Эти заметки навеяны статьёй Михаила Лунина «Контуры общества Постмодерна».
http://zavtra.ru/content/view/konturyi-obschestva-postmoderna/
У обрыва
Все сегодня сходятся на мысли, что мы, в смысле – человечество, стоим на пороге большой турбулентности – слома и переустройства всех общественных структур. Это смутно о ощущают все. Ощущают и боятся: каково оно будет? Этот страх, глубоко загнанный в подсознание, мешает свободно мыслить (страх вообще парализует мысль) и свободно обсуждать, какие могут и должны быть формы общежития разных народов, чтобы этим народам выжить, сохраниться и развиваться. Все делают вид, что все формы общежития уже известны, апробированы в «цивилизованных странах» и нужно только бороться с коррупцией и своевременно переименовать милицию в полицию. По-прежнему, с серьёзным видом жуют ветхую жвачку о гражданском обществе, таких и сяких правах, а жизнь меж тем медленно, но верно сползает к обрыву.
Каким может быть новое общество? Это полезно обсуждать уже сегодня. Не надо задавать вопрос, который всегда задают в подобном случае: а с чего это вдруг оно возникнет – новое общество? Оно возникнет просто в силу народного инстинкта самосохранения. Оно всегда возникает тогда, когда насущно надо отрулить от края и не упасть в пропасть. Так возникла опричнина Ивана Грозного, так возникла советская власть – не от хорошей жизни и не по чьей-то выдумке, а ради самосохранения народа. В такие моменты – переломные, крайне опасные, когда решается вопрос «быть или не быть» - проявляются базовые инстинкты как отдельного человека, так и народа в целом. В том числе и государственный инстинкт. У народов имеется государственный инстинкт, и проявляется он в том, как народ строит своё государство, какое оно, как управляется, каковы взаимоотношения человека и государства. Гегель совершенно правильно считал государство самым полным воплощением народного духа. Эта мысль не близка нашему человеку, в особенности интеллигенту: у нас принято не любить государство, любое государство, считать его репрессивным монстром или, в менее крайнем варианте, просто необходимым злом, с которым можно лишь мириться. Кстати, большой успех, который у нас в Перестройку имели ультра-либеральные учения, с их лозунгом «Меньше государства!», объясняется этой давней нелюбовью нашей интеллигенции к государству, государственным людям, учреждениям и т.п.
Но вместе с тем государственный инстинкт у русского народа есть, и сильный. Иначе не удалось бы нам создать такое сильное и долгоживущее государство. Те народы, которые государственного инстинкта не имеют, просто не создают своих государств, а входят в чужие. Или теряют свою государственность. Или при внешнем суверенитете прислоняются к сильному соседу – по-разному случается. Так что государственный инстинкт народов - это вполне реальная вещь, просто догматические умопостроения, культивируемые (в частности преподаваемые) под именем какой-нибудь теории государства и права или политологии, мешают увидеть действительность как она есть.
Все эти подразделения на формы государственного устройства, рассуждения о типологии политических режимов – очень часто ничего не проясняет, а только затемняет дело. К тому же теория государства и права неудержимо влечёт к себе учёных тупиц и заскорузлых догматиков. В общем, их можно понять: чтобы писать по конкретным отраслям права, надо что-то знать, а тут – можно обойтись выспренней мурой.
Конституция писаная и …. настоящая
Впрочем, в теории государства и права иногда попадаются перлы здравой мысли. Например, деление конституций на писаные и неписаные. Впрочем, и тут догматики сделали своё дело: писаной конституцией считается книжка под заглавием «Конституция», а неписаной – совокупность законов и иных актов, которые определяют общие принципы устройства государства. В учебниках пишут: у России-де Конституция писаная, а у Англии – неписаная.
На самом деле гораздо плодотворнее иная точка зрения: у каждой страны есть неписанная конституция. Она и есть конституция настоящая: как данное государство на самом деле устроено и управляется. Нет такого места, где можно прочитать, какова настоящая конституция России или Италии – эти знания можно добыть только из наблюдения и исследования жизни соответствующих стран и их обществ. Внешне законы могут быть очень похожи, а по сути – глубоко различны. Поэтому для такой работы требуется проницательность, кругозор, жизненный опыт и незашоренность взгляда. Учёные-обществоведы редко обладают этими качествами.
Важно ещё вот что. Попытки насаждения каких-то форм государственного устройства, институтов и т.п. в тех странах, где их до того не было, приводит всегда к одному и тому же эффекту: заёмные институты обстругиваются, обкатываются и в результате превращаются в родные, привычные. «Какую партию ни создавай, а всё КПСС получается», - говорил когда-то мастер афоризма В. Черномырдин. «Народ не властен в своих учреждениях» - писал дедушка социальной психологии Густав Лебон. (Под «учреждениями» в ХIХ веке понимали то, что мы сегодня называем государственными институтами). Не властен в том смысле, что чуждые народному духу «учреждения» всё равно работать не будут, и народ превратит любые учреждения в то, что ему привычно и сродственно.
Как понять, что именно сродственно нашему народу? Я часто пишу об этом. Надо изучить, какова была истинная конституция, т.е. как именно было устроено наше государство, как оно реально функционировало, управлялось тогда, когда достигало наибольших успехов. Когда с наибольшей скоростью росла экономика, когда развивалась наука и культура, здравоохранение. Когда страна обладала наибольшей военной мощью. Не фантазировать – изучать! Ведь учёные на то и учёные, что должны изучать факты, мириады фактов, и из них делать выводы – не так ли? А тот, кто пытается подставлять факты под свою даже самую красивую схему – он заслуживает название догматика или, скажем красиво – мечтателя. Оно, конечно, не плохо, но сначала надо освоить факты.
Мне известен только один учёный, который идёт по правильному пути – С.Г. Кара-Мурза. Она написал книгу о Советском Союзе – как он был устроен. Этого совершенно недостаточно, но подход – верный. Это общество было успешным, оно – развивалось. Вы скажете: оно же ведь развалилось! Верно! Значит, на каком-то этапе оно перестало быть успешным – вот и надо осознать, когда и в чём.
«Славься, славься, наш русский царь!»
Вообще, даже беглый взгляд на историю нашей страны в этом ракурсе приводит к массе неполиткорректных наблюдений.
Например, наш народ имеет выраженное тяготение к монархии. У него есть живая потребность иметь царя. Недаром про глуповатого человека, не имеющего внятных понятий о жизни и готового поддаться любому влиянию, говорят «без царя в голове». Царь – это всеобщий отец. Отец и защитит, и накажет, и одёрнет обидчиков, и пошлёт на подвиг – такой образ живёт в коллективном бессознательном. Ребёнок, имеющий отца, развивается иначе, чем тот, который его не имеет – это известно педагогам и просто наблюдательным людям. Кара-Мурза верно говорит, что метафорой русского государства является семья. Семья управляется не столько формальными правилами (законами), как справедливостью. Носителем высшей справедливости является батюшка-царь. Наблюдательный Константин Леонтьев верно говорил, что русский человек соблюдает кое-какие правила и признаёт власть чиновников только потому, что считает их «слугами государевыми». Не будет государя – и всё развалится. Так, собственно, и произошло в 17-м году.
Кто такой отец в семье? Он – самодержавный монарх. Самодержавный – это не синоним самодура. Но он – выше закона. Он сам источник закона. И это ничуть не хуже, чем считать источником закона народ и поручать действовать от его имени кучке пронырливых проходимцев, как это чаще всего происходит в демократических республиках. Царь-отец руководствуется одним законом – благом семьи. Он не может украсть: он и так «хозяин земли русской». Вот к такому положению дел и тяготеет коллективное бессознательное русского народа. Сильный, грозный, справедливый отец ему нужен. Недаром русский народ подсознательно награждает свойствами царя каждого долго сидящего на троне правителя. При этом ненавидит «бояр», которые, как считает народ, искажают волю самодержца. Многие простые люди недовольны Путиным по причине противоположной интеллигнтским представления: они недовольны тем, что он – недостаточно царь.
Принято с презрением относиться к государственному патернализму – как к наследию патриархальщины, совка и вообще уродства. Но он, патернализм, естествен и необходим в государстве-семье. Он не хорош и не плох сам по себе, он просто может соответствовать и не соответствовать народной душе. Формальная демократическая процедура – не соответствует.
Наш народ не только монархист в душе, но и социалист – не в меньшей мере. Любопытно, что тот же Лебон проницательно заметил, что народы, склонные к социализму одновременно склонны и к монархизму. Эти склонности идут «в одном флаконе». Это не про русских: нас он вообще исключил из рассмотрения, т.к. России не знал. Это он о французах.
Социализм, по мысли Лебона – это предельный государственный патернализм, а тем, кто испытывает в нём нужду – нужен и монарх, который ведёт, всё знает и за всё отвечает. Недаром у нас пишут Путину о непорядках в подъезде, а какая-то девушка даже прославилась тем, что на встрече на Селигере рассказала, в каком ужасном состоянии находится её дом, и этот дом, кажется, то ли снесли, то ли починили. Можно над этим насмехаться сколько угодно, но не лучше ли строить жизнь с учётом этих коренных свойств нашего народа? Нужно переделывать подсознание? А зачем? Не умнее ли организовать жизнь так, чтобы она отвечала инстинктам народа.
По закону и понятиям
Мы мало верим в законы, но очень сильно – в справедливость. Юридическая формалистика нас не прельщает. Идея правового государства (государство, которое само себя ограничивает законами, которые само же и издаёт) – не русская идея. Вообще, жизнь по писанным законам и формальным предписаниям – это не по-русски. Жизнь «по понятиям», т.е. в сущности по обычному праву – для нас более органична. Даже законодатели часто оказываются дурными формалистами: многие законы очень плохо сформулированы. Наши договора мутны и невнятны, даже очень существенные сделки совершаются на основании подлинных филькиных грамот, где порой трудно понять без обращения к их авторам, что именно происходит. Я вовсе не говорю, что правовая расхлябанность – это прекрасное свойство нашего народа и что его не надо понемногу преодолевать, но факт такой есть. И коренится он глубоко в народной душе. Он напрямую связан с монархизмом, ergo социализмом, ergo патернализмом. Нельзя этого не замечать и не учитывать, строя жизнь.
Когда-то в Перестройку орали: ах, как ужасно – у нас жизнь определяют постановления ЦК, а не законы. А на самом деле постановления ЦК – именно и были проявлением такого «отеческого» управления: главный орган государства говорил, что именно надо делать и куда идти. А не просто: делайте что хотите, езжайте в любом направлении, но соблюдайте определённые правила. Это – противоположная, либеральная, модель жизни. Наш народ – монархист и социалист – её отвергает.
Организация советской жизни в её наиболее успешном периоде очень напоминала … феодализм. Вся жизнь была организована вокруг хозяйственного центра: завода, совхоза, колхоза. Человек не просто работал там и получал зарплату – он получал все блага жизни оттуда. Завод заботился о «коммуналке», о дорогах, о детских садах, о летнем отдыхе больших и маленьких… Большие, богатые заводы имели даже лагеря и дома отдыха на юге – в Крыму или на Кавказе. И дети ехали, положим, из Сибири в Крым, и это было «от завода», как тогда говорили. В маленьких городках завод – это было некое солнце, вокруг которого всё крутилось. В моей детской памяти осталась та жизнь: я жила в заводском доме, и все во дворе тоже были детьми «заводчан». Любопытно, что не только заскорузлые пролетарии так жили: в сталинской высотке на Смоленской (там изначально помещался МИД и Внешторг) была поликлиника для трудящихся, вокруг было несколько «мидовских» домов, а по выходным показывали в клубе мультики для детей служащих. Было в лёгкой форме, но что-то вроде крепостного права: уволиться, уйти было нелегко. Не только потому, что иногда не отпускали (были такие механизмы: например, могли надавить по партийной линии, если коммунист), а просто потому, что особо и идти было некуда. Трудовой коллектив был естественным местом пребывания человека: здесь он жил, трудился, отдыхал, отсюда уходил «на заслуженный отдых», и часто коллектив опекал его и на пенсии. Завод, понимаемый в таком смысле, как целое, был чем-то вроде феодального поместья – некой малой цивилизации. Это не было понято нашими реформаторами (они вообще, похоже, мало что знали, а если и знали – то по книжкам, и не самым лучшим), в результате жизнь во многих местах просто развалилась. Моя родственница рассказывала, что в её родном городе Коврове даже асфальт исчез: раньше этим занимались для военных завода, а теперь – никто.
Для Советской жизни была характерна своеобразная сословность. Она ни в коем случае не декларировалась – напротив, декларировалось обратное: для всех открыты все дороги, рабочий становится учёным и т.д. Но практически дело обстояло так, что сыновья военных становились чаще всего военными, рабочих – шли на завод. Поощрялись так называемые «рабочие династии», где второе или даже третье поколение работает на родном заводе. Кстати, я не считаю сословность – чем-то плохим. Даже напротив – реальные, живые сословия очень полезная и творческая вещь. Изначально сословия – это были большие группы населения, порождённые разделением труда. Когда ребёнок растёт в профессиональной среде – у него больше возможностей вырасти в хорошего специалиста и знатока своего дела, чем у того, кто пришёл со стороны. Есть мнение, что хороший врач – это врач в третьем поколении; не знаю, уж насколько это верно, но общий принцип – верный. Приличным агрономом может стать только селянин, выросший в этой зоне, лучше в своём родном хозяйстве. Он изначально знает массу неформализованных, но важных и нужных вещей.
Я вспоминаю моё детство в подмосковном фабричном городке. Обычная судьба была такая: парень шёл в техникум или сразу на завод, потом в армию, потом опять на завод. Девчонки шли на меланжевый комбинат. Нет, никто никого не принуждал: просто так получалось – это и есть показатель естественности происходящего. А если он не хотел? Пожалуйста. Собственно, самые умные ехали поступать в вузы: кто-то возвращался, кто-то нет. Крестьянские дети, окончив школу, тоже имели право поехать поступать в любой вуз страны, и поступали! Тем более что благодаря институту распределения специалистов после вуза, который реально работал до 70-х годов, в сельских школах работали приличные учителя. Иными словами, самые умные и активные могли «выпрыгнуть» из своего сословия и двинуться в иные сферы. Путь лежал через поступление в институт. Но большинству, в сущности, этого и не требуется. Подавляющее большинство стремится к простой, предсказуемой, лишённой неожиданностей жизни. Так что сословность – это совсем не плохая вещь, способная существенно повысить качество народного труда. Сегодня это качество, которое всегда отставало от самого высокого мирового уровня, прискорбно упало. Люди, те самые независимые самоценные личности, столь ценимые либералами, превращённые в социальную пыль, разобщённые и замороченные, по большей части не имеют никакой профессиональной привязки. Они – никто: то на рынке торгуют, то починяют что-то, то охранником удастся наняться. Таковы плоды свободы. Не лучше ли сословная монархия неофеодального типа? Мне кажется, сама жизнь придёт к этому.
Одновременно эта монархия должна быть идеократической, как когда-то были теократические монархии. Это монархия, базирующаяся на общей идеологии – светской религии. Но это требует отдельного обсуждения.
