И АЗ ВОЗДАМ!

И АЗ ВОЗДАМ!
Author: Владислав Шурыгин
39(200)
Date: 30-09-97
ПИСАТЬ О ВЫСШЕЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ, о воздании за зло — очень сложно. Наверное, потому, что слишком велика разница между тем, как понимают справедливость люди, и справедливостью как промыслом Божьим.
Для нас, смертных, отмщение негодяю, расплата за свершенное зло очень похоже на детектив, где за преступником неотвратимо идет следователь и, настигнув, карает. Это “механическая” справедливость, но небо чуждо механике. И возмездие, высшая справедливость входят в нашу жизнь совсем иными дорогами. И нам, земным людям, дано лишь прикоснуться, почувствовать их, ужаснуться и остаться объятыми страхом перед величием Бога.
Четыре года назад на улицах Москвы свершилось страшное злодеяние. Власть расстреляла свой народ. Тысячи людей безвинно погибли в эти дни, и кровь их вопила небу об отмщении. Сегодня я хочу взглянуть на судьбы тех, кто в те страшные дни отдавал приказы стрелять, организовывал это убийство, нажимал на курки и электроспуски орудий, оправдывал эти убийства. И, взглянув на них, понять: есть ли в этом мире высшая справедливость, есть ли расплата за грехи, или небеса молчат, устав от человеческих беззаконий, безразлично наблюдая, как движемся мы к концу второго тысячелетия христианской истории.
“И поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним?
И даны были ему уста говорящие гордо и богохульно и дана ему власть...” (Откровение Иоанна, гл. 13).
Мне сказал блаженный, подметающий листья по аллеям психиатрической лечебницы:
— Мы-то за стенами и в Божьих ладонях, вы числите нас безумными, но безумны вы, потому что живете в мире зверя и царствует он над вами.
Блаженный этот повредился рассудком четыре года назад. Он был глух от рождения и не слышал команды омоновца стоять на месте. Чудесным образом пуля, ударившая его в голову, дала рикошет и лишь тяжело контузила. Из больницы он вышел блаженным. Каждый раз, когда он видел лицо президента на экране или на плакате, он начинал безутешно рыдать, царапать лицо, а то просто обмирать на долгие часы.
В его голове одутловатое, распухшее, синюшное лицо президента слилось с ликом зверя апокалипсиса. И хотя ничто вокруг не указывало на это единство, блаженный упорно называл его зверем.
Почему я вспомнил о нем? Наверное, потому что никак не мог понять, почему человек, свершивший столько зла и беззакония, живет и властвует. Почему небо допустило пройти ему через столько восстаний и болезней. Почему не дрогнул скальпель хирурга, чинившего его черное сердце. Почему народ, истерзанный, изувеченный его правлением, молча и безропотно вновь избрал его на царство.
И тогда я понял, что президент не просто человек из крови и плоти. И что прав блаженный, величая его зверем. Только высшее зло, плоть от плоти зла, способно выдерживать всечеловеческое проклятие и ненависть. Ибо зло это дается людям в испытание. Попускает Господь испытывать веру, добро и крепость человеческую Великим Злом, смущающим и терзающим людей.
Говорят, что медсестра, участвовавшая в операции на сердце президента, упала в обморок и сошла с ума, когда увидела, как из рассеченной гнилой аорты толчками выбрасывались на кафель клубки змей.
Говорят, что у его сердца нет перегородки между желудочками.
Шепотом рассказывают, что дочери его каждую ночь бьются в страшных корчах, извергая из чрева своего железных богомолов, но с первыми лучами солнца они опять входят в них...
“...И обещал зверь власть и силу каждому, кто поклонится ему. И приходили к нему смущенные, слабые сердцем, и поклонялись, и служили. Но никто из них не сохранил душу, никто не уцелел. Пали они и были попраны самим зверем, ибо ничто человеческое не способно уцелеть, прикоснувшись ко Злу...
Кровью, которую ты пролил, ты сделал себя виновным, и идолами, каких ты наделал, ты осквернил себя и приблизил дни твои... За это отдам тебя на посмеяние народам, на поругание всем землям...” (Иезекииль, гл. 22).
Последние недели нервы его совсем расшатались. Все чаще на глаза генерала наворачивались беспричинные слезы. Сердце начинало бешено колотиться и он давился рыданиями:
— Ведь я же все для них сделал. Я же их своими руками к власти привел!
Кобец то хватался за ручку и торопливо писал очередное письмо Борису Николаевичу с перечислением всех своих заслуг перед российской демократией, то мстительно прикидывал, кого и на чем он может “утопить”. О чьих махинациях он знает не понаслышке.
В страшные октябрьские дни именно Кобец с Волкогоновым создали “альтернативное” министерство обороны при президенте, обвинив Грачева в “уклонизме” и “измене”. Кобец и Волкогонов объезжали вечером 3 октября полки и дивизии, вышедшие к Москве, агитируя и требуя вмешаться в события на стороне президента. Выдумывали чушь о “фашистском перевороте”, лгали о поголовных погромах, насилиях, убийствах, которыми якобы занялись защитники “Белого дома”. Обещали деньги, квартиры, награды добровольцам.
Именно Кобец и Волкогонов, по словам офицеров-кантемировцев, вербовали добровольцев-танкистов в экипажи “семьдесят двоек”, расстрелявших “Белый дом”.
В конечном итоге именно “активность” Кобеца и Волкогонова спровоцировала Грачева ужесточить действия частей министерства обороны, чтобы действительно не прослыть в глазах президента “уклонистом”...
И вот теперь Кобец в тюрьме. И брошен он туда не народным трибуналом, не красным “ЧК”, а именно теми, кому угодливо и рабски служил все эти годы, ради которых предал числившихся в друзьях Маршала Язова, генерала армии Варенникова, десятки и сотни других людей. Его посадили за решетку те, ради которых он изменил Родине и присяге, перебежав в августе 1991 года к Ельцину и приняв из его рук указ о назначении “министром обороны”.
Он посажен в тюрьму и обвиняется в позорных и постыдных для офицера деяниях — коррупции, воровстве. И кем? Теми, кого он сам привел к власти, ради кого лил русскую кровь, изменял знамени, лгал, предавал.
Воистину, если есть Бог над нами, то нет для такого человека большего возмездия, чем павшее на него. И даже если он и вырвется из тюремных стен, откупится, “отмажется”, уже ничто не изменит свершившуюся справедливость. Для русских он так и останется предателем, ничем...
“...И сделают тебя пустыней и поруганием среди народов, которые вокруг тебя, пред глазами твоими всякого мимоходящего”... (Иезекииль, гл. 7)....Я знаю ужасную старуху, которая каждый день приходит к театру, где играет Лия Ахеджакова. Она стоит во тьме незамеченная и что-то тихо бормочет про себя. Однажды я попытался понять, что говорит она, спросить ее. Но заглянув в лицо ее, пошел прочь и долго еще просыпался по ночам. Эта мать убитого около “Останкино” мальчишки-школьника. От горя и печали она лишилась рассудка и стала ведьмой. Ее глаза, как щели кошки или змеи. Ее слова — это проклятия и заклинания. И смертному не понять, не постичь их смысла. Они подобны кипению смолы и рокоту камней в реке. То заклинание древних Богов, заточенных под порогом. И они слышат их. Они ждут.
Ждет и мать-ведьма. Она ждет ту, которая упрашивала солдат убить ее сына, которая направляла их стволы в его маленькое сердце, которая требовала убивать и убивать.
Я знаю, что однажды проклятие сбудется. И черная жаба йог сотота выскочит однажды во тьме из-под порога комнаты, прошлепает по начищенному паркету и запрыгнет на постель. И она растворится в ней, и ничто уже не спасет ее, ибо нет в этом мире защиты от матери, потерявшей дитя и ставшей ведьмой...
“...И узнаете, что Я — Господь, когда пораженные будут лежать между идолами своими, в круг жертвенников их, на всяком высоком холме, на всех вершинах гор... На том месте, где они приносили благовонное курение всем идолам своим”... (Иезекииль, гл.6).Он умирал долго и страшно. Измученным болезнью легким не хватало воздуха, и потому он хрипел, сипел. Его мучили судороги. Воздух, прогоняясь по иссушенной “химией” глотке, саднил и царапал ее, как наждак. Он знал, что умирает.
На столе стояла фотография, где он обнимал за плечи президента. Под стеклом лежала грамота от него же, врученный им орден...
Угасающее сознание цеплялось за какие-то окна прошлого, но не было сил удержаться хотя бы у одного. Он то видел себя в кабинете среди томов, написанных им книг и учебников, но ужас пронизывал все его существо, когда он брал их в руки. Книги вдруг оказывались пачками пустых листов, которые белым пеплом сыпались на пол. То ему виделся тяжелый стол, затянутый зеленым сукном. Он в кресле секретаря парткомиссии и решает: уклонист, диссидент на ковре перед ним. Он торжеством хочет утвердить решение: исключить, снять, лишить. Но уклонист поднимает голову, и он с ледяным ужасом узнает в том, на ковре, самого себя.
Потом он приходил в себя. Но бредовые кошмары сменялись страшной болью переродившихся внутренностей, и перед этой болью меркли ужасы бреда, и он мечтал только об одном — о холодном прикосновении жала шприца, которое впрыснет ему в вену тягучий дремотный яд.
Но больше всего он боялся ночей. Ведь именно ночью стекла его окон вдруг озарял пожар горящего во тьме “Белого дома”. Пол вздрагивал и ходил ходуном от близких залпов танковых орудий, надрыва пулеметов, криков, взрывов. А потом все стихало, и в мертвенной тишине, где-то вдалеке раздавались медленные шаги. Кто-то подходил к дому, заходил в подъезд, неторопливо шагал по лестнице, подходил к двери. И она, стальная, закрытая на все засовы, бессильно и послушно открывалась перед ним. И он входил в дом. Долго и тяжело шагал по гулкому пустому коридору. Входил в спальню.
— Я не виноват! — метался на мокрой от предсмертного пота постели иссушенный болезнью, полысевший от “химии” старик. — Уйди, прошу тебя! Ты убит! Где твоя могила?! Я не знал, что это будет так!!!
Пальцы сиделки торопливо наполняли шприц и искали вены старика. Путались в его дряхлой плоти, наконец впивались в кровяную нить, вгоняли в нее забвение. Потом сестра выпрямлялась. Знобящим сквозняком тянуло от двери. А впереди еще целая ночь и умирающий старик в постели...
Но однажды не было рядом сиделки. И старик увидел вошедшего. Он был одет в линялый камуфляж. На плече у него алел крест Богородицы — свастика. В руке он сжимал автомат. Он подошел к постели, неторопливо положил автомат на столик с лекарствами, и под его тяжестью хрустнули, раскололись ампулы, выложенные для инъекций. А потом он посмотрел на старика. И старик увидел его лицо. Неподвижное, бледное, словно из могильного мрамора. Лицо двадцатилетнего парня.
И смертный ужас пронзил старика.
У вошедшего не было глаз. А только бездонная тяжелая тьма смотрела на распростертого старика из глубоких глазниц. И он понял, что это смерть.
— Господи, иже еси на небе, земле, — пытался непослушными губами вспомнить молитву старик. Но вошедший также молча и неторопливо взошел на кровать и опустился ему на грудь, удушив тяжестью. и все заледенело внутри от предчувствия конца. Тьма струилась из глаз вошедшего, и в ней тонул старик. А потом гость медленно повернул голову влево, и старик увидел на белом мраморе виска пороховой ожег и звездчатый пулевой пролом. Он смотрел на рану и видел, как она набухает алой живой кровью, как кровь эта тонкой струйкой сбегает по щеке к подбородку и с него тяжелыми, густыми горячими каплями падает прямо на лицо, на нос, на иссушенные губы старика. И тот изо всех сил сжимал губы, чтобы не вдохнуть, не проглотить эту кровь. Но воздуха в легких было слишком мало. Сознание угасало и, цепляясь за него, старик разжал зубы, тотчас его рот наполнился горячей, солоноватой кровью. Он судорожно глотнул ее, и она, попав в плоть его, вдруг вспыхнула в нем адским пламенем, выжигая все внутри, превращая в пепел, тлен. И Дмитрий Волкогонов умер...
По стеклу на фотографии, где он стоял с президентом в обнимку, молнией прошла трещина.
“...Кто находится между живыми, тому есть еще надежда. Так как и псу живому лучше, чем мертвому льву”... (Екклезиаст, гл.9).Говорят, когда Бог хочет наказать человека, он лишает его разума. Больше двух лет прошло с того дня, когда взрыв мины вырвал из тела генерала Романова душу. За два года до этого, в октябре 1993, он верноподданно и безжалостно выполнял указы Чудовища. Его солдаты стреляли, ломали, били, жгли, добивали, пытали. Он был награжден и отмечен за этот расстрел. Он был возвеличен и обласкан. Но небо решило иначе. И в солнечный день грянул гром...
Теперь уже нет смысла судить генерала за пролитую им праведную кровь, можно только пожалеть его по-человечески, можно пожалеть семью, посочувствовать им в их человеческом подвиге. Но куда уйти от мыслей о Промысле Божьем.
Там, в саркофаге, именуемом телом, погребена душа. Что грезится ей в этих катакомбах, какие муки ее грызут, какие тени перед ней встают. Какой суд над ней свершился, и сколь долго будет продолжаться это наказание.
Ведь ни обагри Романов свои руки в октябре русской кровью, и все в его жизни было бы иначе. Наверное, был он снят, наверное, был бы уволен, наверняка бы нашел себя в гражданской жизни, имел бы работу, достаток, уважение и любовь.
Не оказался бы в Чечне. Не ехал бы в то утро через тот туннель. Я думаю не раз и не два: близкие Романова жалели о том, что был генерал любимцем, фаворитом Власти.
Не нашел в себе генерал силы и веры в том октябре. Прикоснулся к Чудовищу, присягнул ему. Пролил кровь. И пала кара Господня на него. Это не я говорю. Нет во мне обиды или нелюбви к генералу. По-человечески мне жаль его. По-солдатски даже, наверное, могу понять. Но когда приходят к нам матери и отцы убиенных в октябре, когда видишь их пожизненную скорбь и сиротство, то нет сил возражать на их, может быть, наивное, а может быть, и провидческое: “Покарал Романова Господь за наших детушек”...
Сегодня его вывозят в коляске на улицу. Он заново учится узнавать мир, говорить. Он больше не генерал и никогда уже не станет генералом. Никогда уже его руки не забросят тело на броню бэтээра, не застегнут на груди камуфляж, не закинут в кобуру пистолет.
Дай Бог ему сил стать просто человеком, отцом уже рожденных детей, мужем жены. Наверное, о большем не мечтают его родные и близкие. Может быть, в этом и есть жестокое милосердие Божье — не отобрать у человека жизнь, а отобрать память, сознание и вернув в детство, позволить начать жизнь заново...
“Поступлю я с ними по путям их, и по судам их буду судить их, и узнают, что я — Господь”... (Иезекииль, гл. 7)
... Последнее, что он запомнил, это то, что Дворец был почему-то похож на тот, другой, по которому он бил в Москве. А потом все утонуло в страшной вспышке. Стало нестерпимо душно и жарко. Сознание почти оставило его, и лишь инстинкт самосохранения бросил руки на рычаг люка. Последним усилием сдвинул его в сторону и толкнул крышку от себя вверх. Извиваясь, как червяк, он рванулся прочь из ревущей топки, в которую мгновенно превратились внутренности танка. Вывалился на башню.
Неуклюже скатился по ней на корпус и тяжело шлепнулся в лужу у катков. Еще он успел заметить, что комбез дымится, и перед лицом, больно стегая его мерзлой крошкой, взлетают какие-то фонтанчики. Вдруг что-то страшно треснуло внутри танка, и оглушительный взрыв соринкой сорвал его с земли, швырнул куда-то прочь. И все утонуло во тьме.
В себя он пришел от того, что чьи-то грубые, сильные руки торопливо обыскивали его. Он открыл глаза и попытался сесть, но резкий удар в лицо ребристого ботинка опять впечатал его в землю.
— Лэжат! — услышал он гортанную команду. Через несколько мгновений его грубо перевернули на живот. Руки больно вывернули за спину, и запястья крепко обхватила холодная сталь. Его рывком подняли на ноги. Перед глазами все плыло и изгибалось.
“Контузия”, — меланхолично подумал он.
— Может, сразу башку отрэжэм? — услышал он откуда-то сбоку. Повернул голову. Крепкий бородатый чеченец в новеньком камуфляже, в вязаной шапке с нашитой по кругу зеленой шелковой полосой, с новенькой СВД в руках выжидательно смотрел на другого. Ладонь его нервно плясала на рукояти огромного кинжала, висящего на поясе.
— Он пока нужен живой. Тащи его к Дворцу, — перешел вдруг на русский главный. — И бэз глупостэй, Шамиль. Это офэцер...
— Шагай, собака! — рявкнул над ухом тот, первый. И на спину обрушился сильный удар приклада. Он сделал шаг вперед и чуть не упал, споткнувшись обо что-то. Опустил глаза. Под ногами лежала в луже черной крови перепачканная в грязи голова прапорщика, командира соседнего экипажа...
— Хорошэнко смотры, — услышал он. — Твоя голова скоро так же будэт в гавнэ лежат. Дишь тыбля!
Потом были допросы. Непрерывно. Час за часом. Меняли друг друга следователи. Приходили какие-то люди в дорогих костюмах. Его охватило какое-то тупое безразличие и одно звериное желание — выжить!!!
Он бесчисленное количество раз называл себя, свое звание, дивизию, где он служил, рассказывал о том, как они готовились к походу, о тех, кто вербовал его, кто инструктировал, кто командовал. Мучительно силился вспомнить, сколько танков и вертолетов он видел в Моздоке, а сколько в Урус-Мартане. Искал в памяти имена чеченцев, с которыми выяснял детали штурма, которые должны были дать прикрытие его танкам. Его записывали на диктофоны и видеокамеры, протягивали для подписи протоколы, и он подписывал, не читая. Ему давали сигареты, протягивали зажигалки. Один раз принесли крепкий, сладкий чай в кружке. А перед глазами все так же лежала в грязи голова прапорщика. С глазом, залепленным полузасохшей глиной, черным разбитым провалом рта и крупной фиолетовой родинкой на виске.
Наконец его увели в подвал. Напоследок чеченец, назвавшийся пресс-секретарем Дудаева, милостиво бросил ему:
— Дурак ты, щто в это влэз. Моли Бога, чтобы президент помиловал тэбя. Если на тэбе нэт крови, то у тэбя ест шанс уцелеть.
А потом потянулись долгие дни заключения. Его вновь и вновь заставляли повторять все, что он уже рассказывал, искали новые детали и факты.
И лишь ночью он забывался сном. И ему снился все тот же “Белый дом”, запутавшийся в нитях прицела. Он бил по нему снаряд за снарядом, но снаряды почему-то не рвались, и с каждым выстрелом Дом преображался, и он понимал, что перед ним уже не “Белый Дом”, а Дворец. И что сейчас, через мгновение, в борт ударит граната, испепелит, разорвет его. Но сил выскочить, спастись не было. А под ногами, с сидушки оператора, ему о чем-то беззвучно шептала мертвыми губами голова прапорщика.
И он просыпался, захлебываясь криком. Недовольно бил в дверь прикладом часовой, обещая лично расстрелять его утром. Потом он долго лежал в тусклом свете камерной лампочки. Вспоминал, как властно, безапелляционно говорил с ним “особист” полка пред отъездом. Вспоминал свое бессилие, унижение.
— Что значит — ты не хочешь? Надо! Больше некому. А ты в доверии. Еще в октябре на “Белом доме” себя проявил. Надо и теперь помочь. Нам поможешь, России. А мы тебе. Знаешь, сколько человек тебя за “Белый дом” ищут?.. Заодно и деньги хорошие заработаешь. Чеченцы долларами платить будут...
Наконец, однажды двери камеры открылись. На пороге стоял следователь и охрана.
— Выходи. С вещами.
Все внутри обмерло, окоченело. Непослушными руками он прихватил с нар обгорелый свой бушлат. Сунул ноги в ботинки без шнурков.
Но они повели его не направо по коридору, где была узкая бетонная камера со стеной, выложенной из бревен и железными решетками на полу, его повели налево.
Вечером его отдали представителю российского Министерства обороны.
Охранник, отпуская его, ухмыльнулся:
— Э, майор! Второй раз нэ попадайса. Жалэт нэ будем. Ми люди гордые и злопамятные...
Через три месяца майора с маршевым батальоном округа опять отправили в Чечню. Через неделю в одной из атак танк его был подбит. Экипаж взят в плен...
P.S.По “великой президентской милости” полк Кантемировской дивизии, штурмовавший “Белый дом”, подведен под сокращение и расформировывается. Так нынешняя власть расплатилась со своими холопами...
“А уцелевшие из них убегут и будут на горах, как голуби долин все они будут стонать, каждый за свое беззаконие”... (Иезекииль, гл. 7)Людская справедливость всегда недалека и тривиальна. “Око — за око. Глаз — за глаз”. Просто. Слишком просто. Небеса холодны и вечны. Для вечности не существует эмоций. Нет злости, нет боли, нет страсти и ненависти. И поэтому небеса знают высшую справедливость. Холодную, безразличную, и потому особенно страшную.
Октябрьская бойня в Москве, учиненная Ельциным и его верными подручными, ужаснула Россию. Опрокинула ее в предчувствие апокалипсиса. Вернула в души людей реликтовый страх... Сколько проклятий вознеслось тогда к небу. Сколько тысяч вдов и сирот призывали кару на головы палачей, на их роды и семьи. Казалось тогда, что небеса не слышат нас, они отвернулись от нас. И нет никакой высшей справедливости, если люди хоронят испепеленных заживо сыновей, дочерей, отцов, братьев, сестер, а палачи упиваются победой, раздают друг другу награды. Почему народ безмолвствует? Где ты, Бог? Почему ты молчишь?
Мы были слишком горячи и страстны в этой своей ненависти. Но, поднявшись сегодня над ней, переосмыслив происшедшее, поневоле задумываешься над высшей силой и преклоняешь колени в трепете перед Промыслом Божьим. Разве не воздал он каждому и не воздает по делам его и вере? И так ли уж не связано с происшедшим в октябре все последующее?
Разве струсившая, запершаяся в казармах, отстранившаяся от трагедии армия не расплатилась сполна позором и кровью в Чечне, куда ее, как надоевшую собаку, швырнул ее главнокомандующий?
И разве рыдание по убиенным в Чечне — не самая страшная расплата для тех, кто, взирая на телеэкран, где танки расстреливали Дом с тысячами людей, говорил: это далеко, это не мое дело, это меня не коснется.
Разве Чудовище потом не закидало Россию цинковыми гробами ее сыновей за эту ее молчаливую покорность?
А кто остался нынче у сапога хозяина из тех, кто верно служил ему в октябре, кто продал за власть, за достаток свою совесть и душу зверю?
Что заставило Грачева и Ерина, Голубца и Коржакова, Сосковца и Романова, Лебедя и Черномырдина, Лужкова и Кобеца поддержать в те дни диктатора и клятвопреступника Ельцина?
Власть. Жажда власти. Страх потерять эту власть. Стремление быть наверху, быть первым. И самым страшным для них было лишиться власти, пасть в безвестие. И сегодня, спустя четыре года, мы можем сказать: есть высшее правосудие над нами. И каждому оно воздает по мере грехов его.
Грачев за право властвовать бросил войска на “Белый дом”, лично наблюдал с моста за его расстрелом. Опозорившийся в Чечне, всеми презираемый, травимый, припечатанный позорными кличками, он был сброшен со своего кресла, лишился власти, ради которой предал все и всех. Теперь он никто. Есть высшая справедливость.
Ерин за свое министерское кресло покрыл вечным позором МВД и внутренние войска. Он бросал на безоружных демонстрантов озверевшие ОМОНы, его солдаты штурмовали “Белый дом”, жгли, пытали, добивали, грабили. На нем кровь сотен и сотен людей. Президент обозвал его некомпетентным, бездарным и вышвырнул в небытие, как гнилую тряпку. Теперь, на задворках чужой ему “конторы”, он никто. Есть высшая справедливость.
Генерал Шкирко честно, по-солдатски исполнил волю своих хозяев. Организовывал оцепление, “зачистки” площадей и улиц, участвовал в операции по расстрелу Верховного Совета, за что был возвеличен. Стал командующим внутренних войск. Но в итоге снят, уволен со службы.
Коржаков — главный телохранитель Ельцина. За власть и должность в октябре 1993-го лично организовал все мероприятия по изоляции и расстрелу “Белого дома”. Числил себя едва ли не спасителем “демократии”. Вышвырнут хозяином прочь. Позорно, мгновенно. Без привилегий, званий. Теперь, исходя ненавистью, строчит “закладные” мемуары о своем бывшем хозяине.
Есть высшая справедливость!
Лебедь. В октябре 1993-го, стремясь быть замеченным, командарм 14-й лизал президентский сапог, объявлял о своей верности власти и беззаконию, творимому ею.
Лично слал “закладные” телеграммы с фамилиями приднестровцев, защищавших “Белый дом”, рвался их арестовать, скинуть власть в республике. Потом экскомандарм предал армию, воевавшую в Чечне, остановил войну в самый неудачный для России период, отдал чеченцам победу. Выслужился до секретаря Совбеза. После чего не понравился нескольким банкирам. Был пинком вышвырнут за дверь. Теперь, как нарядное огородное пугало, разъезжает по России, рвется в вожди. По сути своей являясь никем...
Их еще можно долго перечислять. Кондратьевых, барынькиных, евневичей, сосковцов — героев октября Но зачем? Кого-то уже настигла рука возмездия, кто-то, как Черномырдин и Гайдар, еще не получили свое и тщатся играть в игру под названием “Власть”, “Политика”. Кто-то строит храмы, как Лужков, замаливает грехи, ищет искупления и прощения.
Над всеми нами — Небо и Бог. И потому я отказываюсь от личной мести — нет у меня права руками своимим карать людей, как бы ни были тяжелы их грехи передо мной и братьями моими. Я могу их только жалеть, ибо каждый день, каждый час свершается высшее правосудие — бесстрастное и беспощадное. И ему одному взвешивать грехи, карать и миловать...