Мир моего детства.
Всё чаще вспоминая детство, я думаю о ней – старушке, жившей по соседству.
Баба Настя, как любя и по беспечному недомыслию звали её мы - тогда дети, успевшая пожить в двух эпохах – царской и советской, была хлопотливой молчуньей, умевшей всё же заворожить своим редким рассказом о жизни при царе...
И внешне напоминавшая Арину Родионовну, она тоже была неграмотной и к тому же почти одинокой, если бы не дед Георгий, о котором мы знали, что он коренной питерец, в молодости щеголявший в красном галифе по улицам родного города и имевший беседы с самим вождём мирового пролетариата… Всякий раз возвращаясь домой на подпитьи, он звучно возносил: «Шумел камыш, деревья гнулись…», что служило своеобразным сигналом на расстоянии бабушке Насте и нам, неугомонным детям, всегда бежавшим ему навстречу…
Не узнаю я теперь, были ли они венчаны, но любила она его нежно и преданно, как умеет любить в детстве только что научившийся ходить ребёнок, держащийся за подол мамкиной юбки… Жили они дружно, хотя своих детей у них не было. Словно восполняя этот пробел, бабушка Настя всегда притягивала к себе чужих, увлекая их необычными рассказами о помещичьей да и о своей жизни в господском доме – большой усадьбе, состоявшей из нескольких одно- и двухэтажных особняков. Всё было в ней: сады, беседки, цветники и банька, в невзрачном здании которой и поселили при большевиках тогда ещё молодую, но уже отправленную в отставку новой властью прислугу.
Скромно обставленная, почти без мебели, бывшая банька излучала тепло и радость благодаря бабушке Насте. Без стука вбегая в непременно гостеприимные для нас хоромы, мы прятались в них от холода и темноты рано наступавшей зимней ночи, когда задерживались на службе или, реже, в гостях наши родители, поручавшие нас всегда надёжной коллективной няньке, – бабушке Насте.
Льнули к ней ещё и из-за незатейливого угощения: хлеба со смальцем или черничным вареньем. Лакомство времени, всегда доступное для неё, любившей ходить в лес и державшей кабанчика. Как по паркету, вышагивал он по безупречно чистому дощатому полу сарая, словно понимая, что его любят и пестуют, как ребёнка…
Будучи православной, бабушка Настя никогда не снимала белого платочка, который будто Покров Божьей Матери предохранял её от житейских неурядиц и бед. Вся жизнь этой, так много повидавшей на своём веку, женщины, на первый взгляд, была неторопливой, размеренной и спокойной, как и быт, обустроенный ею, - безусловно и торжествующе чистый.
Убранство двух её крошечных комнатушек, одна из которых была кухней, поражало скудостью: в кухоньке стоял небольшой обеденный стол-тумбочка, служивший одновременно и шкафчиком для посуды; самодельный буфет полустоял - полувисел впритык к стене, немного закрывая собой приземистое окошко; жёсткие табуретки располагались традиционно ближе к печке, протапливали которую иногда даже летом. Так называемая спальная комната, имела кровать, шкаф для одежды, маленький столик в углу комнатки, стоявший почти осиротело, если бы не икона. Именно она и та вера, которую олицетворял Образ Богородицы, как поняла я позже, и сохраняли в нашей бабушке Насте умиротворённость, задумчивость и печаль, которыми она, как ореолом, была венчана.
Особый, немного непонятный для нас своей неприхотливостью и стеснённостью уклад её жизни, сказывался даже на манере ведения ею разговора. Всегда, как бы немного побаиваясь, что её услышат чужие, она всё же нахваливала свою жизнь в помещичьем доме, заменившем ей родной. Добрая барыня любила свою служанку, и потому оставила хорошую память о себе. Временами мне казалось, что память эта распространялась на всё дворянское сословие, научившее бабушку Настю спокойному восприятию любых, самых суровых жизненных ситуаций.
Даже о войне она рассказывала вдумчиво, обстоятельно, монотонно, передавая в тонкостях подробности наступления, оккупации и отступления гитлеровцев, уходя которые особо бесчинствовали. Рядом с домом они забросали боеприпасами колодец почти родниковой воды, предусмотрительно сравняв его с землёй. Уже после войны только просевший асфальт пешеходной дорожки будет подтверждать правдивость лихолетья и невыдуманность непостижимой для нас тогда истории, ненадолго оживавшей в проникновенных бабушкиных рассказах…
Всегда интересное для нас повествование она начинала, как правило, за работой, не просто опустив глаза и выполняя односложные движения руками, а устремив свой взор будто в прошлое, словно пытаясь рассмотреть в нём себя и предмет своего разговора в той, далёкой от нас, жизни.
Помогая ей в работе, мы иногда поглядывали на её лицо, испещрённое морщинами, как под будущий урожай бороздами перепаханное поле… Глаза нашей рассказчицы покрылись дымкой, сквозь которую, казалось, и пробиралась в своих воспоминаниях состарившаяся, но так и не собравшая земных богатств, всю свою жизнь старательно хлопотавшая над чужими, женщина-хозяйка.
И только в тёплые летние вечера, не смущаясь всеобщего обозрения, садилась она, будто на царский трон, на скамейку у своих приземистых хором, положив на колени не по-царски уставшие за день руки. Как и подобало умудрённой опытом и убелённой сединами наставнице, по-владычному взирала она на всё бренное в этом мире. Грея свои болезненно ноющие коленные бугорки большими, мягкими, всегда врачующими ладошками, добродушная старушка и их успокаивала многообещающим: «Всё пройдёт, потерпите и вы, уже немножко осталось…»
Умерла бабушка Настя на рассвете. Стук в окошко нашей спальни известил нас об этом. Беспомощный дед Георгий созывал всех таким стуком в надежде на помощь и участие. Хоронили её всем миром, вспоминая богоугодные дела, благословляя и провожая в путь далёкий, мир тайный и неизведанный…
Вскоре за всеми любимой хлопотуньей отошёл ко Господу и дед Георгий. В кладбищенской тишине и благоухании лежат они рядом, подобно Петру и Февронии, переплетаясь могильной зеленью среди крестов и надгробий… Вряд ли кто-то приходит проведать их сейчас, когда кто в суете житейской, а кто давно далеко от страны своего детства, где всё было загадочно прекрасным, добрым и обязательно счастливым.
