В Третьяковской галерее завершается масштабная выставка, посвященная творчеству Архипа Ивановича Куинджи.
Куинджи – это не живопись для ума, не живопись для дистанцирующего мышления. Куинжи – это художник сердечного отношения к миру. Его живопись – для души. Она интимна. Что это значит?
Однажды под действием сиюминутной психологической слабости Куинджи показал гостю – художнику Вроблевскому - свои полотна, которые держал сокрытыми от чужих глаз, находясь в многолетнем затворе. «Вы меня невинности лишили», - только и заключил после с горечью Куинджи. Вот в этом незамысловатом и столь отчаянном «вы меня невинности лишили» содержится вся суть интимного. Интимные отношения – это внутренние отношения (лат. intimus – внутренний), не вывернутые во вне. Они открыты тому, кто находится внутри, и непостижимы для того, кто находится вне. Вывернуть сокрытое – не разоблачить его, но словно отдать на поругание, предать его истину, отправив на чужбину. Оттого и трудно говорить о Куинджи, как обо всем том, что любишь. Ибо в рассуждениях любимый предмет рискует лишиться дорогого сердцу очарования. Как советует европейская философия, хочешь избавиться от чувства – начни мыслить, говорить о нем. Сделай его предметом своих размышлений, и оно перестанет владеть тобою, ибо переместится в чуждую ему область.
Формой мысли Куинджи является созерцание. А потому его живопись не требует дополнительной (или изначальной) концептуализации, как, например, полотна Малевича. Куинджи не оставил после себя манифестов, дневниковых записей, наблюдений и воспоминаний. Недоброжелатели здесь укажут на его малообразованность. Но биографические подробности о грамотности Куинджи здесь не играют роли. Ибо Куинджи – это феномен счастливого совпадения художника с его художеством. Его живопись несет в себе полноту. Она не нуждается ни в чем извне. Ни в словесных описаниях и сопутствующих смыслах, ни в подогреве интереса к личной жизни автора. Жизнь Куинджи, как бы ни хотели представить ее, состоящей из контрастов, – был бедным провинциальным мальчиком, стал богатым петербургским держателем доходных домов; не имел образования, стал учителем плеяды художников, в том числе Н. Рериха и А. Рылова; на него снизошла громкая слава, он внезапно оставил публичную жизнь и творил десятилетия, скрывшись ото всех в своей мастерской, - тем не менее, жизнь Куинджи проста в своей логичности. Ее альфой и омегой является живопись. И ничего кроме живописи. Все, что происходило в ней, имело одну единственную, избранную им доминанту – искусство.
Куинджи – созерцатель и приглашает нас к созерцанию. Но что является предметом его созерцания?
Метафизика света
Полотна Куинджи – это не только образы светящихся грозовых пейзажей, сочная радуга, поляны, озаренные полуденным острым солнцем, мягкие закаты и мистические лунные ночи, словно написанные к гоголевским рассказам, но и сказочные, обожженные солнечным светом багровые леса, алые заходы, ослепительные снежные горы, белый туман, блестящее море, вздыбленные облака, прозрачные ночи и сумерки. Все переливы света. Куинджи называют художником света. Репин, считающий его гением-изобретателем, писал: «Свет – очарование, и сила света, его иллюзия были его целью».
Свет – это лицо художника Куинджи. По его неповторимой передаче мы сразу же узнаем, кому принадлежат полотна. Свет является предметом восхищения современников Куинджи, равно как и ожесточенной критики с их стороны.
Куинджи сравнивают с Моне (что может быть обиднее для художника!), обвиняют в чертовщине, «эффектничанье» и погоне за легким успехом, подозревают во владении уникальными секретами и пытаются их раскрыть. Предполагают даже, что Куинджи искусственно подсвечивает свои полотна с оборотной стороны. Надо сказать, Куинджи действительно пробовал работать с освещением, когда выставил свою картину «Ночь на Днепре» в темном зале и направил на нее свет от лампы. Но не луч искусственного света сделал ей успех. В наши дни специалисты Третьяковской галереи, дабы окончательно закрыть вопрос о подобных домыслах, провели рентгенофлуоресцентный анализ и установили, что Куинджи пользовался теми же художественными материалами, что широко были распространены в его время. Он – живописец света, а не фокусник.
Куинджи мыслит красками. «Я могу думать только кистью», - говорит он. За словом мы обращаемся к философии – к метафизике света. В русской философии метафизику света разрабатывал П.Флоренский, близкий по духу Куинджи тем, что был тайновидцем природы, утверждающим в ней мистическое «есть», то есть изнанку, которой вечно противостоит эмпирическое «кажется», то есть то, что видно тем, кто не умеет смотреть.
Что такое свет, согласно Флоренскому? Свет – это подлинная реальность. Что такое подлинная реальность? Реальность нам дана как видимое и как невидимое. Видимое дано чувственно. Невидимое дано опытно, со всей очевидностью, но не чувственно. Оно открывается умному взору, будучи вне состава наличного. Частица «не» в слове «невидимое» указывает не на гносеологическую ущербность невидимого (=пока-еще-не-видимое или недостаточно-видимое), а на его онтологическую инаковость. Вера, по учению церковному, есть уверенность в невидимом. Иными словами, вера есть не ущербное знание, но то, что имеет иной по сравнению со знанием объект.
Невидимое – это свет Христов. Божья благодать. Бог есть свет (1 Ин. 1:5) - повторяет слова Писания Флоренский, следуя библейской традиции в целом. И продолжает: «Бог есть свет, и это — не в смысле нравоучительном, а как суждение восприятия, — духовного, но конкретного, непосредственного восприятия славы Божией: созерцая ее, мы зрим единый, непрерывный, неделимый свет». Этот свет не физический, но умный, как называет его Симеон Новый Богослов, и видим он умными очами, которые «превыше чувств». «Все бо являемое свет есть» (Еф. 5:13) – продолжает цитировать апостола Флоренский. И поясняет: «Всякое бытие есть свет». Свет – это не только то, благодаря чему всякое являемое является, но и само существо являемого. Что значит «всякое бытие есть свет»? Флоренский решает здесь фундаментальный вопрос об источнике мира. Что есть мир – субстанция, причина которая находится в ней самой, или же он произведен. Флоренский, наделяя вслед за библейской традицией Бога мощью Творца и светоносностью говорит о тварности всех вещей мира. Мир сотворен из света, Божьей благодатью. Свет – это невидимое как основа видимого. Как говорит Флоренский, форма видимого образуется путями Божественного света. Свет – это не внешнее освещение и не внутренний принцип вещей, но трансцендентный источник мира. Или, как выражается Флоренский, «мистическая причина существующего». Свет полагает и созидает вещи.
Во всяком видимом сквозит невидимое как его причина и последняя истина. Явление света свидетельствует о горнем. Например, в преображении тела подвижника или в золоте иконы. Христос наставляет в нагорной проповеди: «Вы – свет мира... Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного» (Мф 5:14, 5:16). Свет подвижника, говорит Флоренский, это его светоносные дела, но, прежде всего, его «светлое, прекрасное лицо, красотою которого распространяется вовне “внутренний свет” человека». Подвижник самим собою свидетельствует о подлинной реальности. Это свидетельство написано у него на лице, а точнее – лике. Таким светом просиял Моисей, когда сходил с горы Синай, таким светом просиял первомученик Стефан, о котором сказали, что лицо его стало подобно ангельскому.
Когда Флоренский говорит о светоносности, он говорит о конкретности невидимого мира. Свет – это не иллюзия, не аллегория, не название для чего-то третьего. Свет - эта сама себя являющая реальность. Говоря о человеке, Флоренский называет свет сверхтелесным органом. Человек не тождествен телу, понятому в физическом смысле слова. Тело человека – это его «испарения», «излучения», которые невидимо связывают человека с миром и другими людьми. Тело человека может источать свет, особенно голова.
Столь же конкретна метафизика света в учение Флоренского об иконе, ибо, по его известному определению: есть Троица Рублева, следовательно, есть Бог. Икона являет нам «умную реальность». Доминанта иконы – золото. Золото – не цвет, а чистый свет. Именно золотом пишется Божья благодать. Краска низвела бы ее к земному. Цвет вообще, согласно Флоренскому, не есть свойство света, но то, что возникает из соотношения света и земного. Свет, говорит Флоренский, это «духовная реальность в натуре».
Живопись – не икона. По смыслу своему, она противоположна иконе. Для иконы истина предмета – божественный свет. Свет причиняет все вещи мира. Для живописи предмет предстает как то, что само по себе реально. Живописец идет не от света, а против света - он противопоставляет предмет свету, борется с ним тенями и при помощи их показывает предмет. Флоренский пишет: «Свет, в живописном понимании, есть только повод самообнаружения вещи. Напротив, для иконописца нет реальности, помимо реальности самого света и того, что он произведет».
Куинджи не иконописец. Насилием было бы говорить и о молитвенности его живописи. Куинджи – не Нестеров. Но не подобен ли он Рембрандту и Рубенсу в понимании Флоренского, которые изображают самосвечение вещей и «грузной плоти»? Не повторяет ли он возрожденческий пантеизм - по словам Флоренского, один из полюсов его атеизма?
Зовы и отклики
Куинджи называют религиозным художником, а также художником-метафизиком. Прямых свидетельств отношения Куинджи к вере нет, тем не менее его любование природой и трепет перед ней в живописи и в частной жизни позволяет некоторым определять его как пантеиста – как того, кто обожествляет природу. Однако из любования природой вовсе не следует пантеизма. Любовное, почти ласковое, восторженное отношение к оказавшейся вдруг близко природе говорит о детском взгляде смотрящего. У Куинджи детский, чистый взгляд на мир. Что значит детский?
Вот, например, картина «Ночное» (1905-1908 гг.). Она относится к позднему периоду творчества Куинджи и до конца не завершена. Но с точки зрения смысла она закончена. На ней изображена ясная ночь. В прозрачном небе купается месяц. Широкая река разливается в лунном свете. На холмистом берегу уснули юные пастухи. Костер еще не догорел, а они безмятежно спят. Лошади мирно пасутся на лугу. Картина проста. И являет собой простоту. Простоту, которая есть сама полнота. Эта простота не отсылает ни к чему извне, ни к какой цели, мысли, потусторонней целостности. Смысл дан непосредственно в своей плоти, а плоть – в своей осмысленности. Куинджи явил нам мир как символическую реальность.
Можно смотреть на действительность как на совокупность фактов, и тогда она будет непознаваема, ибо для конечного ума бесконечность фактов непостижима. Такой мир будет вечно ускользать от человека, ведь ни одному факту не предписан смысл. Но можно смотреть нам мир как на символическую реальность, в которой единомоментно дано живое сопряжение тела и смысла. Это мир как онтологическая тайна, которая открывается входящему внутрь. Куинджи представил нам мир в этом живом наглядном единстве, в котором человек и всякая вещь имеют свое место и свой смысл. Мы живем в мире не-понятном, требующем понимания и не понятом нами. Нас окружают вещи и поглощают события, смысл которых нам не дан. Мы не можем вынести суждения о них – хороши они или плохи, ибо у нас для этого нет оснований. Мир предстает перед нами распавшимся на фрагменты. Мы сами обнаруживаем в себе трагический разрыв. Все есть фрагменты, нудящие своей несамодостаточностью. Куинджи пишет мир как согласие. Его взгляд чистый, непосредственный. Не-опосредованный призрачными теориями и надуманными образами. Бог так близко, что не требует доказательств. Мир сияет и радует своим ладом. Он говорит с человеком, а тот отвечает ему. Он зовет, а человек откликается, ибо всюду ясность. Кунджи не пантеист. Он не пытается низвести Бога до тождества с миром, но возводит мир до божественной внутренней осмысленности.
Детство – это внутреннее, интимное отношение к миру. Дети не эстеты и не романтики, не наблюдатели и не мечтатели. Детям дан мир как самоценная полнота.
Этой полноты чает человек религиозный. Обретение этой полноты называется мистическим опытом. Словесным эквивалентом картины Куинджи можно назвать автобиографические строки С. Булгакова:
«Вечерело. Ехали южною степью, овеянные благоуханием медовых трав и сена, озолоченные багрянцем благостного заката. Вдали синели уже ближние кавказские горы. Впервые видел я их. И вперяя жадные взоры в открывавшиеся горы, впивая в себя свет и воздух, внимал я откровению природы. Душа давно привыкла с тупою, молчаливою болью в природе видеть лишь мертвую пустыню под покрывалом красоты, как под обманчивой маской; помимо собственного сознания, она не мирилась с природой без Бога. И вдруг в тот час заволновалась, зарадовалась, задрожала душа: а если есть… если не пустыня, не ложь, не маска, не смерть, но Он, благой и любящий Отец, Его риза, Его любовь… Сердце колотилось под звуки стучавшего поезда, и мы неслись к этому догоравшему золоту и к этим сизым горам. И я снова старался поймать мелькнувшую мысль, задержать сверкнувшую радость… А если… если мои детские, святые чувства, когда я жил с Ним, ходил пред лицом Его, любил и трепетал от своего бессилия к Нему приблизиться, если мои отроческие горения и слезы, сладость молитвы, чистота моя детская, мною осмеянная, оплеванная, загаженная, если все это правда, а то, мертвящее и пустое, слепота и ложь?»
Булгаков чает неумозрительного смысла. «Господи! – приводит он молитвенные слова А.С. Хомякова, - Путь наш меж камней и терний, Путь наш во мраке. Ты, Свет Невечерний, Нас осияй!». «Скудно взыскуется, - продолжает Булгаков, - и слабо брезжит в душе этот свет через темное облако греха…». Полотна Куинджи – это органика жизни исконная, а не чаемая. То, что в религии дано с надрывом, с требованием, с преодолением, то у Куинджи предстает как первичное, еще не надломившееся.
Картина «Ночное» исполнена в зеленоватых прозрачных красках. Цвет словно тает на наших глазах, растворяясь в том, что превышает его. Переводя на символический язык цветов П. Флоренского, можно сказать, что это райская картина. Как говорит Флоренский, многообразие цветов в мире чувственном соответствуют многообразию цветов в мире сверхчувственном. Возможно три основных цвета – фиолетовый, красный и зеленый. Они передают три основных отношения Софии, посреднице между тварным и нетварным, к Свету. София в направлении к тьме созерцается как фиолетовый или голубой цвет. София по направлению к Свету – как красный, розовый или оранжевый цвет. София вне ее определенного отношения к Богу – как золотисто-зеленый и прозрачно-изумрудный цвет. «Это, - говорит Флоренский, - тот духовный аспект бытия, можно сказать, райский аспект, при котором нет еще познания добра и зла. Нет еще прямого устремления ни к Богу, ни от Бога, потому что, нет еще самых направлений, ни того, ни другого, а есть лишь движение около Бога, свободное играние перед лицом Божиим». Взглянув на небо, говорит Флоренский, мы увидим те же цвета и те же соотношения. Взглянув на «Ночное» Куинджи, не видим ли мы это свободное играние перед лицом Божиим?
Куинджи, конечно, не живописует буквальный библейский рай. Перед нами не Адам и Ева, а мальчишки, которые трудились весь день. Но эти мальчишки находятся в мире с миром. Они пребывают в режиме очевидности смыслов, не требующих рефлексии.
Композиционно картина Куинджи схожа с полотном И. Левитана «Вечный покой». Тот же обрыв, та же ширь неба и гладь могучей реки. Но Левитан зовет к неотмирности. Он живописует бесконечность, то самое небо над головой Андрея Болконского под Аустерлицем, которая требует самоотстраненности. Куинджи находит место человеку. Конечное согласует с бесконечным. Бесконечное предстает не как чистое трансцендентное, а как то, что непостижимым образом одновременно является сокровенным, потаенной истиной тебя самого. Человек устанавливает с ним интимные, внутренние отношения.
Но возможен ли сегодня Куинджи? Человек как свет? Мир как свет? Искусство как мистерия, красота, экстаз?
Свет и тьма
Мы смотрим на Куинджи сегодня, в XXI. XXI век – это не XIXв., равно как и не XXв. Куинджи – свет. XXI в. – век тьмы. Тьма – это не метафора. Тьма – это то, при помощи чего современный человек решил себя описывать и понимать. Кумиром современной интеллектуальной культуры и искусства становится эстетика хоррора. Почему хоррор? Потому что мир в таком понимании утратил смысл, изнанку. Он случаен, его формула – «просто так». Он редуцирован к климатическим явлениям и природным катаклизмам. Апокалипсис для нового сознания – это апокалипсис природных стихий, геологии и метеорологии. Истина природы описывается в терминах мглы и жижи, нефти и гноя. Немыслимость природы рождает только ужас и философию как новый оккультизм. Нужно, говорит один из носителей такого сознания, «увидеть традицию темного мистицизма по-новому, в свете воображаемой геополитики климата, тектонических плит, тропических штормов, вязких геологических седиментаций нефтяных залежей и первобытных форм жизни. Современная ситуация постоянно напоминает нам о хрупкости человеческих существ в планетарном (и космическом) масштабе, делая это совершенно безразличными к «истории человечества» способами – наводнениями, землерясениями, пожарами, ураганами, дефицитом воды, экстремальными температурами и т.п.». Другой автор-апологет нечеловеческого мира пишет: «Время коллапсирует, и наступает час упырей, вурдалаков и не/человеческих тел. В ответ человеческое тело готовится к своему собственному уходу».
Современный авторы черпают вдохновение в фильмах ужасов и творчестве таких литераторов, как Лавкрафт, живописующих необитаемые миры с их «непроглядной полночной тьмой и бесконечно ледяным холодом». Подхватывая настроения, они продолжают: «Одна из планет Солнечной системы. Кажущаяся крохотной на фоне непроглядной тьмы, она подает сигнал бедствия, принимающий форму эволюционной случайности под названием «жизнь»… Однако грядущее обречет ее обитателей на медленное вымирание. Пройдут десятки тысяч лет, и наступит новый ледниковый период. На безводные пустыни планеты начнут свое медленное и неотвратимое наступление ледники. Со временем и сами океаны окажутся скованными льдом, который объединит некогда разделенные континенты. Опустеют города, когда-то бывшие домами для миллионов людей, а их огни какое-то время будут то тут, то там вспыхивать в ночной темноте, пока медленно и неотвратимо планета окончательно не погрузится в кромешную тьму. Те немногие, кто откажутся ее покидать, станут падальщиками заброшенного мира… Окончательно распадутся узы, связывавшие жизнь и нежизнь, а материя превратится в холмистую пустыню, где есть все и ничего. Всё, что когда-либо существовало, всё, что существует сейчас, и все, что будет существовать в будущем, не оставляет и не оставит никаких следов своего присутствия».
Современной культуре грезится безлюдный мир. Но это не безлюдный мир Куинджи. Куинджи являет нам природу в предчувствии ее преображения, в ее нетождественности себе. Его природа человекоразмерна. Она, словно прекрасный дом, уготована человеку, приемлет его. Современная культура мыслит природу как пространство, очищенное от человека и освобожденное от человекоцентричности. Мир для нового сознания – это ползучая материя, в отношении которой человек такая же «гниль», «бактерия», «слизь», как и все прочее. В галереях нам демонстрируют в колбах ил и почву, объявляя нечеловеческое гостеприимство, то есть приглашая нас в гости в нечеловеческую эру.
Русская культура светоносна. Цветы зла ей чужды. Ведомые памятью нашего сердца, мы все еще прилепляемся к полотнам Куинджи. Но способны ли мы сегодня породить новый свет? Способны ли мы сегодня явить современное искусство? Эти вопросы отнюдь не риторические, ибо если мы не ответим на них, нам придется принять «философию» тьмы.
