В марте 1918 году столица Советской России была перенесена из Петрограда в Москву. Как подчёркивалось в соответствующем постановлении – «временно», однако, известно, что иногда нет ничего более постоянного, чем временное. Москва так и осталась столицей РСФСР, а потом и Советского Союза.
И в этом конечно, был свой глубинный смысл. Большевики, со своей «пролетарской» революцией, закончили петербургский период русской истории. А период этот характеризовался медленным, но верным продвижением к Европе, с ее капитализмом и торговым строем. В последние десятилетия существования Российской Империи капиталистический уклад (монополии и банки, либеральные группировки) разъедали русскую монархию, возникшую еще в допетровский, московский период. И надо заметить, что сама монархия это понимала и пыталась как-то противодействовать этому губительному разъеданию. На верху политического Олимпа рождались проекты, которые можно, условно говоря, назвать «монархо-социалистическими». Так, с настоящей программой преобразований выступил великий князь Кирилл Владимирович, оформивший её как проект тронной речи (1916). В программе князя предполагалось введение государственной монополии всей банковско-страховой деятельности, а также монополии внешней торговли. Планировалась и полномасштабная национализация – железных дорог, добычи металлов и т. д.
Однако, капитализация всё-таки похоронила монархию. При этом либеральная буржуазия власть не удержала, в результате чего большевики свернули Россию с западного пути. Кстати, весьма любопытно, что придя к власти, Ленин неоднократно и жесточайшим образом критиковал «демократию вообще», которая была (да и продолжает быть) фетишем либералов всех мастей. В январе 1918 года (месяц, в который была разогнана Учредилка) он бичевал демократию так, что этому могли бы позавидовать многие «крайние» монархисты: «Демократия есть одна из форм буржуазного государства, за которую стоят все изменники истинного социализма, оказавшиеся ныне во главе официального социализма и утверждающие, что демократия противоречит диктатуре пролетариата. Демократия — формальный парламентаризм, а на деле — беспрерывное жестокое издевательство, бездушный, невыносимый гнет буржуазии над трудовым народом… В ответ на обвинение нас в том, что мы боремся против «социалистов», мы можем сказать только, что в эпоху парламентаризма эти сторонники последнего больше уже ничего общего с социализмом не имеют, а загнили, устарели, отстали и перешли, в конце концов, на сторону буржуазии. «Социалисты», которые кричали во время войны, вызванной империалистскими побуждениями международных грабителей, о «защите родины», — это не социалисты, а прихвостни, прихлебатели буржуазии. Те, кто так много говорит о диктатуре демократии, — те бросают только бессмысленные, нелепые фразы, в которых нет ни экономического знания, ни политического понимания».
Либеральная публика всех мастей (от кадетов до «умеренных социалистов») обрушилась на Ленина и большевиков за «монархизм». По мнению либералов, свергнутая монархия как бы реинкарнировала в «комиссародержавии». Например, эсеровская газета «Друг народа» опубликовала воображаемую беседу государя с Лениным, в которой последней был как «Николай III». А вот «хохма» из сатирического журнала «Бич»: «Б. царь упражняется в старом своем занятии – пишет без конца: «прочёл с удовольствием». Этой подписью испещрены поля всех газет, особенно «Правда»…». В оппозиционной прессе печатался «манифест» Государя, в котором он призывал голосовать за партию большевиков. (Любопытную подборку подобной сатиры привел А. А. Майнсурян в книге «Другой Ленин».)
Характерно, что такое понимание большевизма было характерно и для просоветски настроенных масс. Весьма любопытную и показательную беседу описывает в своем петербургском дневнике З. Н. Гиппиус: «1917, ноября 18. Сегодня в <Петропавловской> крепости <И.И.> Манухин <деятель Красного Креста> при комиссаре-большевике Подвойском разговаривал с матросами и солдатами. Матрос прямо заявил:
А мы уж Царя хотим.
Матрос! воскликнул бедный Ив. Ив. — Да вы за какой список голосовали?
За четвертый (большевицкий).
Так как же?..
А так. Надоело уже все это…
Солдат невинно подтвердил:
Конечно, мы Царя хотим...
И когда начальствующий большевик крупно стал ругаться, — солдат вдруг удивился с прежней невинностью:
А я думал, вы это одобрите».
Любопытно, что в ряде случаев красная пропаганда была основана на этаком монархо-советизме. Так, один из вождей красных партизан Сибири Щетинкин выпускал «провокационные» воззвания, в которых ссылался на «волю» великого князя Николая Николаевича: «Пора покончить с разрушителями России, с Колчаком и Деникиным, продолжавшими дело предателя Керенского… Во Владивосток приехал уже Великий Князь Николай Николаевич, который и взял на себя всю власть над Русским народом. Я получил от него приказ, присланный с генералом, чтобы поднять народ против Колчака. Призываю всех православных людей к оружию. ЗА ЦАРЯ И СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ». Очевидно, что такие вот призывы находили весьма благоприятную почву. Многие действительно готовы были увидеть «в комиссарах взрыв самодержавья» (М. А. Волошин).
Переезд в Москву великолепно соответствовал этому парадоксальному, на первый взгляд, монархо-советизму. Возвращая Руси ее допетровскую столицу, большевики бессознательно воспроизводили архетипы Московского Царства. И эта парадоксальность, конечно же, не могла не поражать самих большевиков, особенно тех из них, кто был далёк от русской почвы. Вот что писал Лев Троцкий: «Со своей средневековой стеной и бесчисленными золочёнными куполами, Кремль, в качестве крепости революционной диктатуры, казался совершеннейшим парадоксом… Я не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол. Тяжелое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла пушки. Принц Гамлет повторил бы на этом месте: «порвалась связь времен, зачем же я связать ее рожден».
А вот что писала меньшевистская газета «Новая жизнь»: «Что такое Москва? — провинциальный город с двухмиллионным населением, живущий своей жизнью, куда явятся тысячи пришельцев из Петрограда, чтобы править не только Москвой, но и всей Россией…. Всякий, кто знает Москву, с трудом представит себе сочетание Тверской и народного комиссара Троцкого, Спасских ворот, где снимают шапки и Зиновьева, московское купечество и мещанство, насквозь пропитанное истинно-русским духом и интернационалистический Ц. И. К. Что из этого выйдет, скоро увидим».
Здесь происходила какая-то мистика. Переезд в Москву - и разрывал «связь времен», и соединял их, бессознательно апеллируя к Московской Руси с ее «антидемократическим» самодержавием и земским (советским!) самоуправлением. Сам Ленин, судя по всему, чувствовал всю мистичность происходящего – несмотря на свой рационалистически-атеистический склад ума и характера. «Пролетарский поэт» Демьян Бедный вспоминает: «Все мы, переехавшие тогда из Петрограда в Москву, как-то сначала остро ощущали разлуку с этим городом, остро и даже болезненно, я насел на Владимира Ильича, как это мы покинули Петроград. А он мне на все мои вздохи и охи… прищуривши так один глаз, говорил всего одно слово:
- Москва…
И он мне так раз десять говорил:
- Москва… Москва… Москва…
Но все с разными интонациями. И к концу речи я тоже начал ощущать, а ведь в самом деле Москва!».
Перенос сначала был встречен в штыки практически всем большевистским руководством, хотя в его пользу приводился «убойный» прагматический довод – город действительно находился в опасной близости от враждебных стран. Особенно настойчиво сопротивлялся переезду Г. Е. Зиновьев, который в недалёком будущем станет председателем Коминтерна и одним из самых ярых проводников левацко-интернационалистической линии. Большевики упорно держались за «питерскую» идентичность, но в который раз Ленин сумел убедить всех в своей правоте.
Сам переезд мог бы стать сюжетом для многих приключенческих и детективных фильмов. Это было опасное путешествие – перенос столицы, вообще, пробуждает социально-политические стихии, обрекая его участников на роль эпических героев, участвующих в опасном путешествии. Было сделано всё для того, чтобы засекретить передвижение состава с Лениным и другими руководителями. (Распускался даже слух о том, что столицу переносят не в Москву, а в Нижний Новгород.) И, тем не менее, участники переезда столкнулись с реальной опасностью. На станции Малая Вишера (160 км от Петрограда) их поезд попытались захватить великолепно вооруженные анархисты. Однако, комиссар железнодорожного узла мобилизовал всех подчиненных на оборону поезда, а охранявшие его латышские стрелки выкатили пулеметы на платформу. Нападавшие были деморализованы и позволили себя разоружить».
В Москве Ленина и центральные власти ждали без особого восторга, мягко говоря. И никакой торжественной встречи им не организовали. Во-первых, там уже был свой Московский областной совнарком, претендующий на роль, как минимум, автономного правительства. В подчинении МОСНК входили 14 губерний Центральной России, то есть его власть распространялась далеко за пределы Москвы и ее окрестностей. (Характерные были предшественники у наших широпаевцев, которые выступают за создание крупных «русских» государственно-политических образований. в частности, Залесской Руси.) Во-вторых, московское руководство стояло на платформе «левых коммунистов», к которым принадлежали такие виднейшие большевики, как Ф. Э. Дзержинский и Н. И. Бухарин. «Левые» выступали за ускоренную коммунистическую реорганизацию, в частности – за немедленную отмену денег. При этом, они настаивали на децентрализации управления и категорически отрицали возможность сотрудничества с «буржуазными специалистами». Но главное разногласие с ленинцами было по вопросу о мировой революции. Ленин, конечно, ее не отрицал, но считал, что на текущем этапе гораздо важнее думать о социалистической революции в России и укреплении Советского государства. (В этом, несомненно, были истоки сталинского державного «социализма в одной отдельно взятой стране».) «Левые» же требовали сосредоточить основные усилия на поддержке и «разогреве» революционного движения в Европе. Отсюда и их требование «революционной войны» с Германией, которое они выдвигали даже и после подписания Брестского мира 3 марта 1918 года.
В Москве Ленин немедленно начинает схватку за массы, отбивая их у «левых». Историк Д. О. Чураков пишет: «…11 марта 1918 г., поезд с членами Советского правительства прибывает в Москву. На следующий день Ленин осматривает Кремль и помещения, в которых предстояло разместить Советское правительство. По его распоряжению, над Кремлём поднимается Красное знамя советской России. Москва становится столицей русского государства. В этот же день, не смотря на трудный переезд и заботы по устройству правительства на новом месте, Ленин сразу же начинает выступать на митингах с разъяснением своей позиции по Брестскому миру. О размахе предпринятых Лениным усилий свидетельствует, например, масштаб организуемых с его участием пропагандистских мероприятий. Только на одном из первых митингов, состоявшемся в манеже бывшего Александровского училища, присутствовало не менее 10 тысяч человек». («Эхо Брестского затишья К вопросу о III кризисе советского правительства»)
Ленину удалось победить «левых коммунистов», хотя сам МОСНК он смог распустить только летом 1918 года. И это была очень важная победа. Красные «государственники» поставили заслон наиболее космополитическим и нигилистическим силам в партии большевиков. А, кроме того, удар был нанесен по удельным сепаратистам, которые подняли голову не только на национальных «окраинах», но и в самой Великороссии. И здесь, опять-таки, был реализован старомосковский архетип.
