1
Отражения в зеркалах двоятся, троятся, и метафизическая тропа, прочерченная между ними, приведёт к неизвестно какому результату.
Одинокий художник, что «вял и толст, как шекспировский Гамлет», не сможет изобрести способ истребления тирана – спасёт только смех, но, сквозь призму его, изломами обозначится признание правителя правителей, столпа солнца.
Бедный, бледный актёр Лик, спустившийся к морю, живущему своею, особенной, таинственной жизнью, избавится от сердечной боли, заговорив ненадолго шип смерти, но вспомнит, что забыл новые белые туфли у нищего дурака-резонёра: человека, бывшего когда-то адским кошмаром его детства; и, пройдя сложным лабиринтом нищих кварталов, найдёт его застрелившимся, посреди убогой комнаты, в новых туфлях…
Два брата – Антон и Густав – воплощение кондовой, мещанской, фашистской пошлости – изведут тощего Романтовского, про которого автор думал, что он поэт – изведут, а потом убьют нечастного, забавного королька-фальшивомонетчика…
Рассказы у Набокова работают много серьёзнее романов, ибо избыток словесной игры, вмещённый в большое пространство текста, превращает игру эту в самодовлеющее явление, когда оттенки антрацитового бока рояля становятся куда важнее психологических нюансов героя…
Впрочем, и герои вполне себе в рост: с натуральных людей – глядите-ка: снова Годунов-Чердынцев спорит с Кончеевым под огромным деревом, обсуждая поэзию так замысловато, что не всякий рафинированный читатель сразу разберётся.
И всё же рассказы – более концентрированы, насыщены мыслью, и все словесные кучерявости-витиеватости роскошными виньетками обрамляют тёплое, влажное, мерцающее, как богатое набоковское детство, содержание.
Каллы стихов раскрывались нежно – и всегда очень конкретно: как очерчены лепестки этих цветов - с геометрической чёткостью…
Набокову не хватает многого до громады Толстого: всевидения, глобальности, больной совести, или не любимого им Достоевского: всеобщего брата, провидца и мученика, или до кристаллов ясности Чехова, равно, как и до взвихрённой, сверх-выразительной стилистически, но порою отступающей от привычной грамотности прозы великолепного Гоголя – но едва ли кто-то писал по-русски более роскошно, чем Владимир Набоков.
2
Строгие и изящные, что каллы, стихи Набокова, исполненные со свободою полёта бабочки, отчасти оранжерейны: не столько жизнь плещется в них, сколько плетутся литературные тени.
Но как красиво это плетение!
Отблески символизма, покорившего молодого Набокова, и муаровые вспышки акмеизма, где конкретика важнее ощущений…
Или — ощущения и есть основа всего?
Кто сказал, что стихи должны быть наполнены, переполнены, загромождены жизнью?
Пусть в них играет скрипками и органами литература — так чётче подчёркивается красота всего: каждого момента, бабочки, лета.
И вдруг — раскрываются лепестки боли и отчаяния, показывая сердцевину маленького шедевра:
Благодарю тебя, отчизна,
за злую даль благодарю!
Тобою полн, тобой не признан,
я сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберёт,
моё ль безумие бормочет,
твоя ли музыка растёт…
Ибо таинственный рост музыки и есть сущность всякого стиха — музыки, обогащённой смыслом, умноженной на реальность, известную писателю, и только ему.
И вдруг — ритмы ломаются: «Кубы»… Кубизм раскалывает реальность собственными видениями, предлагая трактовку яви:
Сложим крылья наших видений.
Ночь. Друг на друга дома углами валятся.
Перешиблены тени.
Фонарь — сломанное пламя.
В комнате деревянный ветер косит
мебель. Зеркалу удержать трудно
стол, апельсины на подносе.
И лицо мое изумрудно.
Чёрный бархат стихов Набокова!
Узоры на шёлке таинственно мерцающих текстов…
Тайна в нежность окрашенных, вспыхивающих сложно составленными огнями слов.
Красиво.
Очень красиво.
Без красоты мир не просуществует и дня.
3
…не зря же малевали дёгтем на стене призыв голосовать за список такой-то!
Братья, один из которых – Густав - ляпнул ножом бедного, смешного Романтовского: королька, фальшивомонетчика, оказавшегося таковым противу надежд автора на то, что он замечательный поэт, в силу бедности вынужденный жить в чёрном квартале; а до того убил каменотёса – в скором времени стали фашистами…
О! Они, целиком сделанные из говядины и пива, никогда не дружившие с мыслью, и всячески мечтавшие о потной сытости целого мира, только заслышав о появление Адольфа изошли восторгом…
-Наконец-то! – потирал крупные, со сбитыми от драк костяшками лапы Густав…
-Теперь покажем всем этим музыкантишкам! – вторил шербатолицый Антон.
Густав всё ещё работал на мебельном складе, хотя так и не накопил денег на женитьбу на Анне, покупку буфета, ковра; Антон, достаточно набездельничавшись, навалявшись на бережку, устроился, наконец, грузчиком на ближайший склад, и, таская, что скажут, смоля цигарки в перекурах с такими же, как он ражими хлопцами, судачил с ними же:
-Это вам не те, кто бывал раньше. Адольф! Он теперь всё перевернёт! Ха-ха… Мы им покажем!
И неопределённо грозил кулаком, вечно жаждущим чьей-то плоти…
По вечерам шли они, окончившие честную, потную работу, в дружественное кафе, лопали жареное мясо, картофель, тянули пиво, удовлетворённо рыгали, и, глядя друг в друга, посмеивались: мол, теперь-то уж…
Агитировали, как могли.
Наконец Густав, неожиданно, не сказав ничего брату отлучившийся неизвестно куда, вернулся гордый, и заявил:
-Я вступил в ряды. Буду в партии работать. Всё равно кем.
Антон аж приседал от восторга, хлопая себя по крепким бёдрам.
-Ну ты даёшь, брат. Вот это да…
Курили на балконе, глядя на чахлые топольки, обломки бочки, фрагменты распавшегося тележного колеса.
Потом записался и Антон.
Это было их родное: наглое, конкретное, грохочущее, страшное, грозящее смести всё тонкое, зыбкое, поэтическое, высокое…
…они должны были даже подняться там: в партии: Антон, скажем, по лестнице гестапо, преуспев в пытках, и особенно усердствуя в плане евреев; Густав тоже где-нибудь…
Они узнали и других наци: восторгались Геббельсом: Как говорит! И всё по делу! – Гиммлером – Правильно, дави всех, кто против! Побольше лагерей надо, чтоб всю шваль уместить! – и также рьяно пили пиво в разных – теперь все были дружественными – кафе.
Братья непобедимы.
Они бессмертны, как образ человеческой пошлости и низости, помноженный на физическую, непонятно зачем даденную таким силу.
И предчувствие фашизма: лютое, но и щемящее, зловещее и окрашенное в тона пожара разлито в рассказе Набокове «Королёк», который, наверняка, мог бы продолжиться вот такой житейской историей…
4
Два варианта отношения к детству: утраченный волшебный рай, как у Набокова, или – школа неуверенности, как у Бродского.
Конечно, варианты слишком разнятся, чтобы можно было найти общие линии: в первом случае хочется вернуться, чтобы остаться там навсегда (кто ж добровольно из рая-то бежит?), во втором – поскорее уйти и забыть.
Одно из косвенных доказательств того, что бытие определяет сознание, в то время, как сознание влияет на него довольно слабо, если как-то влияет вообще: роскошное, барское, предельно тёплое и пёстрое детство Набокова, и коммунальный, полунищий кошмар, выпавший на долю Бродского.
Если бы у второго вместо полутора комнат в коммуналке было бы поместье, и воспоминания были б другими.
Но и коммуналка может давать образ рая – вспоминаешь свою, где довелось прожить десять лет; чудный, сперва опушённый, потом заснеженный двор; огромную ёлку, что везли на санках и пружинили её чёрные лапы…
Никогда ни свар, ни склок – отношения вполне добрососедские.
Или – память после пятидесяти сдаёт, и плохие картины не допускает для обработки сознанием?
Кто знает…
Тем не менее, думается, только два полюса восприятия детства возможны: рай, и… поскорее уйти.
5
Каллы стихов Владимира Набокова взращены умело, и, красиво встроенные в российский поэтический космос, мерцают холодновато-медовым огнём…
Всего избыточно совмещается в набоковском мире: за волшебником, проходящем в расшитой звёздами и полумесяцами мантии, оживают камешки на побережье; а умерший коллекционер бабочек отправляется дальше Мадагаскара за редкими экземплярами…
Кажется, рассказ более соответствовал причудливо-изогнутому, изощрённому мастерству Набокова: роман всё же должен вдвигаться в пространство действительности большею силой, чем
может предложить бесконечный бисер слов, сколь бы красиво он не был организован и рассыпан по страницам.
«Игра в бисер» безусловна была чужда Набокову, хотя сам играл отменно – затмил бы Йозефа Кнехта легко.
А вот в «Истребление тиранов» плотная фактура исследования феномена власти, данная с такой же стилистической изощрённостью, как во всех набоковских вещах великолепна: хоть и не просматривается выход: не смех же, право слово, считать тираноборцем…
Но какова крутизна чёрной лестницы и бессмыслица железной жажды, показанные им в рассказе: дух захватывает от плотных панорам гипотетической жизни властителя.
И совершенно феноменально показано зарождение фашизма в рассказе «Королёк» - тут язык якобы проще, нет того космического, невероятного словесного витья, а персонажи, наплывающие на читателя, Антон и Густав, нуждаются только в смене одежды на форму СС…
Всякое насилие ненавистно: насилие, ксенофобия, чрезмерное почтение к богатеньким: от этих милых штук дорога к торжествующей массе фашизма прокладывается быстро: народ не успеет заметить как.
Эстетизм Владимира Набокова носил этический окрас: вне поля эстетики не может быть ничего высокого, благородного, чистого, светлого…
У него много героев: самых разных: стержневых, проходных; часто эпизодические (как в финале «Дара», где внушительный паноптикум собирается на заседание литераторов), и все они представлены с такой яркостью, что увидишь их отчётливее, нежели собственного соседа.
Однако глобальных образов – вровень с Чичиковым и Раскольниковым – нет: не хватает чего-то: на волос, может быть, отделяющего от подобного воплощения.
В «Ультима Тхуле» даются рассуждения о сущности вещей: читай мира – с таким софистическим блеском, что кажется, Набоков разгадал тайну самого главного: однако – софистика оставляет за бортом возможность разгадки; и грустно становится, печально…
Много печали, много бодрости: того и другого в книгах Набокова; избыточно фантазии и деталей мира, всегда увиденных так, как не видел никто.
Мнится, и прочая литература ему была не очень нужна: ему, громоздившему свой дворец: роскошный, пусть с некоторыми изъянами, но… чего не бывает при таком размахе строительства!
6
Бесконечное витьё словес у Набокова: красивое, изощрённое, дающее столько деталей, открытий, иногда и откровений: там, где не ждёшь.
Предельная концентрация, сгущение прозы Платонова: противоположной.
Таких каменных, либо из глины сделанных людей Набоков не знал, и знать не хотел…
Барин, учёный, эстет, интеллектуал.
Рабочий, мелиоратор, прогрызающий словарь ради волшебных глубин, которые непременно должны открыться.
Живые люди у Набокова.
У Платонова…
Кто вообразит всех этих Големов из бесконечного, чудовищного, завораживающего Чевенгура?
Паровозы становятся действующими лицами, как бабочки у Набокова…
Тонкость есть и у Платонова, но больно соединённая с тяжестью земной.
Разные темы, противоположное звучание; чрезмерная прихотливость вредит Набокову, как Платонову избыточное погружение в гущь народной плазмы.
Она таковой и была, но сейчас плохо представляется.
Феномен языка и у того, и у другого: чрезмерного языка, дающего из лучших вариантов стилистик двадцатого века.
7
Стягиваются линии, зацветают слова, распускаются каллы.
Тиран для того и существует, чтобы попрать последние, вытаскивая из человеческих глубин всё худшее: раболепие, страх, тупую покорность.
Как истребить?
Неистовством смеха, или изощрённым витьём фраз, часто концентрирующихся на красоте окружающего мира – в ущерб общему замыслу?
Нет! У Набокова всё подчинено логике повествования: неумолимой, как рок.
И цветистость, с которой преподносится убогая жизнь тирана: пока не спрятали её за стены замка, только подчёркивает пошлость человечества, допускающего такую власть.
В пандан «Истреблению тиранов» существует «Королёк» - и дьявольские стяги фашизма маячат на заднем плане.
Братья, конечно, вступили бы в партию: они подходят ей: безмысленные, тупоголовые, рьяно ржущие, обожающие пиво; на их фоне и фальшивомонетчик – герой.
Братья…
Распадаются звенья, мерцает «Адмиралтейская игла».
Она мерцает остро, собирая разнообразные детали: как жаден до них Набоков: ни одну не упустить, вдруг упущенная окажется самой важной!
Как неистово он строит, выписывает свой мир: повторить невозможно, только быть втянутым в его водоворот…
Какие загадки закручивает рассказ «Ультима Тхуле» - кажется, вот-вот, за нагромождением софизмов проступит наконец необходимейшее, такое важное, открывающее суть: но – распутайте их, окажется сплошная пустота….
И как жалок Илья Борисович – обеспеченный человек, бездарный сочинитель, как жалок, как сострадает ему высоколобый, холодно-надменный мастер формы и сути – писатель Набоков…
8
Феномен цветового восприятия литературы не объяснить, он не доказуем, но достаточно перечитать книгу рассказов Набокова «Весна в Фиальте», чтобы убедиться в реальных связях текста и цвета.
Всё переливается лилово, играет фиолетовыми оттенками, то смугло мерцает литым золотым, то льётся лепной небесной синью.
Всё пронизано игрою – но всерьёз, смертельно, как в «Корольке», где язык проще, чем в «Истребление тиранов», и вместе – не менее живописен: только вместо масла используется гуашь.
Но любой, появившийся на страницах Набокова, персонаж оживает тотчас: и Романтовский, гипотетический нищий поэт, оказавшийся фальшивомонетчиком, почти что равен омерзительнейшим братьям, на плечах которых громоздится будущий фашизм.
Чем страшна тирания?
Многим, но среди прочего и тем, что пробуждает худшее в человеке, и провинциальный учитель рисования, задумавший одолеть тирана, рассчитывает на энергию мысли, способную разваливать ложные миры.
Каждая улочка, выливающаяся из любого рассказа, солнечно оживает, или падает в глубину траурной пустоты; каждый автомобиль (красный автокар из фантасмагорического «Посещения музея», к примеру), словно проезжает перед вами, храня свою начинку так, что и она становится очевидно реальна.
Есть мистический рассказ среди всего набора – «Ултима Тхуле», где, внезапно поражённый истиной, ставший равнодушным к жизни торговец, выстраивает диалог с желающим на манер площадного софиста, иногда приоткрывая фразами такое, отчего не может не захватить дух…
…и всё же главное – ощущение избыточного, невероятного цвета, идущего от рассказов; ощущение сложно объяснимое, и такое реальное, что пренебречь им не удастся.
9
Роман-скандал, роман о запретной любви, роман – словесная симфония, роман о Ло…
Ло
Ло
Ло…
Лесенка спускается вниз, язык несётся в запредельные вершины.
Хорошо ли сделаны Гумберт и Лолита?
Совершенно неважно: важны завихрения фраз, их повороты, их комбинации; важны предметы, возникающие внутри повествования, бабочки эпитетов, причудливые жуки метафор.
Важно волхвование, словесное волшебство, алхимические сосуда слов, предложенные миру.
Набоков (представляется) гуще и плотнее раскрывался в рассказе: роман – в традиционном русском понимание - требует большой идеи, осмысления истории, или построение персонажа, как отдельной, великолепной истории (Обломов, например), а Набоков – щёголь и чародей – всего этого терпеть не мог.
Мешало частному предпринимательству его языка: приносившему немыслимые дивиденды языковой красоты.
Была в ней гармония?
Сложно сказать – избыток цвета и причудливости мешают: но до чего же увлекательно следить за тончайшими извивами и поворотами словесных каналов…
Впрочем, дребезжаще-раздёрганная мотельная цивилизация показана крупно, выпукло, и едва ли она по нраву Набокову: аристократу, барину: в том числе – литературному.
