ПОХОРОНЫ

ПОХОРОНЫ (рассказ)
Author: Владимир Галкин
7 (168)
Date: 18–02–97
_____
_____Я стоял в пивнухе возле Ваганьковского рынка и макал в пену засохшую селедку…
_____Рядом со мной жеманная старушка-алкоголичка подсасывает из кружки пивко (а с этой кружкой она стоит уже два часа — видно, денег больше нет) и хорошим языком пересказывает содержание телемоста “Лондон-Москва” старой, трясущейся своей подруге с фингалами под глазами: “А он ему задает вопрос: как вы оцениваете…? А он ему отвечает: видите ли… ” И смех, и грех.
_____А вот это уже интересный разговор. Значит, так. Стоят двое с правой от меня руки: один почти с меня и с лицом Папанова, дядя Леша (из разговора ясно, что дядя Леша, и никто другой), а другой так, заморыш, но в бороде до пояса (возможно, и складная), с внешностью артиста Ролана Быкова. Как я понял, у них сейчас покойник находится в церкви, но после отпевания — примерно к двум часам пополудни — прибудет еще кто-то из ихних на том же гробовике, что привозил покойника, и доставит уйму водки, поминание будет прямо на могилке Димитрушки, и покеда надо еще сходить и посмотреть: роют ли яму ребята, и сколько, мол, им подкинуть, а то тут говорят такое, что, мол, без подачки можно труп к невырытой могилке поднести, и делай тут, что хошь. Все это, конечно, можно сказать сорок секунд, но дядя Леша говорил минут двадцать, а дядя Толя только поддакивал. Да он, оказывается, из Переславля-Залесского, рыбак, двоюродный дядя покойного (а дядя Леша тому родной дядя), и вот прикатил на похороны, затратив на дорогу десять часов. Ну, у нас это нормально. Медвежий же угол. Приехал он со своей тетей Дуней. А жена дяди Леши, тетя Настя, сейчас руководит в церкви всеми этими делами.
_____Я тонко ввернулся к ним в разговор, принес им на цырлах еще по кружке пива и вызвался помогать: я-де тут знаток, сам работал землекопом, мне и участковый Ваганьковский Петр Василич знакомый, и могильщики, и вообще я тут во всем разбираюсь. Я понял, что они хотят хорошо попить на могиле, и обещал все устроить законно и нормально. Они были на взводе, я их обласкал и был принят.
_____В церкви Воскресения Словущего покойник долго ждал очереди, там до него еще должны были отпеть партиями по четыре покойника. Церковь работала с производительностью почти крематория. Она на виду, ходовая, уважаемая, да и само кладбище, как теперь говорят, престижное. (Да, нынче и унитаз может быть престижным). Поэтому мы не спеша прошлись по аллеям, почитали фамилии, сразу попалась фамилия дяди Леши, он расстроился, потом постояли у беломраморного Есенина (они, по-моему, ничего толком о нем не знали), а затем заглянули в церковь. Снаружи стояло девять гробовых крышек разного цвета и фасона. Справа, в притворе, лежали на скамьях параллельно четыре гроба: два розовых и два синих, а слева — еще четыре, один черный, а отдельно — у окна — Димитрушкина белая колода, шире обычного гроба раза в полтора. Он был мужчина мощный, да еще разопрел прижизненно от страшного пьянства и посмертно в морге, там на день были отключены холодильники, не было света, и его еще разнесло. Справа над синими и розовыми гробами колдовал маленький старичок-священник, гугнивый, не поймешь, что и поет, но покойники уже были с лентами на лбах и с землей на саванах. Сейчас их оттащут, а батюшка перейдет к левым гробам, а уж после — к Димитрушке.
_____— Айда, — сказал дядя Леша, — к землекопам, как они там.
_____С нами пошел еще и бородатый дядя Толя, и еще ихних трое: дядя Миша (прямой и тощий, лет за пятьдесят, с длинными, рыжими, как у лакея, баками, очень сумрачный на вид), дядя Коля (мужичок, как говорится, без цвета и запаха) и его жена тетя Рая, бабища тучная, добродушная и говорливая. Многие из родственников Димитрушки приехали издалека, его все очень любили, он сильно заколачивал на обувной фабрике “Парижская коммуна” модельером, помогал многочисленной родне, но сам помер, отравившись обувным лаком… Он его как-то хитро отстаивал, сепарировал и растворял. Собственно, и на свои деньги Димитрушка мог спиться от монопольной водки, но она его уже давно не брала, и вот — увлекся лаком. Дядя Миша тоже был какой-то дальний родственник Димитрушки, из-подо Ржева, из сельского поселка, и тоже ехал на перекладных долго, а дядя Коля — воронежский, ну тот приехал быстро. У Димитрушки осталось трое детей: восьми, тринадцати и двадцати одного, хорошие дети, он им образование дал, младшенькая, Ленка, в музыкальную школу ходит. Все это родственники мне потихоньку рассказали по дороге к шестому сектору. А надо сказать, что потрясающее совпадение: и мои там предки, и жены, и наша первенькая дочка там схоронены. Так что места знакомые, места теплые.
_____В шестом, от могилы астронома-большевика Штеренберга, у которого на постаменте лежал большой черный каменный шар (я раньше все думал, что здесь похоронен футболист, пока не вчитался в надпись), мы долго протаптывали удобную дорожку к будущей могиле, ибо землекопы, похоже, брезгливо прошлись разок, оставив только редкие глубокие дыры-следы. А вон и они сами. Они вяло разгребали февральский слежавшийся снег, немного и земли выбросили сбочку, камень даже какой-то начали выворачивать (копали по могиле Димитрушкина деда, наверно, это был старый просевший цветник, тут очень тесно), но в общем-то посиживали-покуривали. Они ж д а л и.
_____Я сразу рьяно взялся за дело. Мне приходилось пару раз иметь дело с местными, и поэтому я для понта называл слышанные клички (и выдумывал) и термины.
_____— Карман не заходил? — спросил я у молодого, но прожженного вида парня, сидевшего на камне и без удовольствия курившего. — А Феликс где?
_____Странно, но оказался и в самом деле Феликс, и отозвался:
_____— Чего тебе?
_____Он у них, похоже, за старшего, черный такой, то ли цыган, то ли еврей, но евреи на кладбищах не работают. Он стоял, задумчиво положив подбородок на рукоять лопаты.
_____— Фу-ты, я тебя не узнал, богатым будешь. Ну что, отцы, чего загораем-то? Счас Филимона видел (это смотритель, гонявший по кладбищу на мотороллере), он сказал, что вы все сделали.
_____Родственники Димитрушки смотрели на меня с уважением.
_____Чувствовалось, что я как-то удачно взял верный тон, хотя был на сто процентов уверен, что сейчас они меня пошлют в задницу.
_____— Да-а, — заныли землекопы, — Филимон — он ска-ажет! Филимон бы сам покопал!
_____Между прочим, я слышал, что здесь в 79-м году могильщики сожгли прежнего смотрителя, чего-то не поделили, жгли его в котельной возле конторы, только ноги не успели сгореть, по ногам и опознали его. Но этот, нынешний, видать, был хрен тертый, делился с ними умно и подмышки в то же время не давал щекотать.
_____— Ты гляди — какая балда внизу, — указал мне Сашка-студент, тот молодой и прожженный, на вывороченный камень. — Небось, с того столетия тут лежит. — И что там еще будет? А корней?
_____— Верба-то какая! — отозвался третий. — Ей, небось, лет триста будет, как баобаб какой, тут работы и работы.
_____Я оглянулся. Дядя Леша мне подмигнул и показал двумя пальцами “викторию”.
_____— Отцы, я вас понял, трудно, но вот через полчаса, честное благородное слово, я вам доставлю две водки. Пойдет для начала? Но уж чтоб через час — как штык. Договорились?
_____Ребят как сорвало с места, и они, ровно шахтеры-стахановцы, буквально вгрызлись в почву.
_____“Стахановцы! ” — смеялись мы, возвращаясь к церкви.
_____Но тут же нас догнал Сашка-студент:
_____— Что, две бутылки только?
_____— Милок, — сказал ему дядя Леша, — не боись, я не обижу, увидишь. Деньгами не дам, нету их у меня, а пить будете с нами от пуза. У нас здесь большие поминки будут, упьесси. Пойдет?
_____Сашка согласно свистнул и побежал к своим.
_____
_____В церкви мы долго слушали “аллилуйю” гугнивого батюшки, смотрели на вздувшееся и закостенелое, словно гипс, лицо Димитрушки, на глубоко заваленные глаза его и рот, как ему прилаживали ленту со священными словами на лоб, как дрожало свечное пламя в пухлых кулаках мертвеца, как дьячок перстью посыпал песок на саван…
_____Хоронили Димитрушку и отпевали одного потому, что и уважение хотели сделать ему особое, и очень уж много провожающих собралось, весь притвор был ими забит, даже любопытные со стороны не могли просочиться, прямо церковь полна была, никогда такого не видал.
_____Потом начали прощаться. Нагнулась к нему сперва мать-старушка, жуя губами рыдания, а за ней красивая вдовица, лет сорока, вдруг глянувшая на меня огненным взглядом, после все эти тети Раи, тети Насти, тети Дуни и мужики тоже, и дети (их тут двое было, Димитрушкиных, — середний и старший сыновья). Да, Димитрушку любили! Эх, если б меня так любили, но знаю, что — не дано мне такого, не заслужил.
_____Я продолжал стоять рядом, только после всех решился и нагнулся поцеловать, но тут же с ужасом отдернулся: кожа трупа была не тем страшна, что ледяная, но — что м а т е р ч а т а я и влажная, будто какая посторонняя ткань на костях. И снова вдовица жиганула меня серым глазом. Но пусть не думает читатель, ничего интригующего дальше не было, эти желанные вдовы на могилах пусть останутся в рассказах Мопассана, а мы — несчастные, пьющие, русские люди — мы э т о г о не умеем. И пусть так и останется вдова в моей памяти с жарким серым глазом…
_____Но тут дернули меня сзади за рукав. Звал маленький бородатый дядя Толя: “Давай… как тебя? ВОлОдька, что ли? (он сильно нажимал на “о”), на улице дядя Леша зовет, автобус пришел”.
_____О, это было хорошо, это было так к месту.
_____Приехали, оказывается, еще человек шесть фабричных и привезли “огниво”. Автобус встал под настенной иконой Сергия Радонежского, там теплилась свечка, и бабушка целовала стену.
_____Господи, подумал я, сколько ж они навезли водки, оказывается! Выгружали и выгружали баулы, портфели пузатые, чемоданы — все с огненной водой. Так мне шепнул дядя Леша, по-хозяйски тут распоряжавшийся. Уложили все у стены церкви, где только что стояли крышки, и мне велели сторожить. Какое доверие, оказывается, я внушал! А фабрика не поскупилась, нет, выдала на похороны своего лучшего модельера полторы тысячи (ну, понятно, тут и венки, и сами похороны), а собирали, между прочим, со всех и каждого, помимо месткома, и каждый дал. Хотели и оркестр, и для этого партком давал деньги, но дядя Леша отказался: пущай все будет по-христиански, оркестр тут лишнее. Дядя Леша сунул мне две “пшеничных” и три здоровенных соленых огурца рыжего тона, и я понесся к землекопам. О, там уже было разверстое и обработанное чрево, оно ждало пищи. Ребята накинулись на водку, загремели огурцами. А я — опять к церкви, сменил дядю Лешу у чемоданов.
_____Ну и в три часа вытянули Димитрушку из церкви и — пока открытого — положили на катафалк. Вновь все сомкнулись вокруг усопшего. Женщины в черненьких платочках или шарфиках утирали слезы. Первый раз я видел так много искренне жалеющих, тоскующих. Странное дело: все время зависть не покидала меня, что будут ли, мол, и меня вот так же оплакивать и собираться столько много выпить надо мной. А все распахнулись, раскрылись после церковной духоты на тихом, влажном воздухе улицы. Февраль стоял пасмурный, теплый, плачущий. В такое время только и пить, и слоняться сиротою по переулкам из пивной в пивную. И уже чуть-чуть смеркалось.
_____Дали вторую колесницу — для баулов, и я толкал ее, усердно и сосредоточенно. Иногда переходил и помогал толкать Димитрушкину колесницу, много тяжельше этой, да еще по рыхлой, нечищеной дороге.
_____— А ты кто, милок? — спросила меня матушка покойного, маленькая седенькая старушка в сбитом на плечи платке, который все поправляла ей сноха, и тяжелых ботах. — Не с фабрики?
_____Я объяснил, что просто знал когда-то Дмитрия Ивановича, учился с ним в одном классе, но тут подмог вездесущий дядя Леша, сказавший матери:
_____— Это, Варвара, хороший человек, сирота, пускай помогает, нас не обопьет.
_____Вот это было немного неприяно: все у них на водку считалось.
_____Впрочем, что ж? — до этого довели русского человека не одно десятилетие бессмысленной, злой жизни. Ведь если честно говорить, то сегодня и поп был сильно пьян, я это сразу заметил, и дьячок, и весь причт с певчими. И без водки в России может прожить разве что покойник. Да и тут… Эх-ма.
_____В ответ на слова дяди Леши старушка закивала трясущейся головой: “Ну, КОнечнО, кОнечнО” И все поправляла сыну сползающую ленту на лбу.
_____Потом я еще подменил одного сильно пьяного мужика с фабрики, чтоб нести крышку гроба, он ее уже два раза свалил на сторону.
_____На аллее, против могилы Штеренберга, колесницу остановили. И та, задняя, встала. Пошел спор, где прощаться. Дядя Коля сказал, что на оживленной аллее неудобно, надо, мол, все это делать непосредственно у могилы. Тетя Настя и тетя Рая его поддержали, и еще несколько голосов было в защиту такого мероприятия. Но иные (и могильщики) возражали: там-де негде развернуться, как подойти всем ко гробу? Да и нести — надо ж сперва заколачивать, а после расколачивать. Все ж порешили так: все целуем Димитрушку тут, чтоб каждый смог и никому не было обидно, а уж на могиле — там еще раз самые родные, ну и кто сможет пробраться, вон ведь — ограда на ограде, и после спичи там говорить, да там и помянем, все как-то уже и заодно.
_____Опять целовали ледяного Димитрушку крепко и страстно. Могильщики — восемь ребят, но из них лишь три прежних землекопа, а еще пятеро новых, очевидно, студентов на подхвате, итого, значит, собралось их восемь гавриков — команда цельная — подняли на вытянутые руки тяжеленную колоду (иначе нельзя) и, где пританцовывая, где как, на время становя колоду на следующие по пути ограды, понесли Димитрушку к его последнему жилищу. А мы, народы, поперли через лабиринт оград со всех сторон к могиле, до которой как-никак, а было метров двадцать. Помогали бабушкам и дедушкам. Одну баушку мы с дядей Лешей даже какое-то время несли на руках, передавая ее, как и Димитрушку, друг другу через ограды. А еще многие ведь тянули баулы, портфели, и было похоже на великое переселение народов.
_____Но все получилось здорово и домовито, все заняли более или менее удобные места вблизи могилы, кой-кто даже дотрагиваться мог из-за чужой ограды до покойника. По пять человек в каждой ограде собрались, жить можно. Гроб положили на выкинутую из могилы землю, как бы на естественное возвышение, и все ближайшие дяди Леши — дяди Коли стеснились возле Димитрушки. И я с ними. Могильщики ушли к могиле астронома-большевика Штеренберга: покурить — и так, за шухером посмотреть.
_____Начали говорить родственники. Иной раз и фабричный какой влезал. А родня вся почти с Волги, все “окают”, говорить связно, конечно, не умеют. Дядя Леша все подталкивал меня на “хорошую” речь, мол, я столичный, могу сказануть. И я, рассеянно проводя рукой по мокрой своей шевелюре и вздымая очи к сильно загустевшей сиреневой темноте ночи, к мощно каркающим над нами воронами, проникновенно начал:
_____— Милые вы мои… Дорогие… Ты, безутешная старая мать, ты, горькая вдова, вы, братья и сестры мои и покойного Димитрушки… (чушь какая-то получалась). Вот и ушел он от нас, осиротил он нас…
_____Я долго и неуклюже говорил, а вокруг уже ревели не стесняясь. Что уж я там еще молол, но проткнул всех. И почему-то этого совершенно не знакомого мне покойника вдруг возлюбил с такой силой, что сам скривился от слез. И махнул рукой.
_____
_____ДЯдЯ Леша позвал могильщиков. Они заколотили крышку, подвели под колоду вожжи и стали спускать. Четверо держали, откинувшись, как бурлаки, эти натянутые колоссальной тяжести веревки, а четверо других их удерживали в качестве противовесов, иначе нельзя. И гроб поплыл. Мы начали кидать комья земли. Потом могильщики наформировали холмик, врубили в него лопатами гладиолусы — гвоздики, поставили временную железную табличку с адресатом и живописно обвалили все это железно-хвойными страшными венками, а сами пошли опять к Штеренбергу. Дядя Леша предложил им остаться и выпить за упокой души новопреставленного раба Божия Димитрия, они слегка поломались, ждали денег, но все же согласились. Водка — она мир остановит. А я Феликсу добавил: “Выпивки, ребята, сколько хошь, только поддержите, если что… ну там, участковый, то, се. Ладно? ”
_____Народы, как я говорил, разместились в своих оградках на скамейках, если были, а кто присел на тропинах на баулы, чемоданы. Группа, думаю, душ в пятьдесят, заняла весь этот микрорайон, что клином углублялся от Штеренберга к богатым надгробиям иранцев.
_____Я был, естественно, в компании с дядей Лешей, вдовой и старушкой-матерью, мы расселись частью на древней, еле державшейся скамейке в ограде Димитрушкиных предков, а частью на железном сундучке соседней с ней могилы, их ограды переходили одна в другую, но без перемычки, кто-то выломал, так что получилось много свободного места, что для Ваганькова редкое явление — тут лежат голова в ноги, ноги в голову.
_____— Ну, братие, — громко возгласил дядя Леша для всех, — помянем усопшего! Сейчас Саня и Дима (это были молодые племянники или еще кто из Димитрушкиной родни) вам передадут бутылки, кружки, стаканы, кому тары не хватит — дуй по очереди или из горла, ежели умеете. Давайте, ребятишки, шустрей! А водки — не беспокойтесь, всем хватит. И вот за закуской тянитесь, вот курочки у нас тут, огурцы, хлебушек, разнообразия большого нету, но, как говорится, уж чего есть. Берите, милые, поминайте.
_____Саня и Дима пошли растаскивать огниво и закусь.
_____— Соль тут у нас! — сказала Люся, вдова Димитрушки. — Кому надо, вот на бумажках раздаю. Она с перцем.
_____— Да и без соли солоно! — с грустным смешком отозвались.
_____И мы начали поминать. Три раза я помянул по полному стакану (мне все очень уважительно подливала мать Димитрушки, очень уж ей понравилась моя речь), я сильно закосел, иной раз даже как бы ничего не видел, но мне было уж так хорошо, так хорошо. И грустно. И я не выдержал, попросил разрешить почитать Есенина — к месту, мол. И странно: эти туповатые, такие матерьяльные люди, крестьяне и работяги, и даже, может быть, жулики и калымщики, разом согласились, и кто-то еще из полутьмы пьяно потребовал:
_____— Есенина? Знаю! Давай!
_____И я прочитал: “Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать… ” Люся, вдовица, пила по поллафитничка, но каждый раз, вытянув водку, быстро взглядывала на меня, как бы спрашивая: “Ну? Что дальше? ”. Повторяю, мне ничего от нее не надо было, да и вряд ли бы я смог чего-нибудь при такой нагрузке, но измятое лицо ее с пушистыми серыми бровками, хорошеньким востреньким носиком, родинкой под ним, пухлыми губками и изумительными большими серыми глазами с искоркой было таким милым, таким желанным, такие мне только снятся всю жизнь, что я понял, как через силу жила она с толстым, оплывшим и опившимся Димитрушкой!
_____А мы дальше пили и говорили. Все время растаскивали и бутылки, и цельные баулы огольцы Саня с Димой, и у наших ног стало так свободно, что хоть пляши. Из многих связных и полусвязных речей я многое узнал о покойнике, ближайшие родственники, ну та компания, в которой я сидел, были под таким уже “газом”, что откровения лились и лились, и даже совсем неприличные. А вообще, ведь сей рассказ не столько о Димитрушке, сколько о нас самих, так вот добро эти люди чувствовали очень сильно, истосковались, что ль, по добру? Временами то один, то другой старик или старица вставали (непременно вставали) и рассказывали о многих добрых свойствах Димитрушкиной натуры, даже самых фантастических (будь здесь, он бы изумился), забыв про время, про ужасные концы домой (большинство деревенские), так что я подумал: их самих ни хрена не любили в этой жизни и вот они брали реванш — любили Димитрушку, хотя и в самом деле он сделал для многих хоть мелочь, а вот — помнят. И не в дармовой водке дело было, нет. И еще: они будто всей деревней собрались на погосте, все родные друг дружке, и поэтому им хорошо.
_____— Тетя Маня! — кричали из темноты. — Дядь Леша! Водочки б передали ишшо!
_____— А вот возьми, родимый, вот передай ему там, кто ближе, — отзывалась тетя Маня, или тетя Настя, или тетя Рая.
_____И я сидел, как в родной семье. А уж как за мной ухаживали! Люся-то и курицу мне разламывала, и солила-перчила ее, и держала стаканчик, пока я наливал. Непонятно, не привык я к такому… За что? Чем я им помог? Стихами? Ерунда какая. Ханыга какой-то пристроился на халяву, а вот поди ж ты: любят и меня. Нет, я не привык к этому! Это… тут можно от счастья под поезд броситься, благо, с окружной железной дороги хорошо слышно вагоны. И, взлетая благодарным сердцем, я еще прочитал им “Снежную замять” и “Гори, звезда моя, не падай”. Тут я так разрыдался, что Люся поднесла мне к носу нашатырь. Потому какой-то старик гнусаво, но красиво и проникновенно, как это делают только спьяна, запел: “Догорай, гори моя лучинушка… ” — и все подхватили. Нежное, плачущее пение, стенание херувимов поплыло над кладбищем. И стало уже совсем темно, никого не различить даже на белом снегу. Мои бабушки раздали всем свечки, мы зажгли их — и это было потрясающее зрелище: горел остров огоньков во тьме, словно собрался крестный ход и сейчас двинется в путь.
_____Ах, как все это было по-русски, как по-русски!
_____И даже то, как после еще пели и пели, и уже совсем веселые песни вроде “Коробейников”, и гармошка заиграла, и на аллею вышли, и тихо заплясали старики и старухи. А Люся мне рассказывала:
_____— У нас ведь собраться всем толком негде, мы народу еще больше ждали, родня огромная, не все смогли приехать; у всех, кто в Москве живет, квартирки маленькие или в коммуналках живут, а в ресторане — ну куда с этими бабками? Да там и сердечности, и свободы такой не будет, а тут хоть посидеть, подышать, попеть, деревенские же большинство, что им ресторан? И со своей водкой не пустят, и там она ужас дорогая, а питоки все — будь здоров.
_____Мы посмеялись.
_____— Это верно, — сказал я, — это очень верно. Русскому народу нет дешевого удовольствия, его разогнали, втиснули в квартиренки-склепики, лишили простых пивных, дешевой водки, и вот — хоть на могиле танцуй. Раньше еще можно было в столовой какой-нибудь устроить вечеринку, хотя тоже, конечно, не такой уж сахар столовая-то, я в пятьдесят шестом году видел свадьбу в столовой “Кристалл” на Серпуховке, это было грустное зрелище — вся пьянь со стороны лезла к свадебному столу, дело было почему-то днем, странная свадьба. Но тогда на улице пели, полно было забегаловок, с пьянством в душу не лезли. А теперь? И не пей, и не собирайся, и не пой, и не пляши. А тока одно: работай, работай… А чего бы и не сплясать, в самом деле, да хоть бы и на кладбище?
_____— Конечно, покойник это дело очень любил.
_____— Так что не грех, — заключил я.
_____
_____А гармошка жалобно, дробно сыпала, сыпала. И действительно, получалось даже и не веселье, а какой-то есенинский плач по деревне. Надо же: деревня приехала на кладбище гулять!
_____Но тут появился участковый Петр Васильич. Феликс-могильщик вышел со свечой к нему, тот глаза вытаращил — могильщик со свечой! — потом они стали что-то гудеть. “На, сынок, — шепнул мне дядя Леша и сунул пятнадцать рублей, — выручай! Может, хватит, или еще? Счас у своих пошукаю… ” — “Не надо, — сказал я, — в крайнем случае бутылку добавим”. Я вышел на аллею, поздоровкался со старшим лейтенантом, заморенным служакой с корявым, жестким лицом, будто всю жизнь провел на морозе, но, тем не менее, спокойным и доброжелательным человеком (относительно, конечно). Он мне как-то помогал в одном скандальном деле, когда я получал разрешение на новую ограду у моей могилы и мы тягались с соседями: они нам свалили старую при похоронах своего родственника и решили, аспиды, расширяться на наш счет.
_____— Ну что это вы, мужики! — укоризненно тянул участковый, похлопывая себя по висевшей на боку планшетке. — Ну удумали, нечего сказать! И водка тут тебе, и гармошка, и пляска! В ресторан бы шли, ей-Богу. Совсем тронулись. Ну, нехорошо!
_____Я ему все-все объяснил, рассказал о наших нуждах, неудобствах, сказал, что будем потише, но, мол, то, да се, площадь у людей не позволяет, да большинство деревенских, где они соберутся, все ненадолго, да мы если что, да вы, Петр Васильич, не обессудьте, вот примите…
_____Стакан ему сунули в руки, и он, все так же обиженно-изумленно глядя на нас с Феликсом, вытянул водку. Я ему дал и деньги, и он ушел, все-таки обиженный, и из темноты еще крикнул:
_____— Тока чтоб все прилично! И гармонь убрать сей минут! Я еще проверю!
_____Нет, не проверит. А если еще придет — еще стакан примет, а там уж и с нами плясать будет…
_____А водки было — прорва. Откуда она бралась, но бутылки так и сновали из рук в руки, а Саня и Дима сложили у Штеренберга цельный холм из баулов.
_____Вот — пили мы. А знаете? В самом деле все было прилично, пристойно, никто не ругался, не задирался. В который раз спели любимую Димитрушкину “Это было давно, лет семнадцать назад, вез я девушку трактом почтовым… ”. Потом “Славное море, священный Байкал”. Пели и плакали.
_____Тут я и решил уходить. Уж очень пьян был. На старое капитально легло, домой не доеду. Свечкой все пальто себе обкапал. Дядя Леша (и женщины) уговаривал еще с часик посидеть, “а там и все снимемся”, но знал я, что это за “часик”. Объяснил им, что в метро не раз попадался ментам, лучше уж сейчас, пока еще ножки несут. Они поняли. И бутылку с собой дали, но я отказался, мог разбить по дороге. А в глазах-то уже скакали огненные зайчики, земля уходила из-под ног. И еще — меня трясло от всего пережитого, от этого странного гульбища-похорон такой нечеловеческой дрожью, что я боялся удариться в истерику. Слишком, слишком все это было фантастично!
_____Я перецеловал всем старушкам руки и ушел.
_____Могильщики сидели на баулах возле Штеренберга и уютно выпивали. Они были довольны. Феликс даже за руку со мной попрощался. “Таких похорон, — сказал он, — я еще не видел”.
_____Для страховки я пошел мимо кладбища вдоль ограды, по трамвайным путям, к мосту, чтобы сесть на троллейбус, а не ехать на метро. И вот из-за ограды я снова увидел недалекое, легко плавающее зарево от свечек, услышал плач гармошки, слабое пение и вздохнул глубоко, как корова: “Пейте и пойте, русские люди, на кладбище! Это — последнее вам осталось… ”