Слава тебе Господи, конец баловству — Ельцин в Кремль возвращается! Аж земля дрожит! Что на Москве творится — ужас! Мэр Лужков со страху ногу сломал. Черномырдин так объелся, что корсет застегнуть не может. Министр обороны нарядился в гражданское платье, в женское, с декольте и оборками. Чубайс на голову ведро синей краски вылил. Сванидзе с Киселевым так целовались, что склещились, электросваркой их разрезали. Радуев отпустил по домам двадцать героев-омоновцев и Рыбкина с Березовским в придачу. Лившиц снимает сливки. Уринсон поет в унисон. Сатаров поет задаром. Паин яму копает. У Доренко разболелась коленка. Кобзон слышит звон. Селезнев нет-нет, да лизнет. Церетели сорвался с бретелек. Коржаков надел шесть пиджаков. А Строев желудок расстроил.
Ельцин на всех на них не смотрит, через три ступеньки вверх по лестнице скачет — прямехонько в кабинет. Проверяет: все ли на месте, не баловался ли его вещицами Ястржембский, просит с Колем и Клинтоном не соединять, пусть наговаривают на автоответчик, и сразу за дело:
— Что, тараканы, забегали? А как вы тут без меня устраивали национальное примирение? Небось передрались все, кнута на вас нет!
И стал он всех мирить.
Перво-наперво помирил банкира Гусинского с умершей старушкой, которая вот уже месяц лежит на лавке, потому что не оказалось у старушки денег на похороны. Потом помирил генерала Евневича, чьи героические танки палили в народ, с матерью убитого мальчика, разорванного снарядом на части. Потом помирил Рязанова, который сидел у Хазанова, и оба они вишневыми косточками стреляли в портрет Ильича, — помирил с рабочим-анпиловцем, битым омоновской палкой за то, что носил в петлице портретик Ленина. Затем без труда помирил Елену Масюк, воспевавшую подвиги Шамиля Басаева, с мотострелком, чей друг был скальпирован, разрезан на кусочки чеченцами, которые тут же поили горячим чаем Сергея Ковалева, привычно болеющего о правах человека. Помирил Рэма Вяхирева, чей “Газпром” перекрыл подачу газа в замерзающие дома Приозерска, с теми, кто, сберегая своих посиневших детишек, нелегально подключился к трубе и взорвался. Примирил “оборонщика” и “патриота” Кокошина, ведающего оборонным заказом, с семьей погибшего академика Нечая. А глазастенького, как серая мышка, Илюшина — с забойщиками Кузбасса, приковавшими себя к вагонеткам.
Так, в охотку, мирил Ельцин всех направо и налево, а кто не желал мириться, тех стращал, делал страшные глаза и показывал “козу”.
А тем временем на Руси пошли большие снега и начались большие заносы. Старики говорили: хорошо в такие снега в темную пору надеть потеплее тулупчик, подпоясаться кушачком, прихватить в рукавичку фомку да и отправиться на большую дорогу под звезды. Поджидать проезжего мытаря, что везет мешок денег, отобранных у вдов и сирот. Это уж потом его весной из-под сугроба достанут, а теперь, покуда зима, — разнести деньги по вдовам и сиротам да на храм Божий, да на гулянку с товарищами. Выпить жаркую чарку, обняться с товарищем и запеть долгую родную песню “Ой, да не вечор, да не вечор...”
Молча, серьезно слушают беженцы из Казахстана, молча, серьезно слушают стрелки 205-й бригады, выведенной на днях из Чечни. Не пропадем!
