Лесник

Более полугода назад Лев Львович Делянов поселился в Столетовке в малогабаритной однокомнатной квартире возле станции, оставив свою трехкомнатную в Доме Полярников на Суворовском бульваре, доставшуюся ему от отца, главного инженера одного из крупных наших атомоходов позже разрезанных на части и пошедших на металл, на жену Антонину и троих детей, двадцатилетнего тоже Льва Львовича, восемнадцатилетнего Тихона и десятилетнюю тогда Лену, или Алену – ее называли и так, и так, и даже по-старинному, Лелей. Столетовка, – это на двести пятом километре Горьковской, или Казанской, железной дороги, в восемнадцати километрах от райцентра Стекольного, поселок для путейцев, чуть разросшийся только в конце восьмидесятых, а прежде вовсе затерянный почти в самой сердцевине мещерских лесов, простиравшихся во все стороны уже на сотни километров. В Стекольном в советские времена располагался едва ли не главный в стране завод по художественной обработке стекла – что-то вроде «хрустального Палеха», – он и остался, но при Гайдаре зарплату там выдавать перестали, а вместо этого «платили хрусталем» – раздавали продукцию еще работавшим и оставшемуся без работы большинству (эти последние сдавали в дирекцию четверть дохода), перекочевавшему теперь на станцию Столетовка, где все они и сбывали хрустали-сервизы, рюмки-бокалы и гусей-медведей вместе с самодельными пирожками, пивом и грибами-ягодами пассажирам проходивших и на двадцать минут всегда останавливавшихся поездов – на станции еще и меняли вместе с электровозом напряжение. Квартирку эту он до дешевке приобрел – то ли купил, то ли чуть ли не пожизненно снял, он сам не понимал толком, потому что периодически переводил по местной почте какие-то копейки жившему в Заколпье, в двенадцати километрах, хозяину, пенсионеру, у которого все померли, и сам он доживал свое на деляновскую малую ренту.

Прежде Делянов работал журналистом, редактором, что-то пытался писать для себя в стол – наброски каких-то рассказов и повестей, так в итоге и не написанных, в молодости и поэзией немного увлекался, но женившись, оставил, – еще подрабатывал в информагентствах переводами с испанского, который выучил за два года школьником на Кубе, где отец его помогал Фиделю налаживать подводный флот. В Столетовке Делянов занимался почти тем же – переводил, а еще и освоил только что начавший развиваться интернет-маркетинг, живя на приходившие на местную почту гонарары, которых на одного, или, как он сам говорил, в одного, вполне хватало – он также и отсылал половину семье, – а еще пытался дописать хотя бы одну более или менее сложившуюся повесть. Кроме того, с детства заядлый грибник, Делянов все лето и осень собирал в большом количестве произраставшие здесь белые-подосиновики (правда, после того, как в семьдесят втором году много леса сгорело, а в девяностые его начали еще и рубить частники, гриба стало поменьше, но все равно много) и, помимо того, что сам ими питался, еще и сдавал на грибоварню и скупщикам, что составляло вполне определенную часть нехитрого его бюджета.

Грибная пора в Столетовке начинается в апреле, бывает, уже в первых числах, с выходом первых строчков – обычно вдоль дорог, где не молодой, но и не старый сосняк подзарос кустами ежевики. Таких мест немного, их надо знать. Строчок появляется иногда уже прямо в первых числах месяца, с первым пригревом, совсем мелкий, почти как лисичья россыпь. Потом обычно ударяет заморозок, и гриб рост прекращает, но сохраняется, и с ростом солнца, где-то к середине апреля становится грибом, сначала с полкулака, затем с кулак, а, если его не снимут, к середине мая с полголовы, а то и с голову человеческую. В конце же апреля и начале мая строчки уже везде – и по борам – черные, с чуть желтоватой ножкой -, и по омшаре-березняку, - желто-бурые - и там, и там в основном возле пней и особенно старых поваленных стволов, причем, как правило, в тех местах, где потом будут белые, да и по окраске они белым соответствуют – по борам боровым, а по омшаре омшарным. В начале мая и первые сморчки вылезают – длинные или конические – по осинникам, но, поскольку чистых осинников вокруг Столетовки не так уж много, то и сморчков, чем строчков, меньше, ла и сходят они быстро. А вот строчки порой стоят россыпями до июня, и бывает порой, что на бугре, в песке, уже есть бугровые, а по соседству – еще строчки. В одну корзину их класть нельзя, потому что строчки надо хотя бы два раза вываривать от весеннего яда.

За строчками – и со строчками вместе - иногда даже в мае во второй декаде, а в двадцатых числах уже порой и помногу – по омшаре молодой подберезовик, вдоль дорог, а за ним и желтый подосиновик, в папоротнике, которым почти вся омшара и часть бугров покрыты, а в мелком сосняке, уже россыпями – маслята, правда ранние – светлые и без пленочки. А значит – вот-вот и основной, пока что бугровой только, на высоких буграх, или обычный, черный, если прохладно, или особенный, золотой, и с толстой желтой ножкой, по форме такой же, как и обычный боровик – когда солнце яркое. Потом золотистый боровик может появиться только к концу осени, в особенные дни, если ночью стоит легкий заморозок, а днем жарят последние лучи. Но это будет потом, а пока что, до Троицы и на Троицу, белые грибы все же единичные, а слой их, иногда очень обильный выходит к концу июня и заканчивается к Петрову дню и порой чуть позже, иногда вместе с омшарным белым, а потом пропадает надолго. Бывают, впрочем, годы вообще без первого слоя белого гриба: вместо него массово отовсюду лезет лиса. Боры тогда по игле почти сплошь желтые бывают, но в борах лиса горьковатая – лучше искать ее по березе, где ее тоже много – она там не горькая, да в тени и крупнее – порой попадаются чуть ли не с блюдце лисички.

В это время уже черника поспевает – много ее как раз в тех среднего возраста сосново-березовых омшарах, которые между станцией и карьерами, но там собирать надо с осторожностью – гадюки чуть ли не в каждом черничнике, хотя в середине лета они жалят редко, а вот с конца августа…

Как ни странно, в начале августа в Столетовке бывают недели вовсе без грибов, даже и после Ильина дня, когда в Подмосковье и вообще в лесах на глине, а не на песке, как в Столетовке, начинается уже третий – именно третий после самых первых, «колосовых», «березовых», и вторых, «петровских», «еловых» белых – слой. Обычно начало нового столетовского слоя совпадает с цветением вереска, когда все под ногами – серо-голубое… Иногда вообще главная грибная пора начинается даже и в сентябре, но чаще всего или на Преображение, или на Успение, причем резко и порой вне зависимости от дождей: вчера их нет, а сегодня есть, иногда сразу крупные – когда вырасти успели? – и бугровые, и омшарные, а через неделю ползет подосиновик – отовсюду, где мох, папоротник и береза, с сосной вперемежку или без сосны. В основном подосиновик желтый, чисто омшарный, красный, собственно осиновый, – реже, но на болотах много подосиновика белого. Это альбиносы. Если подосиновый пошел, то теперь уже до самого конца не прекратится и сопровождает белого гриба. А когда белый чуть поутихнет – хотя до конца он не утихает до ноября, в конце сентября и октябре вновь набирая силу, – в борах и сосняках появляется массовое диво – россыпи желто-бурого соснового моховика, толстого, похожего статью на молодой раскрывающийся подосиновик. Его собирают машинами и сдают на грибоварни. Из бочек это одна из лучших закусок под водку. А тем временем поспевает брусника, а за ней и клюква, а болотах.

Совершенно особенный гриб начала сентября – и чем дальше, тем его больше, и сам он лучше – черноголовка. Растет на моховых болотах, как березовых, так и сосновых или даже еловых, хотя елового леса в Столетовке мало. В сентябре как войдешь на болото, то тут, то там – черные, иногда со светлыми пятнами, шляпки. В справочниках называется он черным подберезовиком, но грибники знают – или верят – что на самом деле это совершенно особый гриб, гибрид подберезовика и подосиновика. В пользу такой «версии» говорит то, что при срезе он часто синеет, да и чешуйчатость корня не вниз, как у подберезовика, а, как у подосиновика – параллельно изгибу шляпки.

Во второй половине сентября чуть затихший летний слой белого – того и другого – переходит в осенний, преимущественно боровой. Когда точно это происходит, сказать трудно, но обычно в двадцатых числах белого уже опять много. На этот раз черно-красные шляпки то тут, то там появляются уже не только на буграх, но и по краям болот, на сосновых косах, в глубине вереска, в папоротниках и даже в омшаре, где летом бугрового гриба нет. А вот омшарный белый уходит как бы на второе место, во мхи или, наоборот, на края дорог, часто усыпанных березовой листвой. Он меняется, во мхах – совсем светлый, а вдоль дорог становится толще, шляпки из просто коричневых – темно-коричневыми, но без красноты, почему его легко отличить от бугрового, словно окончательно завоевавшего власть в лесу и все чаще – а в октябре почти только и – выходящего из вереска словно огромные, по меньшей мере с тарелку, черно-красные, поистине черемные, щиты. Если дни солнечные, то на гарях и на высоких буграх попадаются и с золотыми шляпками. Червя в них уже не бывает. Таким бугровой остается до ноября и, хотя его все меньше, а сами грибы все больше, уходит он из всего грибного народа последним – уже под снег.

Тогда же приходит новое грибное подкрепление – в основном в старые боры, под вековые сосны, во множестве. Приезжие москвичи называют его польским белым и берут, а местные – подзаечником и не берут, путая почему-то с желчным грибом. Он темный, с желтой ножкой, поменьше белого, но, чем глуше осень, тем он толще и более похож на бугрового. В общем-то это как бы белый, но второго сорта, как и тоже осенний гриб – синяк, попадающийся, в отличии от польского, редко, по дорогам, в песке – светлый и с синеющей ножкой, почему так и называется. Одновременно с этими «полубелыми» (иногда и прямо так и называют) грибами, в обилии снова выходят маслята – теперь уже крупные, толстые, порою размером с хорошего среднего бугровика и с белой девственной плевой под шляпкой. Польские и маслята – это уже значит глухая осень. Но к ноябрю и их становится меньше, и, если не было сильных заморозков, под снег уходят уже только «зимние сыроежки» – зеленушки и последние бугровые, ну все же и польский белый иногда.

А вот груздей, которые по всей Владимирщине местами изобилуют, в Столетовке почему-то нет. Почему, Бог весть.

<…>

Слух о том, что совсем недалеко от Столетовки, в лесной омшаре, убили местного лесничего со странной и редкой фамилией Меровеев (ее писали и Меровеев, и Мировеев и Муравеев, отчего часто путали с Муравьевым и даже Мироновым) пронесся в тот же год, в самом конце декабря, или даже под Новый год – новый век, на самом деле, да ведь и новое тысячелетие… Дело будто бы было так. Лесник по уже окончательно ставшему, но пока не высокому слою снега с кое где, на кочках еще безснежным замшелым залысинам вдвоем с лайкой Тайгой, видимо, обходил на лыжах леса и оказался от станции где-то в двух километрах, в омшаре. Там его будто бы кто-то встретил и, то ли ударил длинным железным прутом, то ли проткнул этим прутом насквозь, ну и… Говорили и по-другому. Дескать кто-то пришел за ним в лесничество недалеко от деревни Дудор, и они с этим пришедшим почему-то пошли в сторону Столетовки, ну и… Далее примерно то же самое – во всяком случае прут фигурировал в обоих вариантах. О том, что в омшаре что-то случилось, впервые узнала бригада обходчиков. Вот как. Собаку Меровеева, мчавшуюся во весь опор к станции, увидели двое из этой бригады возле железнодорожной будки. Она тоже их увидела, подскочила и истошно завыла, порываясь в лес и возвращаясь под ноги к Васе и дяде Вове – так звали обходчиков. Они знали Тайгу, знали и Михалильича Меровеева – высокого бородача со стальными, серыми глазами, совершенно неопределенного возраста: ему можно было дать тридцать, а можно и семьдесят. Как появился он неведомо откуда еще очень давно, при Советской власти, так он и не менялся – его помнили все таким же, совсем одинаковым – со светлой, чуть рыжеватой бородой с проседью и пронизывающим стальным, впрочем, не злобно, а очень внимательно пронизывающим взглядом, иногда даже чуть улыбавшимся. Что-то случилось – поняли обходчики. Собака их явно звала, и все скулила, скулила, и скулеж этот переходил в подвывание, а потом и в вой. Лыж у Васи и дяди Вовы не было, но они по снегу, подтанывая в его свежей белизне и спотыкаясь о коряги, пошли за лайкой. Забрели не так уж далеко. Тайга внезапно прекратила скулить и выть, сделала вокруг обходчиков круг, а затем внезапно исчезла. Они стояли возле не успевшего замерзнуть лесного ручья, а прямо у его берега – если эту кромку можно было так назвать – лицом книзу лежал Меровеев. Прямо между лопатками в него был воткнут длинный металлический прут, а рогожа тулупа вокруг была уже вся в кровище, а кое-где кровь стекла и на снег – двумя уже замерзшими ручейками. Вася крикнул собаку. Собака не отозвалась, она куда-то внезапно пропала. Крикнул еще:
- Тайга! Тайга-а-а!..
Бесполезно. Ни звука, ни шороха.
- Пойдем, заявим? – осторожно спросил Вася.
- А тебе надо?
- Да лучше будет.
- На нас ведь и скажут. Сука прибежит, вокруг нас и будет крутиться.
- Так именно. Лучше опередить, чем она прибежит.
- Пожалуй.

Сначала решили сделать так. Дядя Вова пойдет на станцию, а Вася останется караулить. Дядя Вова приведет милицию, а те уж будут решать, куда и как везти лесника. Но, задумавшись, Вася сказал, что один с мертвецом в лесу не останется – «Пошли вместе. Дорогу помним, ручей этот знаем, приведем». Так и решили.
Когда вернулись обратно – и с ними капитан Петрушко, дежурный – у ручья трупа не было. Не было и крови. Правда, железный прут был.

- Так. Нажрались вчера, а сегодня не похмелились… - произнес капитан.
- Да не, все правда. Сука прибегала, скулила, мы за ней. Она сюда…
- Так. Где сука?
- Сами не знаем.
- Нажрались…
- Вон… пруг… этот… - промямли Прохор.
- Ну прут. Мало ли железа в лесу… - неохотно ответил капитан Петрушко, – Ладно, пошли назад.
- Ну, как хотите.
Внезапно там, где был ручей – он еще даже не замерз, и кое-где вокруг него не замерзла и покрытая листвой земля – что-то зашуршало. Капитан подошел и мгновенно отпрянул. Возле ручья лежала свернувшись и с приподнятой головой большая черная змея – гораздо больше, чем обычно водятся в омшаре, быть может, метра в два с половиной в развороте и толщиной ну если не с руку, то с полруки точно. Обычно змеи уходят под корни на Воздвижение, двадцать седьмого сентября, а по морозу их и вовсе быть не может… А тут… Кажется, змея начала медленно разворачиваться… Капитан отпрянул.
- Пошли отсюда – проговорил – Быстро пошли.
И первым почти побежал в сторону станции. За ним молча двинулись обходчики.
- Слушайте… Это… - сказал Петрушко, когда они уже прошли полпути назад – Никому ни... Это… поняли?

Тем не менее слух сначала по станции, а потом и по окрестностям, по Заколпью, Никулину и Егереву пополз и очень быстро дополз до Стекольного, тем более, что лесника ни в лесничестве, ни на соседней грибоварне, вроде бы ему принадлежавшей, уже две недели как не было. Не было его и после. Не было и его лайки Тайги.

<…>

Меровеев появился в этих местах где-то в начале девяностых. Жил он от станции километрах в пятнадцати, в лесничестве, возле деревни Дудор, и обычно там находился один – один он и был штатный лесник. К тому же за ним числилась еще и грибоварня – раньше государственная, потом кооперативная, а потом чуть ли его самого, частная. Неведомо было, кто он и откуда – был он, как сам раз сказал, без отца, без матери, без родословия, никто не знал ничего и о том, женат ли лесник, и если да, кто и где жена его, и есть ли дети. Худо-бедно на грибоварне меровеевской было трое работников – алкаш Витька Бодун – о нем не знали точно, фамилия у него такая ему соответствующая, или же это прозвище – приемщик, и две богомольные тетушки лет сорока пяти – тетя Кланя и тетя Гутя, которые все, что им сдавали, варили, а потом Витька сдавал уже вареное на приходившую из Стекольного машину. Михаил Ильич Меровеев приезжал на грибоварню редко, но говорили, что у него есть там рядом избушка, где хранит он всевозможные снадобья и настойки на травах. Избушка рядом действительно была, но всегда закрытая на замок, и чтобы кто-то в нее заходил, хотя бы и сам Михаил Ильич, или с грибоварни кто, никто не видел. Еще вроде бы была у него в лесу пасека, но где именно в лесу, толком никто не знал.

Почему Меровеев здесь оказался, и откуда он родом, тоже никто не знал. Кто-то говорил, вроде бы приехал из Мурома. Вроде бы его с какой-то очень важной должности согнали, и он чуть ли не прячется. Но тогда вряд ли он мог быть из Мурома, чтобы так близко от ответственности скрываться. Кто-то добавлял, что он бывший военный, и много воевал – то ли в Афгане, то ли где еще. А Витька Бодун болтнул как-то, что лесник-де рода старинного, чуть ли не от князя Владимира, а, может, и из немцев, хотя фамилия вроде и русская. Но Витька Бодун много чего болтал. Ему и летающие тарелки мерещились, и всякие зеленые… Ну да это понятно – допивался он часто действительно, как это говорится, до зеленых чертей. Хотя был Витька добрый, и не воровал никогда – ни вещей на продажу, ни денег – даже в самые тяжелые свои минуты. И никогда ни о ком ничего плохого он не говорил, в отличии от местных бабок, распространявших о Меровееве слухи самые разные, и дурно-тревожные тоже, особенно про его настойки. Особенно про то, из чего он их делал. Кто –то даже брякнул: «Вон, в Заколпье, у Степанихи, Ромка пятилетний пропал, и в Стекольном двое, тоже малые. Неспроста это» - «Так он же не жид, это только жиды детей на Пасху крадут» - «Да колдун он. А, может, и жид, кто его знает. Сейчас не отличишь».

Тем не менее, старенький иеромонах отец Илия, служивший на приходе недалеко от Заколпья, всегда с каким-то почтением говорил о Михаиле Арсеньевиче, и когда какая-нибудь из местных, как их называли, матерей, брякала, что, дескать, лесник черные книги читает и вообще колдун, тихо поправлял, прибавляя «неправду, мать, говоришь».

Самым странным и страшным событием было то, что через месяц после, как, согласно повсюду сущему шепотку, убили в лесу Меровеева (по официальным документам он числился пропавшим без вести), то есть в конце января двухтысячного года возлезаколпьинская церковь, по совпадению, Ильи пророка, сгорела, а сам батюшка, весь обугленный, был найден под ее развалинами. Делом этим занималась владимирская прокуратура, и местная милиция в него не совалась.

Одно связанное с Меровеевым событие местных жителей еще больше удивило. Однажды вечером на грунтовую дорогу, ведущую в направлении лесничества, свернул большой черный джип, за ним еще один, а минут через двадцать проехали еще три. Деревня Дудор стоит как раз у поворота, и машины были видны хорошо. А потом кто-то брякнул, что видел возле лесничества человек десять военных – генералов, и не с одной, а с двумя и тремя звездами на погонах. «Может, он не настойки, а какое оружие новое у себя в избушке делает… Нет, впрямь колдун, а, может, и вообще не наш».

«Не нашими» здесь, как и встарь, называли всякую нежить и небыль – от болотного баловника и речной девки до Самого.

<…>

Делянов сталкивался с Меровеевым несколько раз. Один раз – еще до своего переселения, году в девяносто шестом. Дело было уже ближе к концу сентября. Делянов шел с бугров на болотные сосновые косы, по довольно узкой утоптанной прохожей дороге, в свою очередь выходившей на дорогу побольше - на Стекольный, и увидел прислоненный к сосне велосипед с моторчиком, а затем и сидевшего рядом, на поваленном стволе, человека с ружьем и в егерской форме, официально введенной – как и железнодорожная, дипломатическая и прочие – при Сталине, а потом вышедшей из употребления, хотя и не отмененной официально. Рядом с ним лежала крупная белая лайка, которая, увидев Делянова вскочила и, оскалясь, кинулась в его сторону. «Тайга, сидеть!» - скомандовал незнакомец и стал успокаивать: «Не волнуйтесь, это она сторожит, она послушная и делает, что я ей скажу» Собака тут же успокоилась и легла у ног хозяина.
- Присаживайтесь, борода бороде брат – улыбнулся незнакомец, светлая борода которого была раза в два длиннее деляновской. – Сами откуда?
Он кинул взгляд на корзину с бугровыми грибами, которых было набрано пока в половину объема, словно оценивая добычу.
- Из Москвы, - ответил Делянов.
-Я так и думал. Сразу видно, не местный.
- Но я сюда часто езжу. Чуть не каждую неделю. А Вы егерь?
- Ну, можно и так. Егерской-то работы немного. Зверя мало стало – уходит. А раньше и волк был, и медведь. Волк и сейчас попадается. Я больше просто лесничий. Ну, и грибы тоже. Грибоварня вот есть. Сдавать подрядиться не хотите?
- Да я для себя.
- А если для себя, так что ездите так далеко? Вон, под Куровскую езжайте – такие же леса. Да даже в Черусти.
- Такие, да не такие. Я сюда с восемьдесят четвертого года…
- Надо же. А я Вас до сих пор ни разу не видел.
- Ну, так лес большой.
- Большой – не большой, а я здесь всех грибников знаю. Да, странно…
Лесничий почему-то задумался, а Делянова неожиданно что-то словно кольнуло.
- А под Куровской до сих пор старообрядцев много – совершенно неожиданно сказал лесничий. – Вы случайно не старообрядец?
- Нет. – ответил Делянов – К сожалению, может быть. Хотя с чином старым церковным знаком. А почему Вы спросили?
- Ну борода у вас вполне пристойная.
- Ну, я просто привык к ней. Бриться не надо. – пошутил Делянов. – А вы старообрядец?
- Я… - лесничий опять задумался. – Я постарше буду, чем старообрядец.
Делянов не понял, но лесничий улыбнулся улыбкой какой-то совершенно детской, какой-то такой, после которой все вопросы становятся неуместными. Делянов чуть было не задал вопрос «Вы язычник?», но тут же понял, сколь он глуп и нелеп: «язычниками» в Москве называют себя выдумавшие сами себе религию выпускники Литературного института… «Да, лучше как-то перевести этот разговор в сторону» – смекнул.
- Ну, какой Вы старый? Небось не старше меня.
Делянову было тогда сорок шесть. Тем не менее лесничий, которого он считал таким же, вдруг на мгновение показался ему совсем-совсем древним стариком… «Фу, померещилось» – словно отряхнулся Делянов. Лесник ничего не ответил – так, молча сидел.
- А Вас как звать-величать? – вдруг спросил.
- Меня? Лев Львович я. А Вы?
- А я Михаил Ильич – при этом, называя свое имя, он сделал ударение на второй слог – Михаил – действительно так, как произносят старообрядцы. – Ну что же, Лев Львович, – продолжал, – если надумаете, приходите ко мне как-нибудь в Дудор в лесничество. Чаю попьем с рюмочкой лесной наливки. Или грибы сдавайте, если желаете. А то вдруг совсем переберетесь (Делянов опять вздрогнул – это ведь была его сокровенная мысль), так и вообще милости прошу в любое время. А сейчас мне пора. Да и Вам надо корзину добирать – и домой.
- Тоже верно – ответил Делянов и захотел попрощаться, но вдруг заметил, что никого нет – он сидел на стволе один, а рядом с ним собака Тайга. Когда Делянов на нее посмотрел, собака сорвалась с места и понеслась по дороге вдаль, в сгущающийся сосняк. Делянов встряхнулся, взглянул на дорогу: cлед велосипеда был. «Ну, значит, я просто с устатку вздремнул на миг, а он и уехал» – решил Делянов.

В тот день, когда Делянов, набрав свою четырехведерную, тащился обратно к станции, он внезапно услышал сильное шуршание в придорожном папоротнике, обернулся и даже не столько увидел, сколько почувствовал, что прямо за ним медленно движется крупная змея, цвета которой он толком так и не мог разобрать. Он ускорил шаг, но и пресмыкающееся тоже поползло быстрее. Тем не менее оно к нему не приближалось, и Делянов понял, что, какая бы большая рептилия не была, нападать она не станет. Или…? Так и шел он, сопровождаемый этой тварью где-то километра два, пока, уже недалеко от станции, змея, свернув вбок, не исчезла в зарослях болотной травы и мхов.

О том, что в лесах с некоторых пор появились очень большие красные змеи, причем некоторые из них имели на голове что-то похожее на корону, говорили уже давно и даже писали в газетах, чуть ли не в «Московском комсомольце». Называли их «красные мутанты» (хотя некоторые из них были черные), и достигали они до двух, а то и трех метров в длину, и могли подыматься и на деревья. Правда, относили их пребывание к Нижегородской области, от владимирской Мещеры на восток, но ведь на самом деле не так уж и далеко. Муром будто бы был рубежом, западнее которого твари не проникали. Правда, на станции Делянов как-то слышал, будто бы несколько лет назад на вырубке остановились лесовозы, и рабочие из Стекольного хотели приступить к погрузке. Вдруг один из них почувствовал, что на него кто-то, или что-то внимательно смотрит сзади. Обернувшись, он увидел эту самую красную коронованную змею, действительно, смотревшую на него совершенно осмысленным, хотя и полным угрюмого, тусклого огня, взглядом, который рептилия и не думала отводить в сторону. Мужик в ужасе рванулся вперед, пролетел метров тридцать, приостановился и … увидел впереди себя точно такую же тварь, точно так же на него смотревшую прямо с большого соснового ствола, спиленного, как и весь этот участок бывшего леса, неделю назад. Он рванулся к машине, возле которой толкались другие полесовщики, и, запинаясь, сумел только проговорить: «П-п-п-п-поехали отсюда…». Попиленный лес этот так и остался – где-то подгнил, а где-то мхами порос.

Рассказывали также и о том, что иногда, правда редко, на узкоколейку, идущую через соседнюю Нечаевскую и соединяющую уже рязанское Великодворье со Стекольным, что-то очень большое выползает.

<…>

Делянов вспоминал, что есть Забыть-река, или река Смородина, а греки называли ее Летой. Кто умирал, пил из нее и забывал все. Но была и вторая река. Мнемозина… Рось, Русица, Руза… Руда... Кто пил из нее, все вспоминал. Что было, что есть и чего нет.

Небытие есть, Бытия нет – он опять это вспомнил, Делянов.

Черная река. Изумрудная.

И Красная река.

Делянов принес из ванной железный ковш. Потом достал свой старый финский нож, с которым ходил за грибами, протер его спиртом. По локоть задрал рукав рубашки. Нащупал вену. Подставил ковш и одним ударом ножа резко полоснул руку. Алая струя резко хлынула в ковш. Потом стала капать – крупными каплями. Минут десять Делянов сидел и смотрел, как течет. «Ну да, больно, но не так уж» - подумал.

Когда накапало навскидку с полстакана, Делянов поднес ковш к губам и жадно, в три глотка отправил в себя теплую, солоноватую влагу. «Волгу – почему-то подумал – Или Дон. Дно. Станция Дно. Да, да, та самая, где…» Достал баночку с арникой, которую накануне купил в Москве в аптеке, густо намазал порез, взял бинт и крепко обмотал им руку. Пошел в комнату, лег. Сколько лежал, не знал.

Но, кажется, начал вспоминать.

Кажется, начал вспоминать, что и как, на самом деле, как он был сейчас уже почти уверен, было вот тогда. Среди ночи он встал с постели, словно кто-то велел ему встать. Быстро оделся, натянул валенки – идти ведь придется по снегу – вышел из дому, перешел пути, и по той самой дороге, по которой обычно ходил по грибы, и которая была достаточно укатана лесовозами, чтобы по ней идти, двинулся в сторону располагавшегося в шестнадцати километрах урочища Ермус, где находилось лесничество и домик Меровеева. Шел часа четыре лесом, буграми, по молодому снегу. Несколько раз почему-то цеплялся ногой за коряги, падал. Вставал. Наконец, пришел. Рассвело. Подойдя к лесничеству, Делянов увидел на снегу костер. Рядом с костром был большой и довольно старый сосновый пень, возле которого стоял в ватнике Меровеев, топором откалывал от пня щепки и бросал их в костер. Волосы его опускались на плечи. Над костром висел котелок, в котором что-то варилось, и Меровеев время от времени из него отхлебывал. Делянов подошел к нему, сказал – «Идемте» Меровеев кивнул головой. Забросал костер снегом. Еще раз пригубил из котелка, вылил на снег красно-буроватые остатки, выпрямился. Кликнул: «Тайга-а-а!..». Неведомо откуда выскокнула большая белая лайка, такая же точно, как снег вокруг. Собака ощерилась на Делянова, но Меровеев погладил ее по холке, и она затихла.

Они шли по той же дороге, по которой Делянов пришел. Декабрьское солнце стояло – было солнцестояние, двадцать первое декабря – низко, но пронзительно освещало сосново-березовые мелятники вдоль дороги. Слева прошли бугры, затем карьер, вступили в омшару, свернули еще влево. Тайга то отбегала, то прибегала обратно, делая туда и сюда чуть ли не по километру, а в омшаре начала скулить и скалиться. Меровеев иногда трепал ее по холке, и она успокаивалась, потом начинала снова. Возле карьера лежал длинный остроконечный стальной прут – Делянов приметил его еще, когда он шел туда. Он поднял его, взял с собой. Меровеев усмехнулся, ничего не сказал. Когда они уже шли по омшаре, Меровеев впервые за всю дорогу заговорил и задал один вопрос: «Ну, скоро?» Делянов не ответил. Они шли дальше. Тайга все больше скалилась и, наконец, кинулась на Делянова, норовя достать и вцепиться в горло, но Меровеев схватил собаку за холку шлепнул и тихо сказал: «Нельзя, Тайга». Потом прибавил: «Запрещаю тебе».

У незамерзшего ручья, возле старого дуба – чуть ли не единственного в столетовских лесах – Делянов вдруг замедлил шаг, когда Меровеев вышел немного вперед, замахнулся и мгновенным, точным ударом заостренного конца стального прута пронзил лесника насквозь. «Ну, слава Богу» - были последние слова, пробулькавшие в остановившемся горле, из которого, одновременно с грудью и спиной, вырвались алые струи. Лесник рухнул на снег. Тайга завыла, но к Делянову не приближалась. Затем скачками помчалась вглубь леса.

Делянов с трудом вытащил прут, отбросил его в сторону и, не выходя к дороге, лесом, прямиком увязая в снегу, двинулся к станции. Пошел еще снег – засыпающий следы, свежий.

Вспомнил потом, что прямо так, в намокших выше валенок штанах – он, видимо, по дороге падал – завернул в чепок. Работала Валя.
- Лев Львович, что с Вами? На Вас лица нет.
- Пустое, Валечка. Налейте мне.
- Пива?
- Нет.
- Сколько, Лев Львович?
- Cколько есть. И пива.
Валя молча налила целый стакан. Делянов заметил, что на бутылке, из которой она наливала, было написано «Велес». «М-да…» – хмыкнул Делянов.
Протянул руку за стаканом. Прямо тут же, не отходя от прилавка, закинул внутрь. Так же, одним глотком, влил в себя «Мальцова».
- Еще, Валечка. Так же.
Валя повторила. Стакан «Велеса» и кружку пива. Повторил Делянов. Попросил еще. Еще повторил. Потом еще. Это вроде уже целая была… Да больше…
- Лев Львович, может, пельмешек.
- На хрен пельмешки.
Валя никогда не слышала раньше от Делянова, чтобы он так выражался. Сама она, впрочем, порой выражалась и почище, как и все вокруг.
- Нет… - бормотнул Делянов. Давай. Токо… еще… налей. Нет… целую давай.
Он впервые перешел с Валей на ты. «Хрен его знает, а, может, и правда… ее…это» – вдруг мелькнула мысль. Валя достала бутылку. Изображенное на ней волосатое божество, от которого исходили еще и солнечные лучи, смотрело прямо на Делянова. Валя пошла ставить пельмени. Делянов взял бутылку, отошел от прилавка. Налил себе. Потом еще. Потом Валя принесла тарелку пельменей, вилку и даже майонез. «О! – сказал сам себе вслух Делянов. – С майонезом можно… даже какашку…» Начал ковыряться в пельменях вилкой. Пельмени не пошли. Прямо на Делянова с этикетки уже наполовину опустошенной бутыли смотрел Велес. Велий Лес.
- О! - Делянов ткнул в древнее божество пальцем. – Хозяин тайги. Тайги, тайги… Так… Запрещаю тебе, Тайга.
Он вслух произнес те слова, которые…
- Это… - слова путались – Это…
Делянов смотрел на Велеса. Пристально, в одну точку. Неужели?..
- Это… ты… Вы… попытался налить себе еще, но не смог. Начал оседать. Потом рухнул на пол. Вдруг сумел сообразить, что так не … Присел, прислонился к стене. К нему подбежала Валя.
- Лев Львович… Вы бы…
Начала его слегка приподымать. Но ей не надо было это делать. Делянов неожиданно встал и, покачиваясь, пошел к двери. Толкнул ее наружу ногой. Вышел. Чуть не упал, но неожиданно сам восстановил свое равновесие и двинулся в сторону своего – своего? – дома.

Потом не было ничего.

<…>

Так… было… или нет?

Единственный способ хоть что-то понять – идти туда. Дело тогда не открывали, вроде бы там не искали ничего, да и место, где он был убит, вроде бы, как думал Делянов, никто не знал. Только слухи ходили… «Если да, и я помню, то… туда и выйду. Если нет, то…» Нет, нет, ничего не было. Он никогда никого не убивал. Еще накануне, еще позавчера он твердо это знал. Даже на войне не убивал, потому, что не был ни на одной войне, обошло. В армии служил на Севере, в войсках связи. Но ведь надо же вот сейчас понять, почему он вдруг так все вспомнил. Вот это все... Или все же привиделось… Или… Нет, не ходить. Лучше не знать. Лучше вообще ничего не знать. Нет. Нет, идти.

Кто велел ему идти, кто?

Неодолимая сила заставила Делянова быстро влезть в сапоги, накинуть плащ и – туда. Да, да, он хорошо помнил, куда. Если там прут железный, то… Но два года прошло... А кому он там был нужен? А вот если нет прута, то и…

Здесь омшарой идти всего-то минут сорок, если от железки. Полпути по дороге на Стекольный, потом направо. Моховым болотом, с березняком, потом чуть вверх. Да, моховым болотом. Вот они, то тут, то там, чернеют, подберезовики-черноголовки, во мху, уже и брусника закраснела. Это все, впрочем, мелькает, не нужно, лишнее стало – бежать надо быстрее, все рассмотреть, понять…

Между тем парило, стало темнеть.

Он хорошо помнил, что там был дуб – чуть ли не единственный в столетовских лесах – старый, дуплистый и раскидистый. Говорили, что туда приходят кабаны – там ведь желуди, которых в здешних борах не найти. Поэтому ручей называли Кабаньим. Делянов шел точно туда, где, как он помнил, был дуб, шел, увязая ногами в зеленых мхах. Потом шел чуть вверх, мхи кончились, пошла трава. Вот так, на взгорок, на взгорок… Вот он, дуб, но не как тогда, зимний, хотя и как всякий зимний дуб, не сбросивший бурые листья, но свежий, покрытый зеленой еще листвой и желудями. «Значит, все правда. Я действительно…» Дуб стоял в самом березняке, прямо над ручьем. Делянову показалось, что от ветра внутри дуба скрипят три скрипа – дальний, коренной, еще один, рожденный от него совсем близкий, а еще исходящий от первого совсем-совсем дальний, и это был уже не то скрип, не то курлыканье лесной голубки.

Делянову вдруг показалось, что кто-то на него очень внимательно смотрит – сзади. Обернулся. Никого. Но ведь кто-то смотрит. Нет, никого. Но смотрит. Что-то шевельнулось на высоте его роста, на толстом стволе – одном из двух, растущих из одного корня – низкорослой сосны. Что-то – кто-то – внимательно разглядывало – разглядывал – разглядывала – его, впиваясь взглядом – чуть свысока <…> Он увидел – быть может, услышал – плотное тело не то двух-, не то трехметровой серо-желтовато-красноватой – под цвет ствола – змеи с увенчанной тремя рогами в виде короны головой. Голова начала медленно подниматься. Делянова рвануло бежать, но он не мог – застыл. Внезапно его что-то отпустило, он присмотрелся – ничего не было, чуть краснел обветренный плотный ствол – один из двух.

Начинался ветер. Делянов хотел подойти к ручью. Подошел. Возле ручья лежал засыпанный листвой и хвоей остроконечный железный прут. Тот самый. Схватило сердце. Делянов опустился на землю, сел. Приподнял правую руку, попытался положить на сердце, положил. Сердце сжималось еще сильнее, сжималось и выходило из груди одновременно. Застыла правая рука, опустилась. Левая уже не подымалась. Делянов упал. Сердце было сжато. Делянов не мог дышать. Поплыл. Плыл куда-то, куда – не знал. Плыл по ручью. В реку, в еще большую реку, потом в море. Он был бумажный кораблик, который он когда-то едва себя помнившим сам же сложил из клетчатого тетрадного листа и пустил в Неву.

В Навь.

В Небо.

Омшара шумела, ветер шел порывами, то холодными, то горячими. Надвигалась на Столетовку сизо-фиолетовая туча, но Делянов ее не видел.

Потом он услышал в накатывающем и срывающемся шуме ветра далекий-далекий материнский голос, певший ту самую песню, которую он сам пел Аленушке, когда она засыпала, а Тоня в это время заваривала на кухне чай, чтобы он мог, уложив девочку, ночью работать:

Березонька скрип-скрип,
А доченька спит-спит…