Путешествие продолжается
Неподражаемые страницы цикла очерков “Мелочи архиерейской жизни” во многом написаны на орловском материале. Рассказывая о распре, которая возникла между орловским губернатором князем Трубецким и властным архиереем Смарагдом, Лесков вспоминал, как информировал горожан об этой вражде местный остроумец майор Шульц: “На окне домика в один прекрасный день совершенно для всех неожиданно появились два чучела: одно было красный петух в игрушечной каске с золочёными игрушечными шпорами и бакенбардами, а другое – маленький козёл с бородою. Козёл и петух стояли друг против друга в боевой позиции, которая от времени до времени изменялась. Смотря по тому, как стояли дела князя с архиереем, так и устраивалась группа. То петух клевал и бил козла, то козёл давил копытами петуха”.
Дом весельчака-майора располагался недалеко от Ильинской площади – известной среди орловцев как “Ильинка”. Она была местом, где возвещались указы и производились публичные наказания преступников. Здесь в 1809 году были наказаны и клеймены крепостные графа Каменского, убившие своего жестокого господина. Здесь же перед отправкой на каторгу была сечена плетьми купчиха – прототип главной героини повести “Леди Макбет Мценского уезда”.
Протестуя против телесных наказаний, в статье “Оживленная память (государственное учение Филарета, митрополита Московского)” Лесков писал о бесчеловечных расправах над людьми на орловской Ильинке: “Убийце известного изверга графа М. Фед. Каменского дали в Орле с т о о д и н к н у т, а заподозренных в поджоге этого города били шпицрутенами по 6000 ударов. Конечно, их били мертвых”.
Со временем Ильинка стала средоточием торговли. Зерно являлось основным предметом торговой деятельности орловского купечества. В городе и на пристани на берегу Оки было более 250 ссыпных хлебных амбаров. Орловский хлеб поставлялся в Москву и Петербург, в Ригу и другие города. Купцы –“ссыпщики” – были зажиточными людьми. До сих пор в Орле сохранился превосходный каменный дом купцов Серебренниковых, выразительный образ которых представил Лесков в повести “Несмертельный Голован”: “Купцы С. считались, по своему значению, первыми ссыпщиками, и важность их простиралась до того, что дому их вместо фамилии была дана возвышающая кличка. Дом был, разумеется, строго благочестивый, где утром молились, целый день теснили и обирали людей, а потом вечером опять молились. А ночью псы цепями по канатам гремят, и во всех окнах – “лампад сиянье”, громкий храп и чьи-нибудь жгучие слёзы.
Правил домом, по- нынешнему сказали бы, “основатель фирмы”, – а тогда просто говорили “с а м”. Был это мякенький старичок, которого, однако, все как огня боялись <...> Тип известный и знакомый, тип торгового патриарха”. Этот “тип торгового патриарха” воссоздан писателем и в драме “Расточитель”, и в романе “Некуда”, и в трилогии “Отборное зерно”.
Имел “и свои ссыпные амбары, и барки” сын купца и продолжатель семейного дела “молодчик Мишенька” в святочном рассказе “Грабёж”. “Я орловский старожил, –повествует герой. – Весь наш род – все были не последние люди. Мы имели свой дом на Нижней улице, у Плаутина колодца”, –то есть совсем рядом с Ильинской площадью.
“Заразительно весёлой, чисто орловской панорамой” назвал “Грабёж” сын писателя Андрей Лесков. Действительно, в этом рассказе наиболее полно отразилось “орловское происхождение” Лескова, его любовь к Орлу, малой родине; блестящее знание русской провинции, которая была дорога писателю как подлинно корневая основа жизни. Достоверность орловского колорита этой “бытовой картинки” тем более поразительны, что Лесков посещал свой родной город последний раз в 1862 году, память между тем бережно сохраняла все мельчайшие подробности, так что город Орёл также стал одним из “героев” рассказа. Здесь поименованы все орловские храмы, в том числе церкви Покровская и Спасо-Преображенская на Ильинке, церкви Богоявления, Борисоглебская, Никитская...
Провинциальные развлечения: театр – “тогда у нас Турчанинов содержал после Каменского”, трактир “Вена”; битвы “бойцовых гусей <...> на Кромской площади”; бои “на кулачки” мещан с семинаристами, которые собирались “или на лёд, на Оке, под мужским монастырём, или к Навугорской заставе; тут сходились и шли стена на стену, во всю улицу.Бивались часто на отчаянность”. Писатель в точности воспроизводит не только топографию, но и саму атмосферу старинного провинциального города.
“Грабёж” был задуман как святочный рассказ: “а Вам на декабрь пришлю маленький рождественский рассказ из орловского и елецкого быта”, –писал автор В.М. Лаврову, редактору журнала “Русская мысль” 30 октября 1887 года. Согласно канонам жанра действие, происходящее на святки, должно быть занимательным и поучительным, может быть, курьёзным, но обязательно весёлым, со счастливой развязкой, не без вмешательства Промысла Божьего. “На то святки!”–восклицал Лесков в другом своём рассказе «Уха без рыбы».
“По жанру он бытовой, –характеризовал автор рассказ «Грабёж», – по сюжету – это весёлая путаница; место действия – Орёл и отчасти Елец. В фабуле быль перемешана с небылицею, а в общем – весёлое чтение и верная бытовая картинка”.
В основе сюжета – характерные мотивы “святочной неразберихи”, “святочного снега”, света и тьмы. Водевильное происшествие, рассказанное в доказательство парадоксального положения, сформулированного в преамбуле: “как найдёт воровской час, то и честные люди грабят”, –совершается в метельной путанице, в кромешной тьме: “тьма вокруг такая густая, что ни зги не видно, и снег мокрый-премокрый целыми хлопками так в лицо и лепит, так глаза и застилает”.
Фарсовые положения и их трагикомическая кульминация – битва в темноте на замерзшей Оке, после которой повествователь и его дядя – степенный елецкий купец, испугавшиеся легендарных орловских воров-“подлётов”, с недоумением обнаружили, что и сами стали невольными грабителями, – подготовили ситуацию, о которой сложилось присловье: “Орёл да Кромы – первые воры, а Карачев на придачу, а Елец – всем ворам отец”.В народе о таком положении говорят: “Бес попутал”.
Однако тёмные силы, сбивающие людей с толку, торжествуют совсем недолго. Ночное недоразумение благополучно разрешается в светлом рождественском финале, так что герой-рассказчик не может не завершить своё повествование восклицанием во славу Божию: “я и о сю пору живу и всё говорю: благословен еси, Господи!”
В то же время все жанровые сцены озорного лесковского рассказа не лишены комизма: например, певческое соревнование по выбору нового дьякона. Насколько же колоритны даже эпизодические фигуры этого “резного, изящного, безудержно весёлого” произведения! Вот, например, как выглядят соревнующиеся в церковном песнопении орловские дьяконы: “Богоявленский дьякон был чёрный и мягкий, весь как на вате стёган, а никитский рыжий, сухой, что есть хреновый корень, и борода маленькая, смычком; а как пошли кричать, выбрать невозможно, который лучше”.Картина певческого состязания не без причины считается настоящей жемчужиной рассказа, а “Грабёж” в целом – комическим шедевром. Во многих сценах рассказ стал не только “весёлым чтением” на Рождество, как задумывал Лесков, но и для самого писателя явился праздником, “отдохновением души, улыбкой, которой разрежается мрак отчаяния”.
Но комизм и весёлость рассказа не просто искренние, добрые, сердечные. Это «видимый смех» сквозь «невидимые слёзы»: Лесков показал, что грабёж – не только бытовое преступление, но основа системы чиновничьего и полицейского управления «глохлым» провинциальным городом и всей Россией. Таким образом, рассказ в жанровом отношении не просто комический, а именно трагикомический шедевр Лескова.
Анекдотическое смехотворное недоразумение и даже его драматическая сторона (Мишенька со стыда хотел повеситься, по недоразумению став грабителем-“подлётом”, а его маменька от переживаний “так занемогли, что стали близко ко гробу”) – разрешаются “святочно”, счастливо. Мишенька нашёл своё счастье в “семейной тихости” с хорошей “девицей Алёнушкой”: “и позабыл я про все про истории, и как я на ней женился и пошёл у нас в доме детский дух, так и маменька успокоилась”.
По Лескову, крепкий дом, дружная семья, “детский дух”, истинное благочестие: “Баловства и озорства за мною никакого не было, и к храму Господню я имел усердие и страх” –это реальные человеческие ценности; основа их подлинно народная.
Писатель имел немало поводов для тревоги в эпоху “безвременья”, когда “зверство и дикость растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества”.Вспоминая об орловском дворянском собрании, доме орловских губернаторов, сатирические образы которых автор представил в “Житии одной бабы”, “Умершем сословии”, “Смехе и горе”, “Мелочах архиерейской жизни”, “Юдоли”, Лесков писал А.С. Суворину – редактору и издателю ежедневной газеты “Новое время”: “Какие хамы у нас в двор<янских> собраниях и в домах: отчего ни Орёл, ни Воронеж не имеют на стенах этих учреждений портретов своих знаменитых уроженцев? В Орле даже шум подняли, когда кто-то один заговорил о портрете Тургенева; а недавно вслух читали статью “Новостей”, где литературный хам “отделал Фета”. Сколько пренебрежения к даровитости”.
Сам Лесков трепетно относился к увековечиванию памяти о своих великих земляках. В 1893 году – в год 75-летия со дня рождения Тургенева и в 10-ю годовщину со дня его смерти – Лесков обратился в редакцию губернской газеты “Орловский вестник” со статьей под названием “Тургеневский бережок”. Писатель первый указал своим землякам место в городе, где следует соорудить памятник Тургеневу, “прославившему свою родину доброю славою во всём образованном мире”.
Лесков, великолепно знавший историю города и его достопримечательности, оставил поэтическое описание первой весны Тургенева, рождённого в Орле, и обратил внимание горожан на высокий обрыв над Окой в городском парке, назвав его “тургеневский бережок”. Весна 1819 года, о которой писал Лесков в своей статье, выдалась “недружной”: “снега не вдруг сходили, и грунтовые дороги не сразу поправлялись, а через это дворяне, за бездорожьем, запоздали переезжать в деревню. Не выехала в Спасское и Варвара Петровна Тургенева со своим вторым сыном, которому тогда не было и года.И вот, чтобы “тургеневское дитя свежим воздухом дышало”, крепостная “мамка” и француженка-гувернантка в “красные дни” в “колясочке” привозили его в городской сад, на последнюю дорожку, что на бережку, над самой Окою. Отсюдазнаменитое дитя окидывало своими глазами небо и землю, и, может быть, здесь же было бы хорошо поместить памятный знак с обозначением, что в Орле увидел свет Тургенев, пробуждавший в своих соотечественниках чувства человеколюбия”.
Лесковский завет был исполнен только в 1968 году в честь 150-летия со дня рождения Тургенева. Живописное место на высоком берегу реки, где стоит памятник писателю и откуда открывается вид на город и тихую Оку, жители Орла, по слову Лескова, называют “тургеневским бережком”.
Неподалеку от этого поэтического уголка города мы отыщем место, где когда-то располагался крепостной театр графа Каменского, открытый в 1815 году и печально известный своими страшными порядками. Много жутких легенд ходило в Орле об этом театре-тюрьме, сколько замечательных дарований погибло в его стенах! “Ребёнком, в сороковых годах, –вспоминал Лесков в повести “Тупейный художник”, – я помню ещё огромное серое деревянное здание с фальшивыми окнами, намалёванными сажей и охрой, и огороженное чрезвычайно длинным полуразвалившимся забором. Это и была проклятая усадьба графа Каменского; тут же был и театр. Он приходился где-то так, что был очень хорошо виден с кладбища Троицкой церкви, и потому Любовь Онисимовна, когда, бывало, что-нибудь захочет рассказать, то всегда почти начинала словами:
– Погляди-ка, милый, туда... Видишь, какое страшное?
–Страшное, няня.
– Ну, а что я тебе сейчас расскажу, так это ещё страшней”.
Подзаголовок “Тупейного художника” – “рассказ на могиле”. На орловском Троицком кладбище рассказывает старая няня – бывшая крепостная актриса – трагическую историю гибели её женихаи о порядках в театре Каменского. Граф был беспощаден в своих требованиях к актёрам. Он внимательно следил за каждым представлением и за малейшие упущения в ходе спектакля жестоко наказывал виновных. Под театром находились мрачные подземелья, где в цепях томились крепостные актёры, которые по вечерам должны были играть на подмостках роли королей и принцев. Особенно тяжела была доля женщин – крепостных актрис. Граф Каменский не делал никакой разницы между своим театром и гаремом. “А мучительства у нас были такие, –повествует героиня, – что лучше сто раз тому, кому смерть суждена. <...> Под всем домом были подведены потайные погреба, где люди живые на цепях, как медведи, сидели. Бывало, если случиться когда идти мимо, то порою слышно, как там цепи гремят и люди в оковах стонут. Верно, хотели, чтобы об них весть дошла или начальство услышало, но начальство и думать не смело вступаться. И долго тут томили людей, а иных на всю жизнь”.
Зверства и издевательства, зловещие порядки, установленные «любителем муз» Каменским в его театре, описал также А.И. Герцен в повести «Сорока-воровка».
Не так давно площадь, где когда-то располагался орловский крепостной театр, городские власти сочли уместным переименовать в честь изверга-крепостника. Это место официально называется ныне «площадью графа Каменского».
Годы детства, проведённые “Николушкой” Лесковым в Орле, ярко отразились и в повести “Несмертельный Голован” (“из рассказов о трёх праведниках”). Этого лесковского праведника в народе “прозвали несмертельным вследствие сильного убеждения, что Голован – человек особенный; человек, который не боится смерти”. На самом деле Голован – “герой великодушия”,человек бесстрашный и самоотверженный – помогал своим землякам, когда в городе началась эпидемия чумы. Он и сам заболел, но сумел излечиться только потому, что отсёк острой косой заражённый “шмат” своего тела и бросил его в речку Орлик. Чума прекратилась, а в народе сложилась легенда, будто Несмертельный Голован пожертвовал собой, чтобы спасти город.
Этого праведника Лесков “прописал” рядом со своим собственным домом: “Мы были с Голованом соседи. Наш дом в Орле был на Третьей Дворянской улице и стоял третий по счёту от берегового обрыва над рекою Орликом. Место здесь довольно красиво”.
Дом, принадлежащий в 1832 – 1842 годах дворянскому заседателю орловской судебной палаты Семёну Дмитриевичу Лескову – отцу будущего писателя, был высокий, деревянный, на каменном фундаменте. За домом располагались службы, огород, цветник, сад. В 1974 году дом на бывшей Третьей Дворянской улице стал музеем Н.С. Лескова. Монографическая мемориально-литературная композиция посвящена жизненному и творческому пути писателя. В нынешнем году лесковский Дом-музей отмечает своё 40-летие.
Мы можем побывать в рабочем кабинете писателя, тщательно воссозданном в музее по фотографии, сделанной 5 марта 1895 года – в день смерти Лескова. Кабинет отразил не только вкусы, пристрастия, но и сам характер своего хозяина. “Я вошла в комнату, которая сразу показалась мне похожей на Лескова – пёстрая, яркая, своеобразная, –вспоминала современница писателя Л.И. Веселитская (В. Микулич). Л. Гуревич в очерке “Из воспоминаний о Н.С. Лескове” воспроизводит подробности интерьера этой “пёстрой” комнаты: “Многочисленные старинные часы, которыми была установлена и увешана его комната, перекликались каждые четверть часа... Бесчисленные портреты, картины в снимках и оригиналах, огромный, длинный и узкий образ Божьей Матери, висящий посреди стены, с качающейся перед ним на цепях цветной лампадою – всё это пестрело перед глазами со всех сторон, раздражая и настраивая фантазию. Красивые женские лица, нежные и томные, а рядом с ними – старинного письма образ или картина на дереве – голова Христа на кресте, в несколько сухой манере ранних немецких мастеров. Гравюры с картин французских романтиков и между ними фотография с суровой и резкой картины Ге “Что есть истина?”. На столах множество разноцветных ламп, масса безделушек, оригинальные или старинные резаки, вложенные в наиболее читаемые книги: последние сочинения гр. Л. Толстого, “Жизнь Христа” Ренана. Отдельно в маленьком футляре простое, всё испещрённое отметками и заметками Евангелие...”
“И казалось мне, –передавала своё впечатление Л.И. Веселитская, впервые оказавшаяся в комнате Лескова в 1893 году, – что стены её говорят: “... поработано, почитано, пописано. Пора и отдохнуть”. И часы всякого вида и размера мирно поддакивали: “Да, пора, пора, пора...” А птица в клетке задорно и резко кричала: “Повоюем ещё, чёрт возьми...”
За год до смерти писателя художник Валентин Серов написал портрет Лескова. Это изображение мы встретим в лесковском музее, а оригинал картины находится в Третьяковской галерее в Москве. “Был у меня Третьяков и просил меня, чтобы я дал списать с себя портрет, для чего из Москвы прибыл и художник Валентин Алек. Серов, –делился Лесков с критиком М.О. Меньшиковым 10 марта 1894 года. – <...>Сделаны два сеанса, и портрет, кажется, будет превосходным”.
Близко знавших писателя людей поразило сходство Лескова с его портретом: “Слов нет, превосходен портрет работы Серова! Но на нём Лесков больной, истерзанный своими “ободранными нервами” да злою ангиной... Но и тут глаза жгут, безупречное, до жути острое сходство потрясает...”
Орловец Александр Бельский сложил о своём великом земляке безыскусственные, но искренние строки:
Дух вырос беспримерный
У тихих окских волн,
Своим осмыслен временем
Наполовину он.
С неправдой социальной
Художник был в борьбе.
Когда левшу писал он,
Писал он о себе.
Рассказчик очарованный,
Великий фантазёр,
Он и волшебник слова,
И слов гипнотизёр.
А силы в нём такие,
И в нём талант такой –
Талант любить Россию,
Любить народ родной.
К новым дорогам
Наша заочная экскурсия прошла по лесковским местам губернского Орла. Однако “орловские материалы” в творчестве писателя настолько обильны, что он “расселил” множество своих персонажей по всей Орловщине. Читая произведения Лескова, мы можем мысленно посетить приокские места и даже составить “адресную книгу” лесковских героев, жизнь которых связана с орловской землёй – “малой родиной” писателя. Читателя ждут новые маршруты и увлекательные путешествия в мир жизни и творчества Николая Семёновича Лескова.
