В работе «Бомба под Христианский мир» мы уже говорили о Возрождении как проекте, прежде всего, герметическом и гностическом. Вся эта эпоха действительно прошла под звездой, или, точнее сказать, созвездием Corpus Hermeticum, являя собой гностическое брожение умов и возрождение гностических практик: магии, алхимии, астрологии, каббалы; учений мифических мудрецов: Гермеса, Орфея, Зороастра, а также «древнего Египта», «халдейских оракулов» итд. итп.
Возрождение вовсе не было каким-то стихийным движением умов, внезапно нахлынувшей «новой волной», или процессом переходящего в количество качества, или неким волшебным цветком, распустившимся вдруг под полдневным солнцем, или же чем-то неизбежным, как приход весны... Да и странно было бы так думать. Хотя обо всем этом любят говорить деятели просвещения, представляя историю неким «объективным процессом» или даже как неким волшебным экспрессом диалектики, летящим по магистрали прогресса … Может быть и «экспресс», может быть и «прогресс», может быть и «процесс»... Ничуть однако же не стихийный, но вполне себе управляемый и направляемый.
Как, впрочем, и сама История (с большой буквы) есть такой управляемый и направляемый процесс, точнее говоря, такой Проект, имеющий свой сюжет, своих ведущих акторов, свои определенные цели. Цели эти как правило мессианские (других целей История иметь и не может), а смыслы проектов заданы священными формулами священных книг. И именно по эпохе Возрождения все это мы видим особенно наглядно.
Итак, эпоха Возрождения есть прежде всего политический проект, имеющий своих ведущих акторов и свою определенную цель: смена христианской парадигмы мира парадигмой иной, нехристианской. Как же происходила смена этих парадигм? Это и станет предметом нашей работы.
1. Катастрофа
Сначала определимся во времени и пространстве. Так называемая эпоха Возрождения, как её принято понимать, занимает XV и XVI века. «Врата входа» в эту эпоху – собор высокого Средневековья, «врата выхода» – «планетарий» научной революций.
Внешне эпоху определяют две ключевые даты: 1453 – год падения Константинополя и 1517 – год начало реформации. Как видим, обе даты указывают на один процесс великого крушения старого христианского мира. Однако, под Возрождением мы понимаем прежде всего некий внутренний процесс «перемены ума» эпохи, вовсе не идентичный Реформации. Наоборот. Возрождение и Реформация идут как будто параллельно, но несколько подозрительно косясь и сторонясь друг друга. Лучшая иллюстрация этого – отношения Лютера и Эразма Роттердамского, которые встречались, спорили, но в итоге окончательно рассорились.
О общей духовной атмосфере этого времени говорят все более настойчивые попытки реформирования католичества и сближения католической и ортодоксальной церквей: Констанцский (1414-1418), Базельский (1431-1449), наконец Ферраро-Флорентийский (1438-1445) соборы, на которых идет борьба с предреформацией (Томас Мор, гуситы) с одной стороны, и попытки примирения с Греками с другой. При этом обе линии кончаются катастрофой: первая – Лютером, вторая – падением Константинополя.
Наконец, важнейший для понимания духа времени процесс: паламистские споры «о божественных энергиях» на Востоке (1338-1341). Споры касались принципиальнейшей проблемы Средневековья: духовной связи человека с Богом и возможности «обожения» человека.
Григорий Палама, человек, выражающий дух восточного мистицизма, защищал взгляд на вещи, свойственный практической аскетике и богословию Восточной церкви: божественные энергии реально существуют и человек действительно призван к богоподобию. Будучи афонским монахом и исихастом, Палама засвидетельствовал свой непосредственный мистический опыт богообщения и доказал его полную адекватность христианскому Откровению и учению Церкви.
Варлаам Калабрийский, выходец с юга Италии, грек, в совершенстве владеющий латынью и хорошо знакомый с латинским богословием (то есть человек более западной нежели восточной культуры), защищал схоластический и рациональный взгляд на вещи: божественных энергий в реальности не существует, между человеком и Богом лежит онтологическая пропасть.
Вспоминая споры реалистов и номиналистов на Западе, мы понимаем, что именно здесь, в споре Григория и Варлаама, этот центральный вопрос высокого Средневековья достигает своей онтологической глубины. И разрешается так, как, наверное, только и мог разрешиться. Победу в споре одерживает Григорий Палама: божественные энергии существуют и являются своего рода духовным мостом между человеком и Богом. Человеку дано задание – идти по этому мосту, а «обожение» – то, к чему он действительно призван. Тем самым ясно и недвусмысленно определялась цель человеческой жизни, христианской культуры и христианской цивилизации в целом. Таким был вердикт Востока. Так Восточная церковь свидетельствовала свое понимание миссии Христа и величия человека: «Бог стал человеком, чтобы человек стал богом» (св. Афанасий Александрийский), или еще более заостряя: «Человек – это животное, призванное стать богом» (св. Василий Великий).
Скоро Константинополь падёт под ударами турок, исихазм скроется глубоко в монашеских кельях, на горе Афоне, и – будет передан дальше, на Северо-Восток, на Русь, которую в эту и следующую эпоху ждёт мощный расцвет исихастской культуры: преп. Сергий Радонежский, преп. Андрей Рублев и Дионисий, Феофан и Максим Греки, преп. Нил Сорский, Алексий и Киприан Московские, свт. Стефан Пермский, и многие-многие другие. Победа Григория Паламы станет, таким образом, духовным завещанием Византии.
Побежденный же Варлаам вернется в Италию, где сделается учителем Франческо Петрарки (1304-1374), предгуманиста, которого принято называть первым «человеком возрождения».
Так символично закруглится эпоха. История, в которой нам в сущности и открывается подлинный смысл Возрождения: времени, когда окончательно обрываются самые высокие, самые онтологические связи между Богом и человеком. Этот катастрофический обрыв связи земли и неба, эта обратная «перемена ума» (возвращение с неба на землю) и есть духовный смысл эпохи (хотя процесс коррозии шел уже конечно давно). И само падение с высот Средневекового созерцания будет еще долгим и завораживающим...
2. Смена перспективы
Другой, не менее символический знак этой эпохи – смена перспективы в живописи: из «обратной» она становится прямой. Чем была «обратная перспектива» средневековой иконы? Она означала «тайнозрение», духовное созерцание небесного космоса. Центром средневековой иконы был тот, кто на нее взирал, к кому она была обращена и в чье сердце сходилась ее «обратная перспектива». П.А. Флоренский так и называл перспективу древнерусской иконы – «обращённое пространство». Характерным для иконы было также отсутствие единого источника света – свет в иконе как будто льётся со всех сторон (это духовный свет, альбедо). Иначе говоря, икона была тем небесным окном, через которое смотрели сюда (а порой и являлись) посланцы иного мира.
Возрождение принципиально меняет живописную перспективу, которая становится центральной или прямой. И эта смена отражает духовный процесс: от созерцания мира иного, божественного, человек обращает взгляд сперва на самого себя, а затем – на окружающий мир. (История Возрождения именно это нам и являет: XV-й век занят преимущественно человеком, XVI-й преимущественно природой). Эту перемену – переход от духа к материи – отражает смена перспективы, и наиболее красноречиво о ней свидетельствует фигура Леонардо да Винчи, центрального художника Возрождения.
«Витрувианский человек» Леонардо – главная, пожалуй, «икона» Нового времени: совершенный человек в совершенных (идеальных) пропорциях золотого сечения. Но одновременно и человек, полностью детерминированный, замкнутый на себя и – на космос, его окружающий.
Человек высокого Средневековья был менее совершенен, а порой и (в миниатюрах того времени) совсем неказист. Зато ему было под силу преодолевать границы космоса, о чем, например, мощно свидетельствуют последние терцины Дантовского «Рая»: «и тут в мой разум грянул гром с небес, неся свершенье всех его усилий»… Витрувианский человек Леонардо на такой шаг уже не способен: он полностью заключен в «квадратуру круга» посюстороннего космоса и зафиксирован в ней.
Для человека Средневековья материальный космос был лишь неким «мутным стеклом», через которое он созерцал Бога. И сам человек был «образом и подобием Бога», следовательно – чем-то, что гораздо выше и больше космоса… Человек «Возрождения», вписанный в круг тварного космоса, не более, чем «микрокосм» – отражение «макрокосма». Над взглядом платоников, называвших человека «микрокосмом», иронизировали еще первые христианские апологеты. Если видимый космос – это всего лишь преходящая материя, то можно ли добавить величия человеку, сравнивая его с ней? «Думали возвысить человека, а сделали его подобием мышей и лягушек».
В самом деле, христианское Откровение являло совсем иное измерение человека: там, где Творец вселенной сошел с небес и принял человеческую природу, чтобы позвать человека за Собой, человек оказывается кем-то гораздо большим, нежели «макрокосм». В своей потенции он теперь – богочеловек. А его великая божественная свобода дана ему для свершения столь же великого задания: человек призван к «обожению», призван стать «богом по благодати».
Современный богослов так разворачивает эту мысль св. Максима Исповедника: «Человек полнее, богаче, содержательнее ангельских духов. Поставленный на грани умозрительного и чувственного, он сочетает в себе эти два мира, будучи причастен всем сферам тварной вселенной. В него, как в горнило, стекается все созданное Богом, и в нем из разных природ, как из разных звуков, слагается в единую гармонию»[1].
И далее: «По учению святого Максима Исповедника, первый человек был призван воссоединить в себе всю совокупность тварного бытия; он должен был одновременно достигнуть совершенного единения с Богом и таким образом сообщить состояние обожения всей твари. Ему нужно было прежде всего в своей собственной природе преодолеть разделение на два пола путем бесстрастной жизни по Первообразу Божественному. Затем он должен был соединить рай со всей землей, то есть, нося всегда рай в себе в силу своего постоянного общения с Богом, он должен был превратить в рай всю землю. После этого ему предстояло уничтожить пространственные условия не только для своего духа, но также и для тела, соединив землю и небо, то есть весь чувственный мир. Перейдя границы чувственного, он должен был затем путем познания, равного познанию духов ангельских, проникнуть в мир сверхчувственный, чтобы соединить в себе самом мир сверхчувственный и чувственный. Наконец, не имея ничего вне себя, кроме одного Бога, человеку ничего не оставалось бы, как полностью себя Ему отдать в порыве любви и вручить Ему всю вселенную, соединенную в его человеческом существе. Тогда Сам Бог, со Своей стороны, отдал бы Себя человеку, который по этому дару, то есть по благодати, имел бы все то, что Бог имеет по природе[2].
В. Лосский заключает: «Таким образом свершилось бы обожение человека и всего тварного мира. Так как эту миссию, данную человеку, не выполнил Адам, то мы можем проразумевать ее в деле Христа – Нового Адама»[3].
Очевидно, насколько это, одновременно, мощное и строгое богословие превосходит гностические спекуляции «Гермеса Трисмегиста», которым были очарованы неоплатоники Возрождения. В сравнении с «космическим Адамом» Максима, «величие человека Возрождения», которому отзвучало уже столько панегриков и восторгов, оказывается лишь катастрофическим падением с немыслимой высоты; падением, будто повторяющим падение Адама.
Именно эту плачевную «перемену ума» мы и видим в личности Леонардо. Леонардо уже не верит в свободный человеческий дух, способный преодолевать границы космоса, он верит в необходимость: «Необходимость – руководительница и защитница природы, основа и создательница, ее узда и вечный образец». Леонардо также верит в холст, краски и математические перспективы: «о, математики, пролейте свет на это заблуждение! Дух не имеет голоса… поскольку не может быть голоса там, где нет движения и разрыва воздуха; не может быть колебаний воздуха там, где нет инструмента; инструмент не может существовать вне тела; а раз это так, дух не может иметь ни голоса, ни формы, ни силы… где нет ни жил, ни костей, не может быть никакой силы и никакого движения, производимого воображаемыми духами»[4].
Икона раннего и высокого Средневековья была окном, через которое дух входил и наполнял собой мир. Весь мир был священным, литургическим пространством, исполненный дуновением духа, полный взмахами ангельских крыл, и голосов – и все это была отнюдь не фигура речи, но сама суть средневекового самосознания. Человек Средневековья ощущал жизнь как гармонию и чудо. Прежде свет творил глаз, прежде слово – творило ухо. Все окружающее человека пространство, таким образом, было священным и исполненным духа. Но для Леонардо существует только физический глаз, только прямые, видимые перспективы. Окно в иной мир захлопывается, штора задергивается. Человек оказывается заперт в камере «царства необходимости», и только. Центральные слова Леонардо – математика и опыт. Видимый холст служит лишь для перенесения на него видимой реальности.
Так, перестав созерцать невидимого Бога, человек Возрождения обращает взгляд на себя самого. Это изумление совершенством человека и есть главный предмет высокого Возрождения. Но само это изумление «открытием человека» длится очень недолго. Весь период высокого Возрождения занимает каких-то четверть века, пока творят его гении: Леонардо, Микеланджело и молодой Рафаэль, то есть с 1495-го по 1520-й. Но уже героический полубог Микеланджело трагичен и глубоко одинок; и уже в Сандро Боттичелли (то есть в раннем еще Возрождении) пронзительнее всего звучит его глубокий надрыв…
Совсем скоро от возрожденческого величия человека не останется и следа. Уже к концу этой эпохи «видимая реальность», которую гении Возрождения увидят, как сужающуюся в бесконечность перспективу, обратится в безнадежную протяженность: однообразную, гомогенную в каждой точке на протяжении всей бесконечности – таким будет мир, увиденный Декартом.
К этому времени величественный Собор Средневековья, поднимавшийся от земли до неба, будет окончательно обрушен. А то видимое солнце, что, падая через разноцветные витражи на мрамор пола, указывало на реальность солнца невидимого и возможность подняться к нему, померкнет вовсе.
Картезианский континуум предстанет как однообразное в каждой своей точке на всю протяженность пространство и время, для света же в нем не останется места вообще. Сколь бы странным это ни казалось, но в пространственно-временном континууме картезианской вселенной свет отсутствует! Даже Ньютона, который сам и настраивал эту модель, но однако огромную часть своих работ посвятил именно мистике света, хватил бы, наверное, удар, доведись ему увидеть конечный продукт своих усилий.
Столь же логичен и неизбежен станет следующий шаг Возрожденья: поскольку человек уже не созерцает Бога и не поднимается в ангельские миры, поскольку он теперь сам себе «земной бог», то и делом его как творца, подобного Богу, но полностью укорененного в посюсторонней природе, становится создание новой природы – то есть техники.
И этот шаг также сделает уже Леонардо (все эти его страстные, лихорадочные зарисовки технических – воздушных, наземных, подводных – аппаратов). А еще через каких-то сто лет вселенная обретет вид механических часов, которую равнодушный небесный часовщик раз-навсегда заводит, чтобы скрыться навеки в черных шуршащих шторах своих эмпиреев.
Примечания:
1 Вл. Лосский, Мистическое богословие Восточной Церкви, М.1991, с. 82 // См. также Л. Карсавин. Святые отцы и учители Церкви. Париж, 1926, с. 238. См. также Св. Максим Исповедник. De аmаbiguis: PG, t. 91, col. 1305 АВ.
2 Вл. Лосский, Мистическое богословие Восточной Церкви, М.1991, с. 83-84
3 Там же, с. 84
4 См. Д. Антисери и Дж. Реале, Западная философия от истоков до наших дней, т. 3. СПб, 2002, с. 110
