1
Карета улетает в темноту…
Или нет – грохочет по замощённым камнем улицам Лондона, пока Шекспир в трактире (по воле Пастернака) отказывается от успеха в бильярдной ради сонета, сочинённого с огнём, без помарок.
Гамлет удивлённо озирает панораму вечернего (или ночного) города, так не похожего на родной ему.
Был ли Шекспир автором многих пьес, 154 сонетов и двух поэм?
Вероятно – да: Пастернак приводит хорошие доказательства переводчика.
Вероятно – нет, поскольку тяготение к тайне всегда сильнее, нежели участие в реальности.
Густота языка, словарь которого должен бы принадлежать нескольким людям, настораживает: никто не изливался таким словообильным потоком.
…и очес поток многообильный: так будет звучать по-русски Шекспир, если восстанавливать достоверно: но Пастернак стремился передать эмоциональное впечатление, которое производили пьесы Шекспира на соотечественников.
Современников.
Мы слабо представляем их: обладавших другой психологией, ментальностью, не представлявших всего того, что знаем мы (и хорошее имея в виду и плохое: впрочем, понятия эти тесно переплетены: интернет доказывает сие).
Бушует мавр, великолепно каменное кружево Венеции, которое разнесёт он сейчас своей беспричинной яростью-ревностью.
Не ревнив, но доверчив.
Как военный должен быть жестокосерд, а остался кротким, как ягнёнок.
А Яго просто нравится плести интригу: неважно для чего.
Зло заложено в человеке изначально.
Зло, искривление сердца, животное начало.
Животное начало бушует в героях Шекспира: иногда забавно и не опасно, как в Фальстафе, иногда чудовищно, как…
Но – галерея героев так велика, что какое-либо упоминание имени дела не облегчит.
Глупые родители не дают детям спокойно любить друг друга.
Будет современно во все времена, так…изменились-то мы в чём?
Тут нужна тонкая шкала: чтобы все нюансы психологии нашей передать – всею суммой: отличной от той, что ведал Шекспир, заглядывая в бездны, потрясая копьём.
…в кого бросить?
Какой порок сразить?
Они останутся прежними: скользкими, хвостатыми, рогатыми.
Гамлет смотрится очень благородно: подлинность аристократической крови.
…если бы удалось вывести меру совершенства, стоило б поспорить, кто ярче передал сонеты: Маршак, или Пастернак; но это – всё равно, что дебатировать о пищеварительной системе кентавры: можно оттачивать словеса, не касаясь смысла.
А смыслы, гудящие в сонетах общечеловечески огромны, и призывают сверять по ним, четырнадцатистрочникам, собственные чувства.
Согбенный Лир уходит в неизбывность, и шут, блестяще исполненный О. Далем, не растолкует ему, зачем нужны все эти страдания.
Никто не растолкует: просто будут страдать, неистовствовать, вспарывая собою пространство, шуметь – коль жизнь шумна и яростна, и нет в ней смысла.
Никто не истолкует: философия Шекспира слабовата – на сцену выходит сумрачный, брадатый граф, сильно сомневающийся в значение литературы, и низвергает в мир опровержение Шекспира.
Конечно, не опроверг: просто предложил свою духовную оптику.
Но философия, словесно выраженная Шекспиром, кажется действительно слабоватой, в отличие от образов, символизирующих собой то, или это: такую мысль, или противоположную.
Тут Просперо.
А тут – жутковатый Калибан…
Чего он хочет?
Ведь это так замечательно: оставаться в первобытном состояние…
Ведь это так нелепо – писать о Шекспире: после написанной о нём библиотеки, бессчётного ряда постановок, Смоктуновского, Лоуренса Оливье, прочих, прочих, бесконечных киноверсий: восстанавливающих эпохи, стремящихся осовременить всё…
Так нелепо, так невыносимо-соблазнительно, так влечёт, так по- шекспировски: писать о совершенно невозможном…
2
Принц, умерший в миллион какой-то раз, встающий на поклоны, ловящий букеты цветов…
Принц молодой, почти мальчишка, пожилой, стареющий, произносящий монологи взахлёб, бормочущий их под нос, пропевающий под гитару; принц, точно изъятый из недр не представимого космоса, угаданный так, что очередная смерть влечёт новое представление…
Принц, принц…
Представление в замке, разыгранное для избранной публики, и князь, по чьему приказу пригласили лицедеев, думает, чему можно поучиться у механизма интриги.
Представление в провинции девятнадцатого века, где души поросли волосом, попы торгуют из-под полы водкой, а городовой – серьёзная власть.
Представление на столичных сценах – под взмывающие флаги успеха; восточные представления: принц неожиданно раскосоглазый…
Много ли может рассказать о жизни старый, одутловатый, утомлённый столь долгим житьём принц?
Вероятно, довольно много – о сомнениях и прозрениях, о сумасшествие и целеустремлённости, о бессмыслице существования мясного куля, если не…
Впрочем, тут возможно варианты: ибо месть, жажда оной, столь логичная, застит Гамлету глаза.
Она застит их сильно, заставляя вновь и вновь вовлекаться в интригу, и забывать, что кровь – только множит кровь.
Милосердие, однако, никак не вписывается в пьесу, и сколько бы ни болтали банальности могильщики, их монологи всё равно производят впечатление.
…как образ таинственного, утверждающего, что на нём нельзя играть, как на флейте (можно! Можно! Сколько веков играют!) – образ манящий, не разгаданный, цельный – даже в своей внутренней разорванности.
3
Гамлет умирает – чтобы встав, поклонившись публике, продолжать существовать в вечности: и в бессчётных записях в исполнениях такого количества артистов, что ни у какого другого героя не было столько лиц.
Прав ли Толстой, утверждавший банальность шекспировских речений – в том числе: Гамлета?
Пожалуй – что не меняет дела.
Сколько принцу – девятнадцать, или сорок?
Вечность не разбирает оттенков возраста.
Тишина, воспоследующая дальше, прервётся новыми волнами постановок.
Дания своеобразно сходится с Англией, и Кнуд Великий, не подозревая грядущего, устанавливает свою власть – как потом сделал отец Гамлета, с призраком которого мы столкнёмся.
Что ж… в определённом смысле и сами мы призраки, ибо где тот ребёнок, который был тобой?
И где тот старик, которым сделаешься ты с годами?
Офелия подразумевает лунные мерцания опаловой прелести.
Лилии источают сильный аромат.
Странствующие комедианты предстают в розоватых, присыпанных пеплом тонах, заимствованных у Пикассо.
И подмостки мировой культуры обеспечивают интеллектуальную преемственность поколений.
4
Железная леди Макбет гнёт прутья судьбы, не предполагая сопротивления: или опровергая его.
Власть подобна алчущей пасти: и нет ей насыщения: знатный феодал и полководец узнает это на себе, превращаясь в убийцу…
…призраки собираются, жертвы вопиют.
Психологическое исследование патологического состояния: Тимон Афинский сперва раздаёт деньги, потом – рассыпает проклятия: из мешка прохудившегося сознания: таков патологический даритель.
Впрочем, психология ещё не изобретена.
Однако, Шекспир знает её лучше нынешней профессуры.
…ураган будет бушевать: родится Ричард – 3.
Он будет жутким (предшественник Квазимодо): с ногами и зубами разной длины, с горбом, кривобок, без единого шанса на престол: который и получит.
Змеиное коварство сочится из него: и душа его подобна внешности: сплошной горб, заострённые метафизические зубы, готовые рвать власть, чтобы насытиться её мясом…
Не насытиться никогда и никто: сколько властолюбцев, гудящих патологией, бродит по полям Шекспира.
А влюблённых сколько!
Самые знаменитые умрут так рано, что повествование о них отдаёт чем-то потусторонним.
Запредельность врывается в недра пьес онтологическим ужасом и эсхатологическим ветром.
А!
Лучше хохотать!
Мальволио со своими дурацкими подвязками выходит на сцену, и зал уже готов взорваться хохотом.
Фальстаф не похудел за века.
…перенасыщенная речь персонажей «Укрощение строптивой»: фейерверки метафор, сравнений, прочего, прочего.
Всё вообще – перенасыщено, переогромлено, как будто обыденной яви нет, словно всё должно быть чрезмерно: как чрезмерным кажется отказ Шекспира от литературы, погружение его в тишину городка, и то мещанское неистовство, с которым составлено завещание, распределяющее тряпки, тапки и прочую житейскую дребедень.
5
Возможно, Цезарь предчувствовал собственную смерть; а Шекспир не считал нужным делить интенсивно развивающиеся свои пьесы на традиционные действия, запуская текст сплошной, сверх-энергичной, повышенной звучности полосой.
Два трибуна, видящие, как простые римляне празднуют триумфальное возвращение Цезаря, оскорбляя толпу, пробуют положить конец празднику, и, разогнав простолюдинов, восстановить нечто, что кажется им необходимым…
Начало драмы начинается без участия Цезаря, хотя крыло его присутствия простёрто над мистикой действа.
После парад Цезарь будет предупреждён об угрозе мартовских ид: прорицатели редко ошибаются: во всяком случае те, с которыми имеет дело император.
Он злоупотребляет властью.
Она нравится ему…
И пышность всего, сопровождающего пик оной, завораживает солдата, воина, писателя…
Философа?
Цезарь не слишком погружался в отвлечённости, будучи завязанным на конкретике – решений, действий, всего-всего…
…Шекспир, листающий Жизнеописания Плутарха: откуда ещё брать материал; Шекспир, вполне допускающий современные ему реалии внутри римского буйства; Цезарь, игнорирующий предсказание прорицателя и отправляющийся в сенат: навстречу острым кинжалам.
И Брут тоже…
Брут – возможно, бывший тайным сыном Цезаря…
Цезарь, сравнивающий себя с Полярной звездой, вероятно, осевой персонаж в большей степени, нежели Брут, тоже претендующий на такового.
Кипение словес…
Их драгоценные камни, пригоршнями разбросанные по страницам; как всегда – переогромленность и ирреальность происходящего.
Реализм ещё не рождался – достаточно поэзии.
Достаточно поэзии – если она такова, что позволяет творить миры, пред которыми бледнеют обыденность, смерть, повседневность…
