какого-то бокового коридора возник Макашов, а с ним — пара ящиков с оружием. Но автоматы раздавали не простым смертным, а лишь каким-то “особо доверенным” лицам из Союза офицеров. Несколько получивших оружие престарелых под- и полковников отозвали для конфиденциальной беседы моего приятеля Антона Васильченко — бывшего офицера, секретаря Люблинского райкома КПРФ. Через несколько минут Антон вернулся с квадратными от изумления глазами: “Догадайся, о чем они просили... Чтобы я им показал, как с автоматом обращаться, а то они его никогда толком не видели. Стреляли эти горе-офицеры в последний раз из карабинов лет двадцать тому назад... ”
Шикарный лифт довез меня до четвертого этажа, о чем и сообщил жеманным женским голоском. Ковровые дорожки под ногами мягко пружинят, стены украшены коврами в успокаивающих серо-голубых тонах. Ярко сверкают лишь надраенные ручки дверей. Звуки гаснут и теряются в глубине коридоров. Лишь изредка мимо прошелестит секретарша, скрипнет половицей седоватый чиновник. Тонированные стекла превращают самый яркий день в полумрак. Кажется, что находишься внутри огромного, прекрасно отделанного гроба вроде тех, в которых так любят сейчас хоронить “новых русских”. Неудивительно, что нынешние обитатели этого места любят рассказывать друг другу страшные легенды про кровавые призраки, выступающие по ночам из заново отштукатуренных стен, про отдельные кабинеты, где никак не удается вывести запах паленого человеческого мяса ...
Была глубокая ночь, а Дом был уже обесточен: не ходили лифты, не горел свет. Мы шли на тринадцатый этаж в штаб генерала Ачалова. Ни свечей, ни фонарей у нас не было и поэтому приходилось на ощупь пробираться по темным коридорам, нередко перегороженным телами спящих. Наступать на спящих было небезопасно, так как некоторые были вооружены и могли спросонья открыть стрельбу. Оружие у большинства защитников было свое — добытое на войне или “копанное” где-нибудь под Вязьмой или Демянском. У моего белодомовского знакомого, например, был раритетный немецкий карабин с огромной раковиной в стволе и ровно четыре патрона к нему.
Самыми трудными были изогнутые участки коридоров, туда не доставал льющийся через окна рассеянный свет ночной Москвы. Крепко налетаю на кого-то пробирающегося впереди меня. Долго чертыхаемся, чиркаем спичками. Оказывается, депутат Николай Павлов. Договариваемся о взаимодействии. Он, как и положено народному избраннику, идет впереди, я цепляюсь за его пиджак, Григорий за мою куртку и так далее... Пока добрались до конца коридора, цепочка выросла до шести человек.
В буфете Дома правительства тоже пустынно — это большая редкость для чиновничьего учреждения. Ассортимент предлагаемых блюд стал заметно лучше, а вот цены, кажется, совсем не выросли.
На вторые сутки белодомовского сидения деньги у нас уже кончались, а продукты в буфете бесплатно еще не раздавали. Нас выручил Алексей — руководитель одного из районных отделов ФНС (Фронта национального спасения) —у него была с собой вся партийная касса. Ее как раз хватило на дюжину сосисок.
Тогда, в первые дни блокады, буфет еще кипел политическими страстями. За чашкой кофе совещается с друзьями Михаил Астафьев, величественно шагает Сергей Бабурин, бросив недоеденную сосиску, азартно сверкая очками, зажал кого-то в углу Кургинян.
А через пару дней в в этот буфет, темный и всеми покинутый, нагрянули сменившиеся с постов баркашовцы. Оголодавшие, они искали “что-нибудь пожрать” и с наслаждением выковыривали из-под стеклянных крышек ссохшиеся бутерброды. Самый ретивый долго гремел судками и ящиками, а потом с восторгом возвестил: “Мужики — икра ”! На тарелке действительно разместилось несколько плюгавеньких бутербродов с окаменевшей красной икрой.
И тут, вынырнув из-за какой-то двери, в освещенное пространство вступила толстуха в фартуке, неоспоримо удостоверявшем ее принадлежность к общепиту.
Неудачливый расхититель государственной собственности втянул голову в широченные плечи и съежился, ожидая потока обвинений и угроз. Но вместо этого женщина запричитала с явным украинским акцентом: “И шо же ты, дитятко, всего четыре бутерброда взял, вас же вон какая орава. Вот тут еще в ящиках есть. Берите и ешьте, пока оно не протухло”.
В “Белом доме” в течение всей осады добровольно оставалось немало работников различных хозяйственных служб. Большинство из них были глубоко аполитичными людьми. Вероятно. они просто не смогли уйти из этого места, напитанного необычной для них энергетикой общей беды и общей надежды.
Раскопки в недрах буфета были удачными, и импровизированный ужин при свечах удался. Все забыли об опоясывающих парк за окном металлических витках спиралей Бруно, перестал давить на уши унылый бубнеж желтого агитационного бэтээра, обещавшего прощение грехов сдавшимся. В этот вечер в одном из уголков “Белого дома” люди искренне веселились. Только кого из этих баркашовцев добровольцы из “Бейтара” расстреляли у стен краснопресненского стадиона?Я вышел к перекрестку коридоров. Если пойти прямо, можно подойти к дверям бывших покоев Руцкого, направо — бывший кабинет Константинова. Тут почти ничего не изменилось, только вот люди совсем иные ...
С несколькими друзьями мы вернулись из оставшегося неприступным Останкина поздним вечером, когда уже прошел дождь. Нас долго не хотел пропускать к Дому пожилой командир недавно построенной баррикады. Он явно мерз и прятал ладони в рукава старой афганки. Таких, как он, не пристегнутых к каким-либо партиям или союзам добровольцев, излишне бдительная охрана не пускала в “Белый дом”. У них не было знакомых депутатов и пропусков, они грелись по ночам у костров, зарастали грязью, питались самодельной бурдой, но не уходили. Они не имели оружия и боевого опыта. Они первыми и погибли солнечным утром 4 октября.
В холле двадцатого подъезда работал медпункт — из обезболивающих был только анальгин. Там нам вручили сумку с вещами раненого утром товарища.
Мимо прохромал наверх Ачалов, окруженный охранниками. Его останавливали люди, он пытался вслушиваться, потом ожесточенно махал рукой и рвался дальше в тишь своего кабинета. То, что было написано на его тяжелом, маловыразительном лице, очень походило на отчаянье.
Чуть не в первый раз за все это время Илья Константинов был один в освещенном огарком свечи кабинете. На все вопросы он отвечал только одно: “Больше никуда не пойду, все, что мог, уже сделал, буду сидеть здесь и ждать”. Потом все долго молчали. Подошедший Алексей разгреб бумаги на подоконнике и извлек из-под них круг колбасы. “Кошерная — колбаска-то”, — неодобрительно заметил он и захрустел корочкой. “Эй, — спохватился Константинов, — не ешь все”. Но было уже поздно.
Бойцы группы “Север”, бывшей частью охраны Руцкого, угрюмо готовилась к предстоящему завтра бою, пытаясь поровну разделить имеющийся минимум оружия и патронов. Еще подходили по одному отбившиеся у Останкина от основной группы бойцы. Некоторые были ранены и нуждались в эвакуации. О судьбе еще не вернувшихся догадки были самые мрачные.
А тем временем люди Баранникова возвращали в окрестные отделения милиции конфискованное там днем оружие.
Ночь с 3 на 4 октября действительно была самой страшной. Все понимали, что руководство — Руцкой, Хасбулатов, Ачалов и другие, беспомощны и растеряны. Люди не оставили “Белый дом” не потому, что верили в победу, а потому что знали — за ними будущее, Россия.Я с радостью покинул “Белый дом”. Шел по аллее, где ветер трепал пыльные черные и красные ленточки, забрасывал листьями деревянную часовенку.
Сейчас “Белый дом” — это гигантский саркофаг, в котором покоится прах нашего прошлого, прах несбывшихся надежд и невыполненных обещаний. В нем никогда уже не загорится огонь русского духа. Он так и останется стоять посреди Москвы огромным отреставрированным пепелищем.