ПРЯНИКИ С ГВОЗДЯМИ (вымирающая провинция)
Author: Николай Подосенков24 (185)
Date: 17–06–97
_____
1. ПЯТЬ СТУПЕНЕЙ ВНИЗ
_____
_____На безмерных полях тульской Мыльной горы одной могилкой больше. Одной семьей в городе меньше, молодой, которой жить бы долго и деток в мир пустить, и людям служить, но, увы, еще три людских жизни сломаны о костлявое колено судьбы… А как славно начиналось: учился, надежды подавал, женился на милой, дочку растил. И знать не знал, что несчастье близко, что оно не от людей дальних и недобрых, а от себя самого, от беззащитности, малости своей. Словом, не готов оказался встретить перемены времени, жестокие, беспощадные…
_____По теперешним дням обыденное: работа, какой себя посвятил вместе с годами ученья, — не нужны оказались. Жена, верная подруга, неверной стала. Много сейчас коробейников развелось, одному из них приглянулась волжаночка-ярославочка. Молодой человек испытал, что не приведи Господи изведать никому. И на крике души, на исходе сил сделал последнее, что, быть может, и не надо было делать, — но кому ж осудить его? Он пошел на унижение, явился к торговцу из “новых” на решительный разговор. Тот был на высоте — не устроил дешевой сцены, а назло посоветовал — знай, мол, друг, приличия, жена твоя и разбирайся в собственной семье сам. На что верная жена ответила в слепоте сердца: рай с милым в шалаше — только до первого морозца, а в нищете прозябать, когда жизнь только раз дана, не про нее.
_____Дальше дома уже все случилось, как в старой заигранной пьесе прабабушкиных времен, — ружье, выстрел — и нет на белом свете волжаночки-ярославочки. И второй выстрел — себе в сердце. Осталась сиротиночка-внученька, ее увезла на Волгу сиротинушка-бабушка вместе с убитой неверной дочерью.
_____Вот так полнится молодыми русскими мужиками бедная глина тульской Мыльной горы.
* * *
_____
_____А в подвале не стреляют — куда им до такой романтики. Здесь все просто — наливают, пьют, играют в карты. Наливают вечер, неделю, год, другой, незаметно лица меняются — кто от водки сгинет, кому придется разменять коммунальную свою нору, кого, быть может, родной человечек из омута вытянет. Однако редки подобные удачи — подвал и есть подвал, он отстойник человечьей тины, дно для бывших людей. Ниже известно разве что. Но выше — пять ступенек, весеннее солнышко, воробышки, детская песочница. Всего пять ступенек.
_____Стук в дверь, сильный, отчаянный. — Кто там? — Откройте немедленно, я знаю, он там! — Здесь нет никого. — Врете, открывайте! — На пороге женщина непонятных, усталых лет с потерянным лицом. Пять ступенек вниз — видит, нет никого взаправду. Чуть отдышалась. История проста. Сын, умница, отличник, лауреат, надежда и опора, 28 лет всего, но вот кувырком пошла жизнь. Никому он со своими науками по ракетам не нужен, спутался вот с этой подвальной братией, все вечера с ними пропадает. Говорит мать, слезами давится, бедная. Ей бы внуков нянчить — куда там, какие внуки, какая женитьба! Вот она, невестушка — подвальный пьяный бедлам.
_____Мальчики — ровесники, оба наш Политех закончили, обоим два года до тридцати. Бедная Родина-мать, кому ж тебя сохранить-уберечь, коли их самих кто бы спас…
_____Вскорости один из мальчишек тех подвальных, совсем зеленый, только после армии, едва успев жениться, повенчался с петлей. Пять ступенек наверх трудно осилить.
2. МОДЕСТ
_____
_____Он был ярок, талантлив, умел работать, знал и ценил людей. И его народ ценил, по-своему любил, не говоря уж про начальство, прощавшее мелкие сбои, если такие случались, ради его служению ДЕЛУ. По натуре не стяжатель, а потому бескорыстный, не свивший даже гнезда себе, не выведший собственных птенцов, он всего себя отдал работе. А около него благодаря ДЕЛУ и ему, грешной душе, вили гнезда и кормили птенцов многие.
_____Начинал, как и большинство в те давние года. Сын авиатора, толком так и не обретшего своего угла, — служба и есть служба. Учеба, вопреки всему, вопреки бедности, послевоенной неустроенности. Не для “корочки” в столичном институте, среди таких же одержимых, знаний по металловедению набирался, когда небогатая страна рассылала на свои бессчетные старые и новые заводы парней из его поколения. И полегло то поколение не в полях сражений — слишком молодо оказалось, но в многолетней битве за металл, в битве с металлом закалившись само, как сталь, перегорев, переплавившись уже на наших глазах. Уходят ершистые, 60-летние, немодные, наивные, хотя и седые, не нажив палат каменных или еще каких благ-милостей. Те, кто думает, что гальваника — это блестящие железки на авто или никелевые круглые бока тульских самоваров, сильно заблуждаются и упрощают, хотя множество подобного товара прошло через руки и время Модеста. Сам же он в себе и в своей работе ценил то мастерство, о котором у нас не принято было говорить, но без какого и Тула — не Тула. Да, уважаемые, о них речь, о нарезных стволах скорострельных пушек, сбивших спесь, с кого положено в изматывающей и разорявшей давней теперь Вьетнамской войне. Хваленая заокеанская воздушная мощь обломала тогда зубы благодаря тем бессонным ночам Модеста и его гальваников, обеспечивших надежность стрельбы в условиях адских нагрузок и температур. А как этого всего добиться — часто один Модест и знал, ну разве еще совсем немногие.
_____Мастер-гальваник, он был, конечно, от Бога, но Всевышний меряет своей мерой — кому много далось, с того и спросится. И Модест, растворивший всего себя без остатка в хромовых, никелевых и иных хитрых ваннах, не имея ничего больше за душой, оказался под старость совсем уж беззащитным перед немилосердной и бесстрастной судьбой. И устоявший в ядовитых испарениях электролита, разъедающих не то что слабую людскую плоть, но само железо (а ведь рухнула уже после него изоржавленная кровля старейшего цеха), Модест подвержен оказался извечной слабости русской. Пока тянул воз — не судили уж сильно строго, но в тираж списав, увы, забыли весьма скоро.
_____Таких, как Модест, в заводе немного нашлось бы — даже квартиры не хотел выпрашивать начальник цеха покрытий — так и обретался в коммуналке на пятом этаже без телефона, положенного по чину. Эта квартира в конце концов и сгубила человека, хотя, по большому счету, не в широком ее коридоре и высоких престижных потолках причина безвременного ухода талантливого мужика. Все куда горше и обыденно по-нашенски оказалось — ненужность ДЕЛУ камнем потащила вниз, хотя держался из последних сил, с вызовом делая свои остатние шаги по земле и донашивая, и допивая последнее. Когда просветление наступало, такого навспоминать мог — только жалость брала —как с человеком вместе уходит его опыт бесценный, ненужный, выходит, никому — ни заводу, ни стране, ни соседям даже, знавшим его, как никто, поскольку жил рядом, считай, сорок лет в заводском же доме. И этому дому он еще пытался служить долгими холодными зимами в местной котельной. Но за каждой зимой выкатывалось новое бесполезное лето, укорачивая оставшуюся дорогу. Конец наступил даже скорее, чем думали, — непонятный скорый переезд в отдельную, неухоженную, как бы брошенно-подброшенную квартиру, маята стареющего одинокого холостяка, не знающего, ни для чего ему жить, ни для кого.
_____Случайные гости, случайный последний глоток. Никому не ведомо, как закрылись умные глаза и ушла душа из раздерганного жизнью тела. И неважно уже, само ли остановилось работящее сердце, или добрые люди помогли… Народу на проводах собралось изрядно, говорились хорошие слова о беззаветном трудяге. За последний долг скажем спасибо заводу. Впрочем, вряд ли кто из провожавших знал о слезах, скупо набежавших на глаза старика, когда довелось ему прочесть последнюю в жизни увольнительную запись, мол, отойди, пропащий человек, не мешайся, даже истопником не годен. У людей на виду скатился вниз, никто не помешал, не поддержал. Прости нас, горестный, пропавший, прикипевший к металлу, что обжег тебя холодным вечным блеском. Не один ты, дорогой Модест, надорвался в заводской круговерти и, не одолев бесконечного борения, ослабел духом, потеряв силу и одержимость. Да будет тульская земля тебе пухом.
3. ЖАСМИН И САШКА
_____
_____Изрядно прибавилось в Туле могилок безродных, заброшенных — никто не прольет около них слез, не посадит цветочка.
_____Вряд ли кто помнит имя-фамилию Жасмина, давно к нему пристало — Жасмин, и все тут. Прозвали, ясное дело, неспроста — пил всякую отраву вроде одеколона “Жасмин”, вот и потерял имя. Жил последние годы совсем бомжом, хотя сам говорил про какой-никакой угол и родню, — ему, дескать, только и дел осталось, что отопление подвести, вот недосуг все как-то. Перегорел мужичок, покатился под горку, попал в оборот к маяте-скукоте, тут уж ни прежних заслуг, ни нынешних трудов в оправдание. Впрочем, печником его числили скорее по привычке, по давешней записи, не гоня из-за жалости, поскольку вреда от него никто не видел, равно как и пользы, — давно растерял он умение и желание к труду. Правда, ходил на службу исправно, не отказывался от работы “поди-подай”, к нему притерпелись — подумаешь, полчеловека — свойский же! Безвредный, тихий, нежадный — нальют ему полстакана, выпьет без закуски и млеет, сидя где-нибудь в закутке котельной. Обносился до тряпья, которое уж и не в стирку просилось, а приблудным собачатам на подстилку — и то не печаль. Денег у него не водилось вообще — ухитрялся так растрясти тощенькую получку, что и подержать в немытых заскорузлых руках не доводилось, когда давали. Начальство его не бросало уж совсем — или досрочно что выпишет, или командировочные, словом, на жиденькое пиво и краюху черняшки хватало.
_____Иными ночами с этим пивком да папироской и сгореть вполне бы мог, сердечный, — на просаленном топчане — лежит себе, маленький, скрюченный, хотя годами совсем не старый еще, сосет соску-папироску, пивко из большой банки отхлебывает, только огонек в темноте краснеется.
_____Прошлого тихого лета Жасмин не пережил — еда вздорожала, силы ушли, подешевевшая против хлеба водка вытравила последнюю волю к жизни. Кто знает-ведает, как отлетела грешная душа… Обнаружился, говорят, Жасмин где-то в кустах. Речей на его проводах говорить было некому.
* * *
_____
_____Сашка — не чета безвольному, бесхребетному Жасмину. Он пока ершится, напускает на себя важность: мол, пью, да не спиваюсь, под заборами не валяюсь. Люди еще помнят не слишком дальние те годы, когда Сашкины руки, способные и спорые на работу, ценились в заводских домах. Звали его тогда уважительно — Саша. А в корпусах тех непростой народ обретался, цвет завода и конструкторской мысли (недавно вот открыли памятную доску в честь Макарова — того самого, “батюшки” знаменитого пистолета). Но все проходит — дома, как и живущие в них, стареют, ветшают, забились, заколодели чугунные батареи, прогнили, проржавели стальные трубы. Кругом подтеки, свищи, забитые колена, сорваная резьба, латаный железный мир когда-то молодого Сашки. С трезвых глаз наш Александр Никитич скор на подъем, легок на руку, дело его боится, а сам он людей не гневит понапрасну, шевелится по мере небольших уже сил, шевелит стылую ржавь железа. Воздушные пробки, утечки, тряпье в канализации и еще Бог знает что — все на нем, постаревшем, приволакивающем ногу. Молодые слесаря здесь подолгу не задерживаются — зарплата ну очень смешная, из механизмов — шланг и тросы через плечо да пара ключей, да к ним — пронзительный взгляд некогда голубых, а теперь белесых тоскующих глаз.
_____Была у него семья, может статься, последний дальний свет для души, но уже где-то в другой стороне, не на виду жизненного пути, а так — в неких смутных порывах заржавленной памяти. Один-одинешенек остался, коротая дни бобылем, но квартиру держит в порядке, не приваживая никого из пьющей братии. Сам он последние годы, увы, далек от трезвости, почти не закусывая, мало заботясь о шатающемся переднем зубном мосте, курит без конца, и тем, кажется, сыт, тем и движет стынущую кровь. Редкий день к концу работы он трезв, но в ближнее свое Заречье всегда знает дорогу, хотя бы и на “автопилоте”. Сколько так еще протянет — хмуро смотрит, двигая нервным костистым носом. Родные-то, кто чуть старше, один за одним, уже ТАМ — и пьющие, и тверезые, а ему до пенсии пока не близко… Скажи по простоте: не пей, мол, Саша, а то за Жасмином и Модестом пойдешь, — обидится. Не тем обидишь, что лишний раз напомнишь — мол, в пьянстве живет. Про свой грех знает человек и знает, наверное, оправдание такому нескладу. Но то возмутит его, могущего работать, дело делать, знающего здесь все — до гайки и болта, что сравнивают досужие языки с кем-то совсем пропащим-бесполезным…
_____Сашка никому не верит, озлен на свою жизнь, на ее порядок, сделавший из бойкого, хваткого молодого солдата, отличника боевой подготовки, его нынешнего, не радующего ни себя, ни людей. Впрочем, подозреваем, что это, наверное, у него скорлупка такая, для удобности душевной — не трогай, мол, меня, праздный сторонний человек, не видишь — у меня душа в надрыве. Спрашивает раз один из таких сторонних, бывший преподаватель, седой чистюля: неужто весь наш работный народ таков? Вздыхаешь — не весь, понятно, однако изрядно много бродит Сашек по Руси…
* * *
_____
_____И новые лето, осень и зима прокатились над старой Тулой. Долго болел наш Никитич, изрядно хлопот доставил докторам, так и не поставившим его на ноги. Сказывают, в начале зимы родне пришлось чуть ли не в форточку лезть, чтоб до него добраться — сам не мог открыть. Повезла мужика сестра в деревню, доживать… Ой, Сашка, непутевая твоя головушка…
_____
_____ Тула
