Бытие созидается мифотворцами. Миф — не сказка, не выдумка, не заблуждение. Миф — это сверхреальность, сверхправда, рывок за пределы естества и вещества. Когда всё зримое, слышимое и осязаемое одушевляется мифом, открывается инобытие, наполненное вечными смыслами.
Миф — мечта, зовущая в небо. Миф — сила, позволяющая одним скачком преодолевать космические расстояния. Пульсирующую и рассыпающуюся реальность миф упорядочивает, концентрирует и направляет, ведет её к свету тернистым, но единственно верным путём.
Каждый век рождает своих мифотворцев, навевающих "человечеству сон золотой". Мифотворцы проясняют и очерчивают всё, что для других было отзвуками и отблесками, находят слова для невыразимого, краски для неизобразимого. Собирают, как в реакторе, энергию минувшего века, чтобы запустить маховик века грядущего. Миф за мифом, словно чудесную фреску, складывают свою мифологию.
Мифология Александра Проханова создала образ новой Империи, где русская история спаялась с русским пространством, где не отторгли друг друга красные и белые смыслы, где в небесную синеву устремлены и космическая ракета, и купол собора, где человек, природа и машина сложились в единый организм, где о русской Победе возвещает хоругвь с ликом Христа и красное знамя с серпом и молотом.
Мифология Проханова отлита в его книгах в драгоценные слитки. В них явлены образы ускользающего времени: подвижники и герои, пламенные идеи, горячие очаги разбросанных по всему свету войн, упования народа, взлёты и падения страны.
Книги Проханова — это мифы, во многом определившие вектор нашего движения. Но и сам Проханов, его судьба, его борьба — это тоже загадочный миф. Миф XXI века. Кто вы, солдат империи, склеивший своею кровью "двух столетий позвонки"? Боец с автоматом в руках, вместо пули зарядивший сердце. Мученик, пошедший вместе с Родиной на Голгофу. Мечтатель, прозревший образ грядущего возрождения. Поэт, в чьих устах слово обрело былую силу.
Каждая ваша книга — дивный цветок, готовый вот-вот раскрыться и показать миру что-то ранее неведомое, пугающее и манящее. Каждая книга — плотный кокон, из которого высвобождается неземной красоты бабочка и влечёт к райским садам. Каждая книга — мощнейший заряд, способный в любую секунду сдетонировать и рассыпать в незримом пространстве множество идей и открытий.
Пусть в новом веке страна посмотрит в небо вашими глазами. Герои ваших романов войдут живыми людьми в XXI век. Ваша мысль определит философию этого века.
Перечитаем сегодня книги Проханова.
Первая книга подлинного писателя — это не просто проба пера, сосредоточение творческого слуха и зрения, поиск своего голоса. Первая книга — предощущение собственной жизни. На страницах этой книги берут начало все "пути и средоточия". Здесь мир предстаёт целостно, объёмно, хоть и пока "как бы сквозь тусклое стекло, гадательно". Этим миром захлёбываешься, зачаровываешься, ужасаешься и восторгаешься. О нём хочется сказать всё и сразу, "описать весь мир, живой и мёртвый, до той туманной черты, где родятся молодые планеты и льётся на вселенную тихое зарево".
И уже потом, постепенно начинаешь всматриваться в каждую грань, каждую линию сверкающего объёмного кристалла. Всё глубже и глубже проникаешь в свои первые прозрения, развиваешь и взращиваешь их, как семена, из которых разрастётся дивный сад.
Первая книга — это грёза о будущем. Упование на то, что она вберёт в себя жизнь во всей полноте, покажет её в ином, никому неведомом раньше сиянии и вольёт в мир новые смыслы.
В первой книге автор и герой — одно целое. Между ними нет даже тончайшей грани. Ты ещё не наделяешь своим опытом разных персонажей, а говоришь от первого лица, предстаёшь во всём естестве. Первая книга — самая исповедальная, в ней ты посылаешь миру весть о себе: "Иду в путь мой".
Так Александр Проханов назвал свою первую книгу. Вошедшие в неё повести и рассказы создавались в ту пору, когда молодая столичная интеллигенция пустилась в странствия по России. Наполненная философскими спорами, классической и современной поэзией, восхищённая новейшей техникой, прорвавшаяся в Космос — молодёжь окунулась в мир фольклора, говоров, народных промыслов. В мир, где древние иконописные лики взирали не с музейных стен, а из красного угла. В мир, где жило особое знание — не рождённое в учебных аудиториях и лабораториях, а по капле собиравшееся, как ручей, из поколения в поколение теми, кто непрестанно возделывал землю и молитвенно взирал в небо. Теми, для кого в щебете птицы, в шёпоте колосьев, в движении реки была сокрыта особая тайна мироздания.
Городские интеллигенты "тогда поклонялись прошлому, грелись в его исчезающих за горизонтом лучах". Коренное и исконное, но забытое и ставшее экзотикой им предстояло вновь сделать своим, чтобы в пёстрой писанке увидеть не просто причудливую роспись, но целый космос русского мира и сопрячь его с космосом, в который устремилась ракета. Так нарождался особого рода космизм, где было необходимо одухотворить технический порыв современников и осмыслить сакральный опыт предков.
Человек, устремившийся в будущее, раздвинувший горизонты до внеземного пространства, вдруг ощутил свою неполноту, усечённость, оторванность от живой земли. Он стал подобен страннику, забывшему в долгом пути место своего исхода. Сознательно или интуитивно, интеллигенция того поколения поняла, что именно через деревню можно воспринять русский мир во всём его многоцветии — временном, пространственном, метафизическом.
Герой первой книги Проханова — один из таких московских интеллигентов — оставляет университет, прощается с городскими пейзажами, чтобы узреть неведомый мир: "…хочу уехать, раствориться в огромности земли, что Россия манит меня и томит, и рано или поздно я брошу всё, и дом свой и близких, и уйду вслед за теми, жившими прежде меня, которые извелись этой русской тоскою странствий: чёрные бурки от усадеб своих ускакали по южным дорогам, лапотники, с одной сумой пылившие за Урал". Прохановского героя влечёт тоска очарованного странника, тоска тех первопроходцев, что расширяли русские горизонты, тоска калик перехожих, искавших Китеж-град, Беловодье, "город всеобщего благоденствия", где все живут в ладу и согласии.
Героем движет "древнее чувство земли и пространства". Но трагедия человека в том, что он "временем обижен": пространство велико, а время быстротечно. И чтобы постичь тайну мира, нужно примирить время и пространство, уравнять одно с другим, найти то место, где время течёт иначе, где для него есть иная мера.
Это инобытие времени прохановский герой обретает именно в деревне. Здесь время многомерно, разновелико. Порой оно течёт как в сказке: зыбко, неуловимо, долго ли, коротко ли. Кажется, что время ещё не родилось, не поставило засечки на жизни человека. А если даже кого-нибудь настигнет старость или смерть, то чудесный герой раздобудет молодильные яблоки и живую воду.
Порой время деревни археологично. Оно врывается через тектонические разломы пространства, когда вскрываются древние курганы, обнажается жизнь праотцов: "Иван стоял над обугленной ямой и сквозь палящее солнце, сквозь пал старинного неведомого пожара видел не чёрные бревна сгоревших срубов, а хрустящие свежие колья, жёсткую зелень травы у ворот, красный цветок на окне. Видел крепкие печи с живым огнем, жаркие хлебы и быстрые руки, скрипучие кровати под пологом, глазастых ребятишек с деревянными куклами. Кто-то входит со стуком в дом, гремит на цепи медный ковш, капель звенит о бадью, и птица лёгкой тенью промчалась над крышей, а теперь только тёмная яма и гнилая земля на его башмаке". Кажется, что под этими культурными слоями продолжается жизнь, копится сила, которая через поля и луга втекает в ныне живущих, питает хлеба, цветы и травы. Кажется, что праотцы своими избами и могилами подпирают землю, чтобы не разверзлась пропасть, чтобы жизнь не канула в чёрную бездну.
Порой время деревни циклично. Для него нет вчера, сегодня и завтра. Солнце от восхода до заката идёт по кругу, а жизнь "как огромное колесо, перевитое ветром и травами, крутится в спелых хлебах". Спелые хлеба — мерило этого времени, урожай отсчитывает дни и ночи, недели и месяцы, зимы и лета, смыкает их в бесконечный круг.
Порой время деревни линеарно. Оно пишет летопись, рождает земное летоисчисление. Но история здесь легендарна, она живет не фактами, а поверьями, как в дописьменные времена передаётся из уст в уста. День вчерашний в дне сегодняшнем уже рождает предание. Так, воевавшие в гражданскую и Великую Отечественную войну спустя всего несколько десятилетий уподобляются былинным богатырям, остаются в новом фольклоре мучениками и страстотерпцами, приходят к потомкам звёздным сиянием, бликом луны, завораживающим ночным видением.
Порой время деревни апокалиптично. Здесь хранят пророчества о конце света, будто снять осталось только последнюю печать, будто всадники Апокалипсиса уже грядут: "Будет такое время, когда людей на земле не станет. Такая война пройдёт, что людей не останется. Чтоб человеку человека сыскать, семь лет ходить надо". Этот конец миру старики видят в нынешнем дне, пугаясь прозрений пращуров: "запоёт камень, и птица с железным клювом взлетит, и всё небо путами оплетут — тут и свету кончина".
Но, как свидетельство жизни вечной, в деревне дышит Божественное время. Оно превыше земного времени. Это небесная вечность, в которую с земли можно только смотреть, на которую можно только уповать. Божественное время пребывает на земле в молитве и храмовых росписях: "конь на стене шевелится, что там за ушами, за выгнутой гривой ещё много пространства и воздуха, пыльная травяная обочина и луг, по которому можно пойти. Туда и ушли все те, кто стоял в этой церкви с незапамятно давних времен, жёг неяркие свечи, святил куличи и яйца. По дорогам пылила татарская конница, хвосты у коней были подвязаны русскими рушниками, и вдовы с тихими плачами убредали в луга, ставили негасимые свечи. А теперь за Великой качается иван-чай, и белый конь из туманов въезжает в розовый град. А над всем — удивлённый ангел с острым соколиным крылом". Так соединяется земное и небесное, так время становится вечностью, а пространство — бесконечностью.
В деревне человек одолел время, укротил его, научился поворачивать его вспять, разгадал его природу, уловил движение: "…время, как его повернуть, то тянется, тянется, а то и нет его… Сижу я, к примеру, под этим дубом, и облак надо мной проплывает, тихо текёт. И смотрю я, как текёт он за озеро, и мыслям своим обратный ход даю. Как, чего оно было, как жил и что видел, как в церкву ходил, как женился, кто когда помер, кто с войны не пришёл. И так вот, на облак глядючи, по второму разу живу. И ночью не спишь, ворочаешься, мыслям снова обратный ход даёшь, как день прошёл, с кем говорил, чего видел. Вот время твоё в третий раз оборачивается". Ось времени сомкнута деревенским человеком в кольцо. Он нашёл точку отсчёта времени и встал в центре этой системы координат.
Потому на нём сошлось прошлое, настоящее и будущее. Потому человек деревни — не одиночка. Он звено в родовой цепи, в нём встречаются предки и потомки, узнают и благословляют друг друга. В человеке обретают жизнь уже ушедшие и ещё не родившиеся: "Вот мы встретились с тобой на том узком белом просёлке, а потом в нашем сыне, слились, переливаясь в нём неразрывно. А в каждом из нас — отец наш и мать, а в них ещё и ещё. Два наших долгих рода вошли в молоко и кровь и создали нашего сына. И где-то в нём в каком-нибудь горячем уголке звенят сейчас свадьбы, прабабки мои костромские топочут по сухим половицам, рвутся и сыплются бусы, звякают чарки, румяные деды целуются, охмелев за столом".
Человек встречает своих предков на старых фотографиях, откуда взирают их лики, узнаёт в них себя, чувствует, как вливаются в него их судьбы, мечты, устремления, горести и радости. Человек читает имена предков в помянике, молится за их упокоение и просит их заступничества перед Богом. И в каждом имени сияние неугасимого света жизни. И каждое имя — как родное прикосновение.
Человек живёт за тех, кто ушёл раньше срока, за тех, кто сложил голову за отчий дом, за други своя. Нерастраченная сила рода укрепляет человека. Невыплаканные слёзы рода текут по его щекам. Человек ест свой хлеб за голодавших, радуется солнцу за тех, кому не хватило тепла: "Я чувствую, как во мне собираются силы всего моего истреблённого рода, прадеды, деды, отец мой, все, кто не мог доцвести, кого гибель захватила в цветенье, — они перелили в меня свои горькие сильные соки, и я чувствую в себе их напор. Я словно зерно, уцелевшее от целого поля, и несу в себе силу и свежесть истреблённого до срока жнивья — все дожди, упавшие в зелёные гривы, все восходы и луны, всех косцов, унёсших на остром железе молоко незрелых хлебов". И все они, родные и светлые, в настоящем, все живы, все рядом, когда вырываешься из времени.
Человек становится собирающей линзой рода, в которой, как солнечные лучи, концентрируются жизни. Человек — это лист на пышно цветущем древе с глубокими корнями, питаемыми родовой памятью. Когда наступает "весна света", оно рождает новые почки, что распускаются сочной листвой.
И так, древо за древом, встаёт русский лес. Вертикаль рода в человеке пересекается с горизонталью народа, в котором человек обретает чувство сопричастности великому делу, великой истории, великому испытанию, великому бытию: "…надо жить, через страданье и жертвы испытать на себе всё страшное давление мира, разделить до последнего вздоха судьбу моего народа, песни его и плач, могучий порыв до звёзд. И когда сгорит в моей жизни всё, что подвластно огню и времени, и останется одно неподвластное — вот тогда мне откроется смысл моего бытия". Так судьба народа становится твоей судьбой, а твоя судьба, как река, вливается в море жизни.
Народ знает, что трудиться, воевать, горевать и радоваться легче и лучше вместе. Сплотившись, народ тушит пожары истории и собирает урожаи бытия. Он сливается в неодолимый отряд и многоголосный хор, несущий благую весть о мире: "Могучая песня наполняла леса и долы, и в этой песне звучало: “Радуйся. Радуйся тому, что пришёл в этот мир и дано тебе бесконечное блаженство жить, страдать, умирать в этом озарённом прекрасном мире, на этой обетованной земле”".
В этой песне поётся о том, что стало точками опоры отечества. Природа, как лоно рода и народа, подобна дивному храму, где вестниками неба на земле расцветают цветы, где каждая птичья трель — отголосок райского песнопения, где небо опускается куполом со Спасителем на престоле. Русская природа — это икона, взирая на которую, в земном можно распознать небесное. Русская природа вся состоит из тонких граней. Стоит их слегка потревожить, как открывается инобытие. Природа предстаёт перед человеком зыбкой поверхностью озера, на глади которого обычная лодка становится чёлном небесным. Кажется, что эта гладь вот-вот разомкнётся, и откроется нечто долгожданное, о чём так давно томилась душа: "Ивану казалось, что они вместе с лодкой вошли в какую-то тончайшую грань жизни, в сверкающую недвижную гладь, под которой в зелёной толще несутся стремительно щуки, а над ней — эти горы с седыми нивами, облаками и птицами, а они с Аней в тончайшей сверкающей грани — её колени, босые ноги, ольховый прут, дно лодки, залитое водой, — всё в тонкой, едва уловимой грани, за которой кроются толщи иных жизней. А сейчас — это слепящее чистое зеркало, их чёрная лодка, и всё, что теперь происходит, возможно только на этой, однажды возникнувшей грани".
В песне народа живёт тысячелетняя культура, где нет "искусства", где во всём только естество. Загадка этой культуры в её "простоте без пестроты". Она не искушает, не лукавит, она идёт от чистого, незамутненного взгляда на мир, от подлинного мастерства во всём.
Дерево для мастера живо, будто оно не утратило корней. В каждом витке резьбы столько трепета и нежности, словно сотворил её не холодный металл, а тёплое человеческое прикосновение. В расписной конской дуге, что летит по селу сияющей радугой, воплотилась и безудержная русская удаль, и неоглядный простор, что открывается то искрящимся снегом, то сочным лугом, то багряным лесом. И вслед за расписной дугой летит старинная песня, в каждом звуке которой нарождается "на земле новое слово жизни, полное нежности и любви".
Именно это Слово становится началом всех начал, из него народился мир. В нём русское летоисчисление, в нём семь дней творения и воплотившийся Христос. Слово преломилось, как хлеб на Тайной Вечери, — и материя стала духом. Слово насыщает, исцеляет и животворит. Слово — глас Истины и молчание мудрости: "…в начале всего было слово, одно, единственное, но огромней, чем небо. И в нём что-то брезжило, разгоралось и жило, как тёплый желток в яйце, как утренняя заря за морозным стеклом. Но это было оно само, и оно обнимало весь грезящий, неродившийся мир. И когда оно вдруг разразилось, пролилось на землю чистым блестящим дождём, засияли в небе светлые звёзды, в борозды просыпались зёрна, потекли полноводные реки, деревнями покрылись бугры, и кони пошли по весенней горе, мужик в красной рубахе, закатив к солнцу отрешённые голубые глаза, запел, и рубаха его пузырилась".
Народ поёт в своей сокровенной песне и об Отечестве. Здесь это ещё не государство, очерченное границей. Здесь это земля, куда каждый в свой срок ложится, как в зыбку. И тот, кто всю жизнь сеял и убирал хлеб, вновь прорастает колосьями. Отечеству тесно в земном пространстве, оно стремится к пространству небесному: "Россия подымалась от своих океанов, словно тесно ей было жить, и тянуло всем народом обняться и унестись в бездонное небо".
Эта небесная Россия вновь и вновь, из века в век порождает, уберегает от гибели Россию земную. В небесной России сохранено ядро и предвечный смысл России: "…соединённые временем и пространством в нашей земной исчезающей жизни, мы все соотносимся друг с другом через эти поля, небеса, перелески, через эту родную русскую ширь, напитавшую нас от рождения, давшую нам имена. Стоит только её понять, ощутить в себе, пережить, как хрустнут тонкие, разделяющие нас оболочки и всеединство обнимет нас". Враг выжигает дотла дома и пашни, отравляет колодцы, оскверняет храмы, но небесная Россия снова спускается на землю, несёт миру благую весть о счастье и справедливости, неугасимым солнцем сияет над миром: "…русская земля солнышком стать хочет. А солнышко в муке восходит. Когда на церквах по сорок мучеников висеть будет, то станет русская земля солнышком". Каждый раз, умирая, она воскресает, чтобы тьма не объяла свет. И в том вечный подвиг и вечная святость России.
Оттого жизнь и смерть здесь неразлучны. Деревня всегда стремилась держать чаши весов мироздания в равновесии. Умиротворению и тишине смерти всегда противопоставлялись муки и крик рождения. Покойник прощается с миром — младенец приветствует мир. Младенец выходит из лона матери — покойник уходит в лоно земли. И не ясно, то ли человек покидает мир, то ли мир умирает в человеке: "он ли уйдёт из этого мира, и мир останется цвесть; или мир погаснет, а он останется в страшной пустой темноте, — всё равно, жалко до слёз, до счастливых слёз его и своей красоты. Этот мир так прекрасен, что только любить и славить его".
Похороны и свадьба встречаются на перекрёстке двух дорог, и на этом перепутье открывается смысл жизни. К нему сходятся все дороги, и каждый старается запомнить каждого, чтобы потом, в ином бытии, вновь встретиться и узнать друг друга: "Мы все пришли в этот мир для короткого свидания друг с другом. Мы любим суеверно и нежно, помня, что свидание не долго. Ценим каждый бледный цветок у дороги, каждое доброе слово, каждую каплю дождя. Ибо в той, другой жизни, обернувшись травой и ветрами, мы уже не узнаем друг друга".
В той, другой жизни, по "бескрайнему, тёплому, нежно-голубому морю-душе" будет медленно плыть "шёлковая, играющая, белоснежная лебедь-душа". В этом спасении лебеди-души и есть смысл земного бытия, об этом поётся в каждой народной песне, об этом сон каждого русского человека — сон о Боге. Молит русский человек, чтобы приснился ему, наяву не зрячему, Бог, указал верную дорогу среди золотых колосьев. Ведь недаром говорят: "За Богом пойдёшь — добрый путь найдёшь".
Вот так герой первой книги Проханова светлым отроком с русского изразца отправляется в свой путь. Перед ним "жизнь, как огромное поле в сверкании тяжёлых снегов, в шуме зрелых хлебов, в буйном цветении трав". В котомке с собой только вечное Слово. А в сердце — предчувствие всех радостей и невзгод, войн, поражений и побед, сияние великой и милой Родины.
