8 (169)
Date: 25–02–97
Бойцы вспоминают минувшие дни…
Сейчас глубокая осень 1996 года, и я еду в Приднестровье опять. В купе поезда Москва-Тирасполь невысокая, стройная пожилая женщина приветливо здоровается со мною:
— Как, вы тоже в Тирасполь?
Тут же узнаю, что она едет поставить памятник сыну, год назад зверски убитому (следствие так и повисло в воздухе), что она тоже во время войны с Молдовой давала продукты и деньги, что знает Андрееву, руководившую женщинами Приднестровья в те жестокие и славные дни… Рассказывает о начале войны, бегстве — сначала на Украину, а потом в Россию, куда-то под Москву, где ныне тоже далеко не мед. Что, вместе с тем, румыны (хотя в ней самой румынская кровь) отличаются жестокостью и объединяться с ними не хочет никто, кроме отдельных прорумынских националистов.
Темнеет. На новоявленных границах в купе заходят таможенники, погранстража. Но мы не везем ни оружия, ни наркотиков, ни какого-либо товара. Показываем паспорта.
Днем на станциях у поезда толкутся бабы с яблоками, какой-то снедью. Торговля, кажется, идет на доллары. И все ближе и ближе тот маленький кусок русской земли, что шесть лет назад сказал “нет”, пожелав остаться в составе, пусть не существующего уже, Советского Союза, под прежними красными знаменами, остаться в составе России, не превращаясь в Румынию, ни даже в “эсэнге”, название, не лезущее, на мой взгляд, ни в какие ворота, с гербом, в котором бывший двуглавый орел, лишенный когтей, короны и скипетра, превращен в двухголовую курицу…
Тогда, в те грозные военные годы (Снегуровскую и Косташскую рать тут упорно называли румынами, а себя — приднестровцами) у меня тоже было тревожное чувство, реяло в воздухе, что рядом с несомненным героизмом фронта, в пяти шагах, в тылу, где орудуют какие-то банды террористов, творятся бестолковщина и беспредел, как когда-то в революционной Испании в тылу республиканских войск — да и в одной ли Испании!
— Андреева теперь уже не имеет той популярности, — рассказывает попутчица, — да она и от дел отошла. Теперь женское движение в Приднестровье возглавляет Мигуля…
Только позже узнаю, что Мигуля, пытавшаяся расколоть женское движение, давно уже живет в Москве, уехав туда с генералом Лебедем, и возглавлять здесь что-либо просто не может… Поразительно отличны оценки происходящего в Приднестровье теми, кто сбежал в Россию или на Украину, подобно овцам, забившимся внутрь испуганного стада, и теми, кто остался и выстоял!
На Приднестровье в те годы, да и теперь, выливали тонны газетной лжи и позорящих слухов. Наша демпресса уверенно работала на развал страны. Нельзя сказать, что этот мутный поток совсем не достигал своей цели. Мой разговор с попутчицей — тому пример. Но попутчица в купе отнюдь не производит впечатления эдакой “воинственной противницы”, со многим соглашается, многое признает, и она совсем не за румынизацию…
Что ж — думаю — возможно, что-то и так! Жизнь почти всегда упорно отодвигает прежних героев в тень истории. С победой приходят иные деятели, далеко не всегда лучшие, но — иные! Но я-то еду к Андреевой по ее вызову, и заранее страшусь возможного разочарования. Да и внове мне, с другой-то стороны, быть персонально приглашаемому, являться значительным лицом. И чего от меня ждут? Книги? Заранее в голове вертится название для газетной статьи: “Непризнанной республике шесть лет… ” В самом деле, надо постараться увидеть и ту, и другую сторону происходящего! Наконец — Тирасполь.
На темном перроне меня встречает Андреева, показавшаяся невысокой и располневшей и без того начальственного строго-повелительного выражения лица, которое было у нее в грозные дни ожидания румынского наступления, когда женщины Приднестровья под ее руководством осаждали штаб 14-й армии, требуя оружия и едва ли не готовясь сами вытаптывать мины, заложенные перед военными складами по приказу наших многомудрых правителей, отчаянно пытавшихся помочь снегуровской банде справиться с непокорным народом.
— Вы, никак, покрасили волосы?
— Я же вся седая!
Увы, я и сам не помолодел за минувшие годы!
Старенькая, видавшая виды машина с семнадцатилетним стажем, поскрипывая в сочленениях, везет нас сперва в гостиницу, где мне забронирован номер, а потом к ним домой, где уже приготовлен стол, где ждут меня и местное вино, изготовленное Коляней — супругом Галины Степановны, и крепкие напитки. Эту двухкомнатную квартиру ждали они двадцать лет, с семьдесят третьего, и получили только недавно. Все эти годы (не до того было!) ждала нераспакованной купленная еще тогда, до перестройки, мебель и ковры, ждали посуда и книги… Как жили? Были родные в деревне, были у родных корова, лошадка, поросенок… теперь уже нет — старшие члены семьи устарели и уже отказались от скотины. Со смехом рассказывают мне, как Андреева купила у гагаузов ослика и как она везла его в подарок свекру в деревню, чтобы тот мог ездить, а не ходить пешком, и что было с этим ослом впоследствии… Я повествую о нареканиях в ее адрес.
— Нам приписывают и покупку “мерседеса”, и невесть что! — вмешивается муж, возивший Галину Степановну и ее соратниц под пулями румынской армии вдоль фронта вот на этой самой старенькой машине, только что перекрашенной заново с тех пор.
Кстати, на рынок назавтра я-таки выбрался. Николай Захарович свозил меня и на продовольственный, и на барахолку, показавшуюся мне очень приличной и очень устроенной, с рядами палаток и с изобилием обуви всех фасонов. Вопиющей нищеты, старух, продающих какие-нибудь жалкие остатки домашнего скарба, не было, или почти не было, а цены на лук, мясо, рыбу, молоко, брынзу, сметану и хлеб в полтора, а где и в два, а где и в три раза ниже наших, новгородских. Конечно, цены сами по себе еще ни о чем не говорят: покупательная способность зависит от соотношения цен и заработной платы. К тому же узенькая полоска Приднестровья, зажатая меж Украиной и Молдовой, не может не зависеть от положения у соседей, от покупной стоимости румынских лей и украинских купонов. К сему присоединяются еще и такие немаловажные показатели, как размер квартплаты, чрезвычайно высокий в Молдове и на Украине, и низкий здесь, почему от более высоких тамошних пенсий после оплаты коммунальных услуг остаются рожки да ножки, а здесь еще и на кусок хлеба с приварком остается. К тому же Андреева, которая как была на соцобеспечении, так и осталась, наладила, вырвала, выругала, заставила — тут любой термин подойдет — чтобы пенсии выплачивались строго в срок, чтобы их разносили пенсионерам, а не заставляли старых людей бегать куда-то, стоять в очередях и прочее. После рыночных хождений, в коих Галина Степановна не участвовала, мы съездили на кладбище, на аллею героев. Молчаливые каменные плиты, обязательно с портретами погибших и с изображением в левом верхнем углу православного креста на могилах черноморских казаков, погибших в боях. Есть и старые, но большей частью молодые лица. Галина Степановна называет их уменьшительными именами: Саша, Васек, Гришуня — она всех их знала, и они все живые для нее до сих пор… Что, какую награду получает человек, в расцвете лет и сил отдавший жизнь за Родину? Гаснущую память в поколениях? Надпись на надгробной плите? Да ничего не получает он, отдавший жизнь за нас! За нас с вами, за право жить, суетиться, торговать, дружить и ссориться другим людям, иным поколениям, иным судьбам. Но эти судьбы, эти иные поколения не могли бы ни жить, ни трудиться, ни торговать, ни спорить, ни даже говорить на своем языке, ежели бы не было тех, кто бестрепетно отдал жизнь за други своя, отдал все, что мог и имел, без остатка и без отдачи… И мы будем стараться не забыть, писать воспоминания, устраивать мемориалы, выпускать книги памяти со списками имен павших воинов. Но проходят века, что века! Десятилетия, даже годы. Рушатся, исчезают каменные плиты с рвущими душу наивными и потому тем более пронзительными до слез стихами, с датами рождений и смертей, с выбитыми в камне обещаниями вечно помнить.
И, кто назовет имена воинов, погибших на Куликовом поле, под Оршей, Белевым, Псковом, на Волыни и в Латгалии? Кому принадлежат тяжелые каменные кресты, вросшие в почву русских холмов и крутояров? И какое сущее чудо творится в том, что век за веком, вновь и вновь рождаются, растут, приходят в тяжкий час с оружием на защиту Родины все новые и новые мальчики, готовые отдать и отдающие жизнь “за други своя”. И покуда они являются, приходят, встают и жертвуют собой, дотуда и жив народ. Мы вышли с кладбища, и все на той же дребезжащей машине, ведомой неутомимым Коляней, поехали домой, где к вечеру собралось немногочисленное застолье в шесть душ, пожилые люди, пережившие грозу, ужас и величие тех незабываемых дней.
Вспоминали, как сидели на матрацах, прикрываясь кусками целлофана, под стеной военного городка 14-й армии, требуя оружия и защиты, а тем было приказано из Москвы не поддерживать и не вооружать приднестровцев, дабы Косташ со Снегуром и их трусливое воинство могли, наконец, справиться с безоружными упрямцами, могли исполнить строгий приказ, полученный молдавскими и московскими холуями от своих заокеанских господ… (Никогда не мог, кстати, понять, почему предатели своих народов, стремящиеся подчинить и себя, и сограждан своих заокеанскому дяде Сэму или Польше, или Румынии — неважно кому! — присваивают себе имя националистов? Воистину, мы живем в век вывернутых мозгов и вывернутой наизнанку терминологии!). Так вот, до сих пор, оказывается, помнятся промозглый холод и сырь тех бессонных ночей, и тепло от дружеской помощи, от приносимого утром в термосах чая.
… И тут же, за столом, страшные, до сих пор страшные рассказы о трупах, взятых в плен раненых казаков, с вырванными ногтями, отрезанными языками, выколотыми глазами (резали — заживо), в заключение распиленными повдоль циркулярной пилой, так что женщинам, прежде чем уложить в гроб, приходилось сшивать обезображенные трупы. А девочки, девочки, зверски изнасилованные и убитые в тех же Бендерах! (Ворвавшиеся в город, омоновцы захватили два класса старшеклассников, собравшихся на выпускной бал. “Мальчикам отрезали члены, а девочек снасиловали и поубивали — все мертвые, в рефрижераторе их сюда привезли. Ждали комиссию, чтобы установить преступление… ”). А этот героический поход, затеянный Андреевой, когда женщины, безоружные, пошли на передовую, в окопы, чтобы остановить войну. Пошли под пули, под артиллерийский и минометный огонь!
Господи! Да просвети же, наконец, земляков моих, да встаньте, братья, сбросьте эту дерьмократическую сволочь, по которой давно веревка плачет! Врозь мы не спасемся, врозь мы погибнем все! И спастись можем также только все вместе, соборно! Поймите то, что давно понял Лукашенко в Белоруссии, где предатели Родины, ничтожные численно, однако “жадною толпой стоящие у трона”, подняли против него едва ли не вооруженную борьбу. Да уезжайте вы, гады, в свой Израиль или в свою Америку, в свою Румынию, ищите себе землю и народ, который вы не будете оплевывать и который вы станете защищать!
Президент республики
Сегодня мы должны встретиться с Игорем Николаевичем Смирновым. (Скоро выборы, и никто из тех, кто создавал и оборонял республику, не видит иной кандидатуры). Но Смирнов задерживается. Приехала комиссия из Москвы, выводят 14-ю армию, вывозят склады оружия. Не мытьем, так катаньем Москва пытается исполнить приказ дяди Сэма, для которого костью в горле стоит этот кусок земли. И ежели бы мы все понимали, что существование Приднестровья, этого плацдарма великой страны на юго-западе, для России еще нужнее, чем для самих приднестровцев!
Я помнил Игоря Николаевича по 1992 году, и опять решаюсь предоставить слово самому себе, тогдашнему, ибо, как кажется, сумел отразить напряженную атмосферу тех предгрозовых месяцев.
“Тирасполь основан Суворовым двести лет назад. Это нарядный и чистый, до неправдоподобия, город, летом, видимо, утопающий в зелени. И только ополченцы в серо-зеленой маскировочной форме с автоматами в руках разрушают впечатление покоя и мира. Они не суетливы, не агрессивны, но и лени той, обычной лени штатных охранников (солдат спит — служба идет!), нету в них. Настороженные лица. Оружие держат так, как держат именно оружие, которым вот-вот придется начать пользоваться. Нас молча рассматривают. Слишком много из Москвы приезжают, чтобы потом написать о приднестровцах эдак сверху вниз, “блюдя объективность”, при которой и убийца, и жертва оказываются равно правы или же равно виноваты в глазах газетного обывателя. Здесь устали от обещаний. Приезжал Руцкой, с трибуны обещал защиту. Многие плакали, его чуть ли не понесли на руках. Уехав, поговорил на съезде, но обо всех своих обещаниях защитить республику — позабыл. А Старовойтова, на том же съезде, исходя из того, что “гои не люди”, объявила, что приднестровцы не могут считаться русскими, ибо у них нет удостоверяющих это бумажек — клейма на скотину не поставили!.. Но эгоизм всегда близорук. Отдать друзей, отдать своих граждан на поток и разорение — это значит завтра погибнуть самому. Погибнуть гнусно, бесславно, сопровождаемому проклятьями преданных тобою людей и народов.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом…
Игорь Николаевич Смирнов — хозяйственник, вышел из директоров предприятий. Он — талантливый организатор производства и талантливый экономист, таково же и его окружение, в котором “чистых” партаппаратчиков почти нет. Напротив, правительство Молдовы, начиная с самого Мирчо Снегура, почти сплошь состоит из недавних функционеров высшего руководства компартии Молдавии, в новом облике сохранивших свои посты и кормушки. Это очень важно отметить, потому что и прочие столпы демократии у нас в стране почему-то являются высшей партийной номенклатурой (Ельцин, Шушкевич, Кравчук, Алиев, Шеварднадзе — все члены ЦК КПСС). При желании можно даже сказать, что “перестройка” была формой захвата этими людьми политической и экономической власти в стране с целью личной наживы и уничтожения советского (русского!) государства, чего от них требовали их международные покровители. А все слова, направленные против партийного диктата в нашей стране, и, кстати, против Приднестровья, обвиняемого в пособничестве ГКЧП, в том, что здесь противятся реформам, защищая партийную диктатуру, произносились по тому же принципу, по которому вор громче всех кричит: “держи вора! ”
У Смирнова хорошо вылепленное, в крепких морщинах лицо, умные глаза, небольшая бородка. В этом лице есть и воля, и ум — осторожность? Да и осторожность тоже! Он кратко, немногословно излагает программу республики:
— Мы имели свою государственность. Молдова — не имела. При развале Союза мы свою государственность потеряли. Молдова, не имевшая ее, — получила. Необходимо прежде всего признание нашей республики правительством России.
Мы предложили Молдове федеративное устройство — она его отвергла. Там создается точно такой же тоталитарный режим, какой был в СССР. И нам нужна гарантия, что мы, проснувшись утром, не окажемся в Румынии. У нас большие экономические связи и с Россией, и с Украиной. Мы бы очень продвинулись в области рыночной экономики, если бы не военный конфликт. От России мы ждем и военной помощи, прежде всего от 14-й армии, которая могла бы стать разделительной силой в этом конфликте. Нам нужны хозяйственные связи с Россией, у нас мощная промышленность. Молдова же попросту хочет решить дело силой. Переговоры с участием Румынии, но без Приднестровья, ни к чему хорошему не приведут. Здесь будет попросту новый Карабах, не надо забывать, что здесь живут славяне.
Молдова отвергает федерацию, потому что ей тогда не уйти в Румынию.
А уйдя в Румынию без нас, она теряет свой самый богатый район. Мы пока только сопротивляемся, и все людские потери происходят здесь, на нашей стороне. Где Хельсинкские соглашения, защита личности, где она? Пусть нас, наконец, признают в России! У нас общий рубль, общие банки, общее экономическое пространство! Если бы Россия высказалась более настойчиво, кровопролития не было бы!
Мы говорили все по очереди. Академик Игорь Ростиславович Шафаревич — о стыде за наше государство. Члены редакции “Дня” — о распаде страны, об армии, о Шапошникове… Как можно было передавать оружие Молдове!
— А вы можете сами забрать склады 14-й армии, — не выдерживаю я, — если уж она не хочет воевать? И потом, оборона на столь растянутом фронте — это почти верный проигрыш!
Президент смотрит на меня внимательно, тяжело и спокойно. Отвечает вопросом на вопрос:
— Что же нам, идти на Бухарест?
А что касается складов, если начнется генеральное наступление, мы вынуждены будем это сделать! Но сейчас, с передачей армии под юрисдикцию Ельцина, положение очень и очень усложнилось. Мы не можем допустить конфликта с Россией ни в коем случае! И затем, у нас до сих пор общий бюджет с Молдовой, банковские расчеты идут через Кишинев, и там постоянно задерживают для нас выделение кредитов. Я вообще сторонник парламентской формы правления. У нас слишком много президентов и они уже развалили страну.
На прощанье говорим о средствах массовой информации, о телевидении, радио (радио Молдовы на днях объединилось с румынским). Республике требуется, чтобы о том, что происходит здесь, сообщали правду, только правду, а не ложь, густым потоком текущую по всем каналам связи с того берега и повторяемую в Москве.
Успеют ли только они вооружиться, ежели румынско-молдовская сторона попытается покончить с ними одним ударом, за пять-восемь часов? Вот то, что я писал в 1992 году. С тех пор произошла жестокая бойня в Бендерах, в которой приднестровцы все-таки победили, и четыре года экономической и правовой блокады республики. Останавливаются заводы, беднеет население, когда-то жившее втрое лучше соседей. Интересный план экономической интеграции с Николаевской областью (возрождающий идею Новороссии!) не получился из-за упорного противодействия украинских властей.
Сейчас Смирнов произносит всего несколько слов, улыбается, и тотчас возникает та прежняя симпатия к этому, до предела измученному, постаревшему и усталому человеку. Только что он провел тяжкие переговоры, убеждая москвичей, что необходимо восстанавливать старые хозяйственные связи, что нелепо строить новые заводы, когда такие же точно простаивают в Тирасполе, что нельзя убирать отсюда остатки 14-й армии…
Идет какая-то странная игра с обещаниями и изменой этим самым обещаниям, игра уверток и болтовни, за которой зримо встают контуры того, о чем никто из членов московской делегации не может сказать прямо, — о том, что дядя Сэм гневается, что очередные кредиты обещаны лишь под ликвидацию Приднестровской республики. Заокеанские господа упорны и по-прежнему добиваются своего (да и вопрос о Крыме, как я узнал в Москве, “завис”, ибо дядя Сэм в союзе с МВФ потребовал условием очередного кредита закрепить потерю Крыма Россией).
Идет крупная игра. Международные шулера тасуют карты, сдавая на кону целые государства, взрезая ножом тайной дипломатии тело Великой России, и костью в горле, острой сориной в глазу стоит у них исчезающий маленький кусочек земли, где за столом из шести душ собираются пять национальностей, где кто-то из начальства — болгарин, а кто-то — венгр, где генерал румын, а в те грозовые годы возглавил приднестровскую армию, борющуюся против румынизации, а процент молдаван в республиканской армии был чуть не вдвое выше, чем в молдавской армии Снегура, на три четверти состоящей из наемников, уголовников, полицаев и насильно мобилизованных русских. Здесь многое выглядит совсем не так, как в Москве, здесь слово “коммунизм” означает Великую Россию, а “принципы коммунизма” — патриотическое единство многонациональной страны, социальную справедливость и независимость…
Завтра — Бендеры, которых я не видел в свой первый приезд, завтра тот самый мост, что брали штурмом гвардейцы республики и казаки, завтра город, из которого по сию пору не убрана молдавская полиция, город, который несколько потишевшие с того давнего разгрома молдавские горе-националисты и сейчас требуют отдать им, и опять собирают силы для нового наступления. Мне предстоят еще и еще встречи: с начальством, ветеранами, казаками, от меня требуют написать не статью, а книгу. Я еще не знаю и сейчас, когда пишу эти строки, получится ли у меня? Ибо о героизме народа надо писать или хорошо, или не писать вовсе. Предстоят встречи, поездки. Но главное, что мы должны понять все, всею нацией: что бы тут ни совершалось теперь, какие бы несбывшиеся надежды не тревожили эту землю, — Приднестровье не эпизод, не местный пограничный конфликт где-то там, за горами, за лесами. Приднестровье — урок для всех нас, и это живой, длящийся урок, это призыв, и дай Бог, чтобы этот призыв был, наконец, услышан Россией.
Илл.: писатель Дмитрий Михайлович Балашов в Приднестровье, фото 1992 года
