Начало здесь
4. Упадок метафизики
Со времени своего становления, европейские университеты оставались в сущности всё тем же анархистским сборищем. Опека короля и епископа была весьма формальна, в ещё меньшей степени ощущался папский надзор. Таким образом, университеты обращались в кузницу разночинной, анархичной интеллигенции («учёной банды», порой мало чем отличающейся от разбойничьих банд). При этом университеты много общались между собой, студенты часто переезжали с места на место, слушая лекции то в одном, то в другом университете, и разнося новомодные учения и ереси по всей Европе.
Так болонская система становится первой независимой сетью «Intelligenza».
Каково было качество этого образования? Весьма умеренным, судя по следующему замечанию Боккаччо (1313–1375):
«Образован не тот, кто после долгого обучения в Париже готов продать свои знания по мелочам как это многие и делают, но тот, кто готов дознаваться до причин всего в самых истоках». Очевидно, охотников «дознаваться до причин всего в самых истоках» среди выпускников находилось не слишком много, в то время, как полуобразованных сумасбродов, – хоть отбавляй.
К этому времени прослойка, между простонародной верой и духовной аристократией являет собой уже целое сословие – настоящее бродило революции, в котором кипят все модные ереси современности. Так что оставим открытым вопрос: была ли «эпоха университета» временем роста средневековой образованности или тотальной варваризации области знания?
Центральным же философским вопросом в эту эпоху становится размежевание сфер веры и знания и «спор об универсалиях», история которого являет собой самую печальную картину упадка Западной метафизики.
В то самое время, когда христианский Восток спорит о «нетварных энергиях» (то есть, о действительных возможностях сочетания человека с Богом и его «обожения» – кто бы назвал этот вопрос праздным?), Запад раздирает спор, в котором «реалисты» и «номиналисты» выясняют: существует ли на самом деле «общее» и «единое», или же это лишь умственная абстракция, реально же имеют место лишь отдельные несвязанные объекты? Уже сам предмет спора говорит о таком упадке самосознания Запада, отлученного от мистических созерцаний Востока, который добром кончится не может.
Последний гвоздь в Средневековую идею единства вобьёт оксфордский философ Уильям Оккам (ок. 1300-1349). «Не только Англия остров, но и каждый англичанин остров», - заметил Новалис. Едва ли найдётся человек, к которому эта сентенция подошла бы более, чем Оккаму.
5. «Как сумасшедший с бритвою в руке…»
Оккам был английским францисканцем. Как всякий францисканец, он был человеком «новой эпохи» (иоахимитом), внутренне уже отсекшим себя от эпохи уходящей. Как всякий радикальный францисканец, он верил, что именно их святому ордену надлежит заменить в «новую эпоху» сгнившую Католическую церковь.
Оккам кажется так и не обзавелся докторской степенью («почтенный недоучка», так его и называли). Можно ли назвать философией его полемические писания, бодро скачущие по вершкам логических умозаключений – отдельный вопрос. То, это был прежде всего бойкий публицист, ловкий политик и неутомимый полемист – вполне очевидно.
Главный талант Оккама, за который ему и выпала честь остаться в истории, заключался в его непримиримой позиции в отношении папства.
Побег из Авиньона, где папская комиссия рассматривала его работы (7 пунктов признаны еретическими, 37 – ложными, 4 – опасными) стал фактическим признанием в ереси. Бежав под защиту императора Людвига Баварского, Оккам, как гласит предание, сказал: «о, император, защити меня мечом, и я защищу тебя словом».
В 30-40-х гг. из-под крыла императора, он забрасывает курию своими полемическими памфлетами. В начале 40-х, когда умер папа Бенедикт XII и освободилось предводителя францисканской оппозиции, Оккам попытался было встать во главе радикального крыла францисканцев, и довести дело до церковного раскола. Выдающийся теолог и опытный дипломат папа Климент VI (1342-1352) предотвратил такое развитие событий. И даже почти примирился с императором.
Это трудное для Оккама время. Напор его язвительных сочинений вдруг иссякает: с 1342 по 1346 гг. (пока шли переговоры папы и императора) не известно ни одного нового сочинения выдающегося философа.
Однако в 1346 г. процесс примирения срывается: Климент VII повторно отлучает Людовика IV от Церкви. Переведя дух, Оккам выступает с последней филиппикой против «Авиньонской Церкви» (как он называет католиков) в работе «О власти императоров и понтификов» (De imperatorum et pontificum potestate).
Вот такой портрет большого философа и беспристрастного логика рисует история. Перейдём теперь к взглядам великого человека, на полтора века предвосхитившего выступление Лютера.
Свое политическое кредо Оккам переносит и в свою философию. В мире идей его недовольство духовной властью Церкви выливается в отстаивание решительного размежевания сфер разума и веры.
При этом и в философских сочинениях характер Оккама остается тем же: это бесконечная политическая демагогия, инсинуации и подгонка под результат. Свои логические выводы этот твердый логик и неутомимый труженик корректирует столь же неутомимо, дабы привести их в соответствие с выводами философскими и теологическими. Таков научный метод Оккама.
Оказавшись во главе партии номиналистов (Оксфорд был пределом тогдашней натурофилософии и рационализма, а Оккам – пределом рационализма Оксфорда) Оккам решительно заявит, что никаких универсалий в природе не существует, а есть лишь индивидуальные, хаотично движущееся в пространстве объекты: «помимо движущихся тел нет ничего».
Пресловутая «бритва Оккама» (требование устранения избыточных метафизических объектов) столь же бездоказательна, как и прочие его открытия. Впрочем, и сама «бритва» была не его изобретением. Она позаимствована у Дунса Скота: «Никогда не следует полагать множественность без необходимости» или «Не следует полагать многое там, где достаточно одного» итд.
Подобное можно встретить и у других схоластов, и даже у Аристотеля. На своём месте это правило вполне очевидно. Однако, внятно объяснить или доказать, почему сложные явления должны объяснятся просто – невозможно.
Доказывает ли тот факт, что хрущёвская пятиэтажка в стиле баухаус проще чем собор Нотр-Дам то, что мир построен по чертежу пятиэтажки, а не по чертежу Нотр-Дам?
Перед нами лишь аксиоматическое (что бы не сказать – демагогическое) допущение, взятое Оккамом на вооружение и используемое эмпириками его секты (secta occamica) в качестве дубинки для разрушения сложных метафизических конструкций.
Понятно, что настоящие учёные (прежде всего, томисты) презирали Оккама и всю его научную банду; презирали именно за то, что это были не ученые, бескорыстно ищущие истину, а интеллектуалы на службе поместных князей и императора (тип философа, который станет самым востребованным в Новое время). Как и сам этот «спор философов» был в сущности лишь «культурной надстройкой» борьбы за власть папы и императора.
Но, так или иначе, именно Оккаму и его secta occamicа достанется слава последнего голоса последнего большого спора Средневековья.
Победа оккамистов будет означать полный крах Средневековой метафизики.
В самом деле, можно ли продолжать строить собор, когда вам говорят: «Философия не служанка теологии, а теология не наука»; «Догмат о Троице – исключительно вопрос веры, нет даже смысла о нем размышлять, ибо он превосходит всякий разум». Эти заявления – подрыв самой идеи единого космоса, где каждая часть занимает свое место. И уже в самой своей постановке (совершенно немыслимой для Востока) говорят о случившейся катастрофе.
Итак, в то самое время, когда Восток продолжает жить напряжённым созерцанием Троицы (эту живую связь европейцы до сих пор способны ощутить в восточных церквях, что зачастую становится для них настоящим потрясением), Запад, уже не глядя на небо, вовсю делит землю.
Разумеется, Оккам как «борец с реакцией» и «яркий полемист», не боящийся (из-под гривы имперского льва) облаивать самого папу, стал весьма популярен в университетах по всей Европе. У него появились многочисленные сторонники и последователи (Жак Буридан, Николай Орем и др.). Так что, поддержанные императором, князьями, прессой и университетами, номиналисты стали значительной силой (вся фрондирующая молодежь, крещеные еврейские «конверты», которые уже кишмя кишат в университетах, все так. наз. «новые люди» записывались в номиналисты (так же точно, как окраинные сепаратисты борцы с Византийской империей, в пику господствующей православной Церкви объявляли себя монофизитами).
Центром распространения оккамистских идей становится Оксфорд (родина Оккама) и другие университеты Англии. Скоро оккамизм становится знаменем университетского движения «нового пути» (via moderna), с понятными (номинализм в онтологии плюс волюнтаризм в теологии) антиклерикальными, антикатолическими установками. Постепенно во всех университетах Европы (Париж, Кёльн, Вена, Гейдельберг, Прага) торжествует дух Оккама (при этом самого Оккама давно уже не читают, идеи его примитивизируются, и сам он становится именем нарицательным – эмблемой и знаменем «via moderna».
Именно в таком виде оккамизм достигнет и самого Мартина Лютера (1483-1546), получившего образование в оккупированном оккамистами Эрфуртском университете. Лютер и сам называл Оккама «учителем» и утверждал, что принадлежит к secta occamica.
Для самосознания Запада победа оккамизма означала окончательное отсечение разума от веры, общего от частного, неба от земли. Следствием философствования Оккама (еще не молотом, но уже бритвой) оказывается «разбитая вдребезги система необходимых и упорядоченных причин, структура платоно-аристотелевского космоса», место которого займет отныне «конгломерат изолированных случайных существ, зависимых всецело от свободного Божественного выбора».[1] «На усилиях поколений схоластов, мучительно добивавшихся примирения разума и веры (был) поставлен крест».[2]
Так, полоснув пресловутой бритой, Оккам обрушил стройный собор средневековой метафизики. На руинах которого остались лишь мхи «эмпиризма», пробивающиеся сквозь обломки чахлые ростки «опыта» и «доверие факту и только факту». (И да, это уже Просвещение в чистом виде).
Так свершится (пока еще в мире Духа) обрушение Собора Средневекового космоса. До мира материи эхо этого события дойдет через полтораста лет. Удары молота Лютера (прибивающего к вратам Виттенбергской церкви свои «95 тезисов против индульгенций») пробудят всех демонов тысячелетия – древних и новых. К этому времени глубокая критика Аристотелизма (начиная с Оксфорда и Парижа) окончательно разъест университетский мир Европы. Двери Реформации и Картезианства окажутся настежь открыты.
6. Дух и Логика. Заключение
То, что Абеляр и Оккам из всех наук привечали и утверждали, прежде всего, логику, конечно, не случайно. Логика освобождает от «пут метафизики». Логика доказывает, что разум способен «достигать важных результатов» и вне Священного Писания. Вот за что (свободу и независимость от теологии и метафизики) все свободные и раскрепощенные «новые люди» любили логику, идя по указанному великим вождём пути.
Именно посредством логики всевозможные «субтильные доктора» будут крушить метафизику: со времени Абеляра до времени Оккама, со времени Оккама до времени Декарта и со времени Декарта до времени Маркса.
В западных университетах логика преподавалась на факультетах искусств. Её знание давало право на вход в теологию, юриспруденцию, медицину. В ряду изучаемых предметов, логика замыкала собой «тривиум» (грамматика, риторика, логика) и открывала «квадривиум»: арифметика, геометрия, астрономия, музыка. Логика была на своем месте в этом ряду и следовала прямой своей цели: устанавливать истинность или ложность рассуждения путем его рационального исследования (говоря словами Абеляра).
Однако, сама по себе логика слишком ещё недостаточна. Двумерная, абстрактная, висящая ни на чем решетка логики слишком хрупка. Её сеть способна улавливать резвых рыбок рассуждения, мысли, но не дыхание духа. И совершенно точно это не та авоська, в которой можно донести пылающий шар Абсолюта. Волны Бытия льются сквозь ячейки её утонченных абстрактных структур спокойно, величественно и свободно, даже не замечая их.
Людвиг Витгенштейн (1889-1951) был в этом смысле гораздо осторожнее, когда в конце своего «Логико-философского трактата» заметил: «О чём невозможно говорить, о том следует молчать» - таковы границы логики, которой не следует покушаться на метафизику.
Людвиг Витгенштейн, самый знаменитый логик ХХ века, был возможно и одним из самых глубоких мистиков своего времени, когда, глядя на мир логики, который описывал, как бы извне, понимал, что о том, ОТКУДА он на него смотрит, он сказать не может вообще ничего. Записные книжки философ времен написания им «Логико-философского трактата» говорят о его напряжённом внимании к метафизике. Зов бытия «не “говорит” ничего, что следовало бы обсуждать», - вторит ему Мартин Хайдеггер.
Итак, сколько бы и чем бы мы не рассуждали, место логики в рассуждениях останется незначительным: это то, о чем может быть сказано ясно; о том же, о чем ясно сказать нельзя, лучше молчать (но именно последнее по-настоящему важно). Такова позиция Витгенштейна, и, конечно, она гораздо мудрее позиции Абеляра, Оккама, Декарта, не говоря уже о каком-нибудь Марксе (и то, что все они отчасти фокусники, отчасти мошенники, очевидно уже у первых в ряду).
И уж конечно логика - не то, чем можно поверять метафизику. Алгебра и гармония - близкие, но разные планы бытия. К мудрости логика не имеет отношения. Разве что к знанию, да и то – отвлеченно и относительно.
Логика остается лишь удобным методом проверки, помогающим искать ошибки в рассуждениях (но опять же, ни в коей мере не абсолютным), или же - методом контроля (и тоже – не абсолютным). Тонкая сетка логических пропозиций всегда будет слишком хрупка, чтобы удержать витальность и энергию жизни.
Так, собственно, и в системе западного университета логика была лишь началом и ученичеством. Для любой интуиции, поднимающейся над плоской двухмерностью, логика не годится. Либо ей самой придется стать иной, трехмерной.
Конечно, высокая схоластика всё это прекрасно понимала. Лишь с варваризацией и упадком знания (парадоксальным образом идущим параллельно росту университетов), и популярностью публичных диспутов (которые заменили европейским студионусам бои гладиаторов в Риме) логика вошла в моду и стала «молотом» в руках интеллектуальной фронды против теологии и космического порядка.
Итак, совсем не случайно бессильное пустословие Абеляра стоит в начале эры университета, а не знающая жалости «бритва Оккама» – в конце эры схоластики. Так, ощипанная, лишенная мистики и метафизики, логика вела с высот Нотр-Дам в мир могильных плит баухауза; из вертикального космоса Данте – в безвоздушный хаос мегаполиса; от вертикального высокого человека Средневековья – к плоскому, ограниченному, одномерному человеку via moderna, сперва отказавшемуся неба, и уже стремительно исчезающему прямо на наших глазах так, как это запечатлел поэт:
Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него – и потом сотри...
[1] Д. Антисере, Дж. Реале, Западная Философия от истоков до наших дней, т.1-2, с. 634
[2] Там же, С. 641-642
