Жизнь и творчество выдающегося поэта, нобелевского лауреата Иосифа Бродского вызывают большой интерес не только в России, но и в других странах. Ежегодно выходят новые книги, посвящённые ему, — от фундаментальных научных штудий до легковесных и не слишком достоверных мемуаров. На этом фоне известный критик и историк литературы Владимир Бондаренко сумел написать неожиданную и спорную биографию Бродского, высветив в ней моменты, которые многие не замечают или не хотят замечать. В этой книге поэт, часто изображаемый космополитом и оторванным от жизни эстетом, предстаёт как наследник не только великой русской культуры, но и советской цивилизации, как человек, неразрывно связанный с Россией и её народом.
Издательство "Молодая гвардия"
Всем ценителям русской поэзии советую купить замечательную книгу Владимира Бондаренко, вышедшую в серии ЖЗЛ, "Иосиф Бродский. Русский поэт".
Когда Иосифа Бродского по желанию его вдовы, итальянки Марии Соццани, похоронили в Венеции, многие вспомнили его несбывшееся пророчество — "На Васильевский остров я приду умирать". Но и венецианский погост Сан Микеле был лишь звеном в той цепи отчуждения — покруче полицейского кордона, — которую выстроили между поэтом и Россией его друзья и противники, как питерские либералы, так и московские почвенники. Эти заклятые враги сошлись на том, что Бродский, рыжий еврей с Литейного, чужд России; что Россия его не поняла и не приняла; что его поэзия не подходит России, как патроны натовской винтовки М-16 не лезут в магазин "Калашникова". Такая позиция устраивала всех. В первую очередь, "питерских стихотворных неудачников, заслонённых в русской культуре яркой фигурой Бродского… Они создают переделанный на свой либерально-местечковый размер облик поэта Бродского, далёкого и от России, и от её истории, мученика и страдальца от российского государства".
Но в не меньшей степени поэта гнали из русской литературы и русские националисты. Александр Солженицын резко обронил: "Бродский не возвратился в Россию даже и на побывку, и тем отчётливо выразился". (Хотя, справедливо замечает Бондаренко, Александр Солженицын тоже ведь поначалу не спешил возвращаться.) В своё время в газете "Завтра" Александр Павлов осудил поэта: и патриот он никакой, и ученик был отстающий, и стихи писал заумные. И даже позволил американцам называть себя "Джозеф Бродски". "Иосиф Бродский или Джозеф Бродски — американский поэт-лауреат… духовно порвал с Россией", — с явным удовольствием заключил Павлов. Когда я попытался отстоять место Бродского в русской поэзии, Владимир Бушин ответил пространнейшей статьёй "Кто кого ассимилировал" в газете "Патриот". Бушин не одобрил блатные "прахоря" Бродского; к чему-то приплёл Жванецкого и Березовского, хоть, вроде бы, они поэзией не грешили; и решительно вынес Бродского за скобки русской поэзии.
"Увы, русскость в Иосифе Бродском оказалась не нужна ни нашим русским патриотам, для критиков почвенного стана Бродского как бы не существует, ни критикам либерального направления, перечёркивающим Россию как таковую и вычёркивающим любое проявление русскости из судьбы поэта", — пишет Владимир Бондаренко в своей — не побоюсь слова — эпохальной книге об Иосифе Бродском. Владимир Бондаренко, опубликовавший в последние годы серию биографических эссе, посвящённых различным знаковым фигурам русской культуры — от Эдуарда Лимонова до Сергея Михалкова, взял на себя труднейшую задачу — разобрать заслон либералов и националистов и возвратить Бродского домой, в лоно русской поэзии. Не как чужого, гонимого, неуместного, но как своего, принадлежащего к мощной державинской традиции в русской культуре. Бондаренко не побоялся упрёков слева и справа, но перечёл поэзию Бродского свежим взглядом, дал новую интерпретацию делам и словам поэта и создал нового, доселе неизвестного Бродского.
Бондаренко убедительно доказывает, что эмиграция Бродского и его демонстративное невозвращение — даже земным прахом — в Россию были связаны в значительной степени с трагической неизбывной любовью поэта к Марине Басмановой, матери его сына Андрея. Марине были посвящены десятки лучших стихов поэта; если первый датирован 1962-м годом, то последний — 1989-м, за год до поздней женитьбы Бродского. Её уход заставил Иосифа Бродского оставить родину; непрекращающаяся боль разлуки с любимой мешала ему приехать в Ленинград, где каждый камень напоминал бы о Марине. "Окончательное решение о месте захоронения поэта (в Венеции) принимала его жена, итальянка Мария. Не было ли в этом чисто женского нежелания отдать, вернуть сгоревший прах поэта в город его возлюбленной? По женски-то она была права?!" — замечает Бондаренко.
И впрямь, мне, опытному эмигранту, легче принять версию Бондаренко, нежели ссылки на большевистскую тиранию. Любовь — или её провал — чаще гонит нас за рубеж, в том числе и за рубеж жизни, чем самые суровые репрессии властей. Так любовь Менелая к изменнице Елене погнала сотни лучших ахейских воинов на дальнюю малоазийскую землю Трои.
Ни в эмиграции, ни в ленинградском диссидансе Бродский не смог "отделиться от русскости в своей культуре, от русскости как следованию русским канонам в литературе, в понимании поэзии, в жертвенном отношении к поэзии. От русскости как полного погружения в русскую языковую стихию", — пишет Бондаренко.
Бондаренко публикует замечательный малоизвестный документ — письмо Бродского Брежневу. Уезжая в эмиграцию, Бродский писал: "Я принадлежу русской культуре и чувствую себя её частицей. Несмотря на то, что я теряю советское гражданство, я не перестаю быть русским писателем. Я верю, что вернусь, ведь писатели всегда возвращаются — если не лично, то на бумаге, и если мой народ не нуждается в моей плоти, то, может быть, моя душа ему пригодится".
Впервые открытый Бондаренко русский поэт Бродский был другом и единомышленником Глеба Горбовского и Юнны Мориц, Татьяны Глушковой и Николая Рубцова, любил поэзию Клюева, переводил Державина и Ломоносова, Хлебникова и Клюева, Николая Тихонова и Луговского, Катенина и Вяземского.
Ссылка на Север оказалась для Бродского такой же творческой удачей, окном в новую стихию, как для Пушкина — ссылка на Кавказ. В Архангельском краю он впервые столкнулся с народом, с поморами, рыбаками и землепашцами и полюбил их. Им он посвятил стихотворение "Народ", или "Гимн Народу", как называла его Ахматова:
Мой народ, не склонивший своей головы,
Мой народ, сохранивший повадку травы:
В смертный час зажимающий зёрна в горсти,
Сохранивший способность на северном камне расти…
Ему принадлежат и замечательные стихи, касающиеся самого заветного — что могли сказать друг другу Христос и Богородица:
Мать говорит Христу:
— Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?
Как ступив на порог,
Не узнав, не решив:
Ты мой сын или Бог?
То есть мёртв или жив?
Он говорит в ответ:
— Мёртвый или живой,
Разницы, жено, нет.
Сын или Бог, я твой.
"Да сочини он одно "Сретенье", — пишет Бондаренко, — и наверняка это стихотворение читалось бы и пелось в православных храмах. Не случайно именно его и читали на отпевании самого Иосифа Бродского в православном храме".
Иосиф Бродский запретил отпевать его в синагоге. Бондаренко раскрывает, как отбивался Бродский от попыток загнать его в еврейский закут: он отказывался читать стихи в синагогах, хотя этого не чурались Евтушенко и Вознесенский, не хотел даже посетить еврейское государство, отклонял приглашения Иерусалимского университета.
Сэр Исаия Берлин, в своё время демонстративно отказавшийся пожать руку кровавому убийце, премьер-министру Израиля Менахему Бегину, говорил о Бродском: "Он не хотел быть еврейским евреем. Его еврейство не интересовало. Он вырос в России и вырос на русской литературе". Шимон Маркиш пишет: "Он не был иудеем ни по вере, ни по мироощущению, впрочем, так же как и Осип Мандельштам и Борис Пастернак, выбравшие себе тоже осознанную судьбу в русской культуре".
Важнейшее дело сделал мой друг Владимир Бондаренко, выпустив свою книгу о поэте в славной серии ЖЗЛ, и не одно. Он поставил преграду всем сеятелям раздора разных взглядов и направлений, одинаково чурающихся поэта, соединил в диалектическом единстве Инь и Ян русского духа, возвратил поэта Иосифа Бродского — русской поэзии и исполнил пожелание поэта, писавшего: "Я верю, что вернусь, ведь писатели всегда возвращаются — если не лично, то на бумаге".
