1
Книга, комбинирующая жанры, интереснее и насыщеннее представит автора, его индивидуальные арки и мосты, его истолкование алхимических пластов культуры: таков сборник эссе, статей, рецензий, интервью, объединённых в томе А. Бычкова «Лучше Ницше, чем никогда»…
Игровое название свидетельствует об отношение к тексту: вариант игры, но – в случае Бычкова – игры, исполняемой всерьёз: поскольку и жизнь всерьёз, и Джойс в не меньшей степени…
Ибо в «Разговоре с Джойсом» вопросы будет задавать ирландец, узнавая и уточняя, как строится мир Бычкова: мир… вполне праздничный, вспыхивающий лентами юмора и расширяющийся постоянно и постепенно: чтобы захватить как можно больше культурных институций, и с тем – остаться в действительности литературы, а значит – и в истории вообще.
Это ли не мечта всякого сочинителя?
Творятся варианты фантасмагории: рассказ и эссе прихотливо соединяются в интеллектуальный словесный орнамент: и произведение «Капитан без правил» резко прочерчивает реальность интересной, туго оформленной, как сердце каштана, стилистикой:
«Пешие, конные, вооруженные, мы продвигались, как вырезанные из коры сновидений, не зная вкуса сердцевины, забвения, имени и закона. Мы продвигались по усталой равнине, выжженной черным солнцем, ослепительным в своей усталости, в своем сияющем изнеможении стоять в высоте, сколько захочешь, радоваться чьей-то боли, находить наслаждение в своей нестерпимости.».
Скупо стоящие слова не оставляют возможности критическому скальпелю проникнуть в организацию оных.
А. Бычков – автор ярких романов, но в книге «Лучше Ницше, чем никогда» представлены краткие жанры: и беседа с писателем, превращается в увлекательное действо: онтологического порядка, перевитое лентами эсхатологии.
Писатель учит рисковать – в том числе своих студентов.
Он учит их своеобразной эзотерике бытия, где инициацией является слово: и погружение в его глубины даёт альтернативные варианты яви, противостоящие скудости обыденных окон… из которых вынужденно глядит большинство.
В эссе, давшем название книги, мир рассматривается, как текст…
Загораются иероглифы знаков, давая имена явлениям: и, исследуя современность и былое, писатель ищут универсальных форм оценок, критериев…
Человек: этот знак выше социальности: мера, которой определяется мир, должна быть человекоёмкой – и горе горам людским, если станет иначе.
Гуманистические огни – ведущие: на них идёт писатель, расшифровывая бесконечную сложность мира.
Интересно утверждение, превращающего Ницше в самого русского из писателей, в этакого… Достоевского наоборот.
Да, своеородный хаос Ницше, сгущённость душевных сил, мятеж и протест – всё это русское, очень знакомое: и по векам истории, и по собственной жизни многих: если заглянуть в свои бездны, и быть честным с самим собой.
Резко прочерчиваются тезисы «Транс-идиотизма» – эссе, начинённого спорными моментами: но как же без спора, хотя творчеству, понятно, больше соответствует тишина.
Человек проигрывает… изобретает… придумывает.
Человек изобретает собственные продолжения – и тексты здесь: один из вариантов рукотворного бессмертия.
Или – мозготворного.
Образ Юрия Мамлеева интересно рисуется из краткого мемуара.
Он рисуется и бытовыми красками – «Мамлеев любил борщи» – и суммами рассуждений, приводящих к новым пластам творчества; и подобная комбинация даёт очень живой остров-образ интереснейшего писателя-мыслителя.
А вот парадоксальное эссе «Неестественный отбор – нелёгкое предстояние»: впрочем, парадоксальность условна, как реальность, обладающая в высокой степени чертами Протея, ибо утверждение, каким начинается эссе: Мы живём в эпоху не Эсхила, а Пиара. – берёт за горло современность.
Приговор ли?
Отчасти, но и – повод к анализу.
Бычков утверждает – в одном из интервью – что пишет для избранных.
Что ж?..
Таков вариант выживания литературы в года, когда аудитория сжимается шагренью, не предлагая новых участников, и точечная адресация к персонажам бытия эстетически развитым и духовно зрелым – говорит о благородстве выбора автора: что, умножаясь мерой своеобразия и мастерства, интересно демонстрирует книга «Лучше Ницше, чем никогда».
2
Фон Триер дерзновенен.
О! Он задаётся целью опровергнуть кинематограф жизни своим кинематографом и, смещая углы и показывая необычные ракурсы реальности, навязывает условия своего представления о бытовании на земле зрителю…
Дерзновение прозаика Андрея Бычкова самостоятельно: но используя имя известного режиссёра в названии романа, а потом и в устройстве оного, автор словно отсылает к смене парадигм, к игре, исполняемой смертельно всерьёз, к градусу повышенного восприятия яви.
«Секс с фон Триером» – роман, отправляющий так далеко, как датчанин и не мечтал: русская плазма бытия кипит и булькает, а существование здесь, на земле, в вихре вечного вращения юлы юдоли отдаёт трауром: увы, уже по месту рождения.
Вы представляете, что такое Васингтон?
Нет, ничего общего с официальной американской столицей, ну то есть совсем: не думайте, что так говорит пришепётывающий, не способный правильно произнести названия, ибо Васингтон – это крематорий, обозванный так жителями окрестных деревень: крематорий, куда свозятся трупы из крупного областного города – пандемия берёт за горло этот отсек человечества.
…всё на отсеках – каждый во своём: и как понять то, что человечество единый организм?
Как поверить в это?
Старый русский философ Фёдоров улыбается, привстав со своего сундука: но философия Андрея Бычкова больше схожа с философией жизни, с экзистенцией, данной в красках и образах.
Поначалу кажется, красок будет две: белая и чёрная, причём последняя превалирует, однако по мере продвижения вглубь текста, согласно спускам в любую страницу, количество красок увеличивается.
Зажигается фиолетовое сгущение.
Декорации выстраиваются плотно: курчавый лес – словно сам из себя – даёт портрет медведицы как полноценный и полновесный образ, с которым придётся считаться буквицам людей.
Зелёное наползает на бурое.
Особый отлив – солнце: золото, переходящее в красные взмывы.
Проза Бычкова музыкальна: то струнные зазвучат, но загудит стволовая мощь органа, то фортепьянные брызги разлетятся хрусталём.
Роман усложняется – он творит новые и новые реальности: ибо оказывается постепенно, что сценарист – наш, русский, – создав космогонию сценарного текста, посылает его датчанину, да так, что тот не может отказаться от возможности реализации оного.
Загораются огни фильма.
Фильм в романе?
Почему бы и нет: ведь действительность, творимая Бычковым, поразительно многослойна.
Пыхтит крематорий.
Дымят трубы.
…есть, впрочем, в своеобразии стилистики писателя нечто босхианское: завораживающее и поражающее, сложно комбинирующее элементы фантазий и игры разумы, не сойти б с ума, ибо: «На кухне кипятился бутербродами чай и молодой человек, разложенный на священную пыль, фосфоресцирующую по углам, на электроны, бодро уже был доставлен каретою, разговаривал он с микробами, в очках выползали они, садились крупно за разговор и сосали они разговор…».
Плотно и парадоксально, будто собственный язык изобретается: так, Андрей Платонов, насыщая фразу алогичными корневыми решениями, предлагал свой язык – но у Бычкова не прочитывается горизонта схожести с Платоновым…
С кем?
Писатель не живёт без корней.
Может быть, с Набоковым? Есть в тексте Андрея Бычкова неистовая изощрённость, тонкие лучения необычных эпитетов и словосочетаний.
Своя азбука бытия.
«…действие начинается после конца» – утверждается в романе.
По логике всего – бытия в том числе – всё движется к финалу: и человек, помещённый внутри сценария, раскрывая коды собственного бытия, тоже.
Естественность дыхания отличает тексты Бычкова: угадываются как будто – в смутных областях грядущего – и, угаданные, увиденные, переносятся на бумагу, вспыхивая самоцветами фантазий и корой конкретики.
…на древесной коре даны сложные письмена.
Бычков словно тяготеет к праязыку, используя который можно дать абсолютно объёмные панорамы запредельности, творящейся в нас: там, где и начинается космос. Да, да, космос начинается в нас – прочтите роман Андрея Бычкова «Секс с фон Триером», и вы поверите в это.
