В Третьяковской галерее проходит выставка, посвященная 100-летию Октябрьской революции в России, под названием «Некто 1917». «Некто 1917» - это пророческие слова Хлебникова 1912 года о том, кто грядёт. Но кто этот «некто»? Кем он оказался? Как он стал возможен? В попытке ответить на этот вопрос или, вернее будет сказать, в попытке поставить этот вопрос устроители выставки разбили экспозицию по темам, среди которых первой, конечно, видится «Мифы о народе». Нам вновь предлагают поразмыслить над тайной русской души, души народа, запечатленной на полотнах Нестерова, Васнецова, Григорьева, Серебряковой, Петрова-Водкина и Кустодиева. Что таит в себе душа русского человека? В чем ее существо?
Русская философия, приоткрывая тайну русской души, видит Бога. Нужно, говорит Достоевский, а вслед за ним и Федотов, судить о русских не по нам, грешным, а по святым и по тем идеалам, которыми горит русский народ. А идеалы его высоки. Русский человек чает Царствия Божия. А потому идеал русского народа выражается в идее Святой Руси. Русская идея, скажет Бердяев, есть вообще эсхатологическая идея Царства Божьего. Ильин говорит об особой способности русских везде чуять веяние горнего мира, без чего жизнь превращается в пошлость. Евгений Трубецкой, изучая русские народные сказки и их героев, обнаруживает «глубокий мистический корень в русской душе». Но оборотной стороной особой мистической религиозности русской души, которая обычно связывается с православием, оказывается леность, безынициативность, «обломовщина», роковая пассивность. Равно как у и других черт русской души обнаруживается изнанка. Как резюмирует Н.О. Лосский, русский человек наделен силой воли, но, с другой стороны, отсюда у него рождается особая страстность, максимализм, экстремизм и фанатическая нетерпимость. Русский человек добр, даровит, свободолюбив, но при этом лишён дисциплины, жесток и склонен к нигилизму и хулиганству. Феномен СССР, по мнению Лосского, не противоречит, но как раз раскрывает характер русского народа. Коммунизм, согласно Лосскому, – это своеобразная религия, «псевдорелигия», возникшая в умах образованных. В отличие от подлинной религии она абсолютизирует относительное благо. Революция, говорит Лосский, это порождение русского духа, утратившего связь с истинной религией и отдавшегося во власть собственного максимализма и экстремизма.
Но что о русской душе нам говорит русское искусство?
Бог и земля
Нить напряжения прослеживается между М.В. Нестеровым и Б.Д. Григорьевым. С одной стороны, «Душа народа» Нестерова, с другой – «Расея» Григорьева.
Нестеров в 1917 году завершает полотно «Душа народа», явив на нем верующую, молящуюся, как сказал бы Розанов, Россию. На картине мы видим вневременную Русь – древнюю и современную художнику. Она вся объята молитвой – от простолюдина до князя, мыслителя и митрополита. Шествие с образом Спаса следует за отроком. Объясняя свой замысел, Нестеров обращался к евангельским словам: если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф.18:3). Но и сам феномен Нестерова обнаруживает ту самую горячую молитвенность русского человека, которую он прозревал. Картины Нестерова – это визуализированные молитвы. Как скажет Розанов, Нестеров пишет не иконы, не Бога, но обращение к Нему. «Нестеров, - говорит Розанов, - не иконописен. Не его дело писать "Бога", а только "как человек прибегает к Богу"».
По мнению Розанова, Нестеров всю жизнь пишет одну тему, одного человека. Вечное преображение – вот основной живописный мотив Нестерова. Святой на своем пути восхождения – вот основной герой картин Нестерова. Ничего из этого мира, но тотальное обращение к миру нездешнему. Нестеров – русский художник. Он пишет «русский путь» к «русскому преображению», понимая Россию как допетровскую Русь. Розанов пишет о Нестерове: «Вот его археология и лозунг: "ничего нового". Он верил в "старых богов" Руси и нетерпимо враждебен всем новым. Поле его картин, не переступая граней Московской и Киевской Руси, собственно захватывает те старые и закрытые уголки теперешней действительности, где сохранился тот московский и тот киевский дух. Если чего нельзя вообразить себе, то это Нестерова, рисующего "Петербургскую улицу"... Ничего "петербургского", ничего "после Петра Великого"... Вся эта суета и сор, поналезшая вместе с "делом" в "окно" (в Европу) Петра Великого, - совершенно ему чужда и враждебна, совершенно ему не нужна. И он как будто стучит жесткой монашеской клюкой в это "окно в Европу" и говорит грубо: "Душу забыли! Душу забыли... Где душа?., а с забытой душой изменят вам ваши пушки, износится мишура..." "Сегодня - красота, и блеск, и кажущееся могущество, а завтра небо совьется как свиток и поколеблется все в самых основаниях..." Живопись Нестерова есть жестокий окрик на "нас". Он не только есть прозелит старой веры, но и жестокий воитель против всяких "новшеств". Он определенно говорит Петру Великому: "Не в том дело"… Живопись Нестерова… говорит очень просто: "Когда душа погибнет, то не нужно будет и всего этого..." "Всего этого", т.е. цивилизации, лезущей в прорубленное окно Петра Великого. Живопись Нестерова переоценивает "Старым русским судом" новые ценности Европы, все наши новые "культурные приобретения" - и суд этот строг, немилостлив, беспощаден». Нестеров показал старую веру русского человека. «Народ, - продолжает Розанов, - не чурбак и чурбаком никогда не был. Народ то злился, плакал, бежал за своими угодниками, за святыми Божьими людьми, иногда юродивыми, и, однако, всегда - за людьми высочайшего душевного света, хотя и не всегда вразумительного слова. Слов не всегда находилось у этих Божьих людей, но в возмещение этого всегда у них находился святой поступок, святая правда жизни... Народ извел из души своей образ праведного человека и им просветил землю, и им просветился и наставился сам. Этот образ и тип народного праведного человека выше всех типов и образов литератур, т.е. данный литературой в общественное просвещение... Выше он и героев собственно политической истории... И дан он, просто церковью… в нераздельном слиянии ее с народным духом, где и не различишь, что собственно принадлежит Евангелию и Христу и что принадлежит уже народу, селу, деревне, быту, купцу, дворянину, царю и московскому или киевскому князю, воину и всякого чина русскому человеку... Вот они. И он живо, кистью конкретно и через это самое "не выдуманно", не ложно и не риторично показал св. Русь в ее молитве...».
Флоренский увидел в картине собирательный образ души русского народа, устремленной ко Христу. Нестеров объединил характерных представителей своего времени крестным ходом и общим настроением уверенного ожидания. Флоренский пишет: «Крестный ход спускается по весеннему пригорку к озеру, вероятно, с намеком на Светлое Яр–Озеро. На другом берегу, как золотое видение, стоят какие‑то (по)стройки, опять с намеком на священный Китеж. Шествие словно внезапно остановилось, может быть, потому что пришло к месту, а может быть пораженное идущим навстречу светом. В намеке —озеро есть Яр–Озеро, строение — Китеж, свет —Христос Грядущий, а самый Крестный Ход — русский народ в его истории». Образы картины одновременно исторические и внеисторические. Они отражают воплощение русской души в истории, но, вместе с тем, мыслимы и во всякое иное время. Отрок, говорит Флоренский, это русский народ в его отрочестве, блаженный – символ первоначального подвига полного отречения русского народа. Схимник, напоминающий Антония Печерского, - символ организованного подвига монашества. Фигура митрополита или патриарха – символ церкви. Самодержец и воины – символ церковно-государственного строительства и т.п. «Проходя по фигурам слева направо, - говорит Флоренский, - мы обозреваем разные слои и духовные течения русского народа, которыми исторически воплощается его душа…».
Но что составляет смысловой каркас картины? Фигура юродивого, помещенная Нестеровым в центре картины. С одной стороны, отрок, с другой – образ Спаса, а в центре - юродивый, воздевший руки к небу. Кто такой юродивый? Почему он оказался в центре картины? Юродство – это вид христианского подвижничества. Говоря о юродивом, мы говорим именно о юродивом Христа ради. Быть юродивым – значит быть человеком обратной перспективы. Подобно тому, как икона являет нам взгляд Бога на мир, юродивый – это тот, кто живет в мире этом, но по законам того мира, кто, отрекаясь земного разума, смотрит на мир глазами Бога. Юродивый, как и всякий святой, - это фигура мистериальная, общинная. В нем объективируется исповедь русского народа, его раскаяние в глазах Бога. Отрок, как и образ Спаса, помещенные на картине, - это символы Царствия Божьего. Юродивый же на картине – это сама душа русского народа, в молитвенном раскаянии всецело обращенная к Богу.
Одновременно с Нестеровым в 1917 году Григорьев пишет цикл картин «Расея», включающий в себя 9 полотен и несколько десятком рисунков. Позже, в эмиграции Григорьев, продолжая тему «Расеи», напишет полотно «Лики России» по мотивам одной из картин цикла «Крестьянская земля». Злобные взгляды крестьян на полотнах Григорьева, их перекошенные звериные лица, заставят современников противопоставить эту «лыковую Россию» Святой Руси. Как говорит А.Н. Толстой, Расея Григорьева «не касалась ни романтической России Венецианова, ни героической Сурикова, ни лирической Левитана и Мусатова, ни православной Нестерова, ни купецко-ярмарочной - Кустодиева и Судейкина... Эту лыковую Русь и я, и вы носите в себе; оттого так и волнуют полотна Б. Григорьева, что через них глядишь в темную глубь себя, где на дне, не изжитая, глухая, спит эта лыковая тоска, эта морщина древней земли». Будто бы есть две России – одна просветленная, а другая – грубая, дремучая, «допетровская»; одна, по словам Бенуа, кошмарная, и другая - святая. И обе их русский человек носит в своей душе. Бенуа напишет: «Лик русского народа то улыбается восхитительной улыбкой, то корчит такую пьяную и подлую рожу, что только и хочется в нее плюнуть!..». Григорьев и сам был сторонником представления об этой двойственности русской души. Он писал: «кто не видел революции, тот и народа не увидел».
Однако двойственность заключается не в том, что есть два полюса русской души. Человек скверен, и это не является откровением. Как говорит Достоевский не в мерзости человеческой дело, а в том, на что мы в своей мерзости уповаем. Дело не в том, что в русском нет злобы, она есть, а в том, что есть что-то, что ритмизирует антропологический хаос. Если Нестеров говорит о Боге, то Григорьев – о земле. Земля и Бог – две тайны русской души. Разница же кроется в личностях художников. Для Нестерова ясно, что народ – это его вера, вера во Христа и святость, обретаемая в этой вере. В отличие от Нестерова, Григорьев противоречив. Как художник он не определился. Он обращается к теме земли, и тут же бежит этого откровения. Ведь что такое земля? Земля – это то, что вносит естественный ритм в жизнь народа, что улаживает ее, наделяет обеспеченным смыслом. Крестьянский трудблагословенен, человек, работающий на земле, делает Божье дело, угодное Ему. Для крестьянина земля – это его призвание, нечто самоценное, имеющее цель в себе. Как скажет Г. Успенский, у русского народа душа трудовая. Народ живет ради работы, в работе. Над ним царит власть земли. Он несет ее тяжкое бремя с легкостью. Почему? Потому что земля – это не просто то, что позволяет народу быть сытому, но то, что дает ему миросозерцание, невыдуманные интересы, то, что делает его жизнь понятной и содержательной. Оторви народ от земли, и засквозит пустота. Оторвать народ земли – значит лишить его смысла.
Вот картина Григорьева «Молочница». Восхитительное лицо старой женщины. Морщины, как застывший смысл, украшают его, делают одухотворенным, мудрым. Натруженные руки говорят о силе, не только физической, но и внутренней. Эти руки и сейчас готовы к труду, до последнего часа. Женщина прожила свою жизнь. Но так, что может спокойно уйти из нее, с легкой душой, как после Причастия. Ее взгляд несуетлив, спокоен, тяжел. Ей есть, на что опереться, ибо ее жизнь оправдана. Она может отдохнуть после праведных трудов. Вот так спокойно, без страха, просто закрыв глаза. Ей уготована не смерть, но успение. В это лицо хочется вглядываться, смотреть на него, как на огонь. И вдруг Григорьев на фоне этого образа пишет голову коровы. Зачем? С одной стороны, тайна души, с другой – намек на тотально эволюционирующий мир Филонова, в котором не различишь животного от человека. Очевидно, что эта корова могла появиться только после «Коровниц» Филонова. Но «Коровницы» Филонова, написанные им в 1914 году, это последовательное выражение философии Филонова, стирания им онтологических границ мира. У Григорьева получается визуальный оксюморон. Либо морщины как явленность внутреннего, либо «соки мира» Филонова. Кажется, что Григорьев запутался, не додумал свою мысль, не последовал своему художественному чутью. В «Ликах России» и вовсе кажется, что художник поддался конъюнктуре, грубо изобразив крестьян в виде уродов. Но Григорьев – это не только страшные лица, издевательски названные «ликами», на которые обратила внимание современность, но и золотые подсолнухи, стога сена, цвета русской земли. Как говорит А. Толстой, у Григорьева мы видим краски спелых хлебов и северной зелени. В этих красках, в лике «Молочницы» Григорьеву, кажется, удалось приблизится к интимному русской души.
Искать ли тайны сегодня?
В середине прошлого века ученик Нестерова П. Корин создал эскиз к монументальной картине «Русь уходящая». На нем мы видим церковь, патриархов, священников, монахов и монахинь. Но на ней уже нет юродивого, нет того, в ком тот мир соприкасается с этим миром.
Беседы о тайне русской души неминуемо рождают вопрос: в каком отношении к этой тайне находимся мы? Кто мы сегодняшние? Когда-то русский крестьянин считал неверующего ненормальным, неумным. Сегодня крестьянство превратилось в предмет этнографии, а неумными мы считаем тех, кто медленно соображает, не поспевая за технологическим темпом жизни.
Вспоминается лето 2013 года. В Третьяковской галерее проходила юбилейная выставка Нестерова. У входа в музей стояла длинная очередь. Без ажиотажа, подстегивания рекламой, выламывания дверей люди стояли в спокойном, похожем на молитвенное, ожидании. Что-то внутренне, непостижимое заставило их бросить дела и прийти полюбоваться живописцем русской души.
Илл. М. Нестеров. "На Руси"/"Душа народа"
