Я побывал на атомной подводной лодке "Архангельск" проекта "Акула", самой большой и могучей лодке в мире. Гигантский катамаран. Две непомерные железные трубы, напичканные приборами, атомными стержнями, стеклом, электроникой, ракетными шахтами. Двадцать баллистических ракет, громадных, как колокольни, способные прянуть из шахт, перелететь океан и чудовищным веером рассыпаться над Америкой, превращая континент в кипящую плазму. Месяцами она курсирует в пучинах Ледовитого океана под коркой полярного льда, недоступная для самолётов?разведчиков и космических спутников, ускользая от преследований многоцелевых лодок противника. А в час всемирной беды всплывает, и своей отточенной, как топор, рубкой, своим тупым стальным носом взламывает ледовую корку и бьёт из полыньи всей своей адской силой.
Я пришёл на лодку, которая покоилась у пирса в северодвинской базе. Эта лодка напоминала мёртвого кита. С неё уже сняли все ракеты, погасили реактор и увезли уран. Её беспомощное громадное тело привязали к пирсу старыми канатами. На её борт вели трухлявые и зыбкие трапы. И было видно, что она не нужна, её не берегут, за ней не ухаживают, как не ухаживают в стойле за одряхлевшим, отслужившим свой век конём. Она ждёт часа, когда к ней подплывут два неторопливых буксира и потянут её по водам в док, где уже шипят автогены. И сварщики станут выламывать из её утомлённых чёрных боков бесформенные ломти металла.
Я поднялся по зыбким трапам, ступив на покатое огромное тулово, покрытое чёрной изношенной резиной. Рубка лодки была помята и побита, как старый колун, которым она пробивала трёхметровые льды. Её нос был во вмятинах от ледяных кристаллических глыб, когда она с хрустом и грохотом проламывала полярную шапку и всплывала в пузырях под ночными северными радугами. Между легкими и прочными корпусами была угрюмая тьма. Нагромождение ржавых труб, неровных уступов, грубых конструкций, которые освещала тусклая утлая лампа.
Огромное чрево было пустым и безлюдным, без металлических звучащих команд, без проворно пробегавших матросов, офицера, стоящего на вахте. Центральный пост был старомодный, с архаическими индикаторами кругового обзора, с приборами, циферблаты и стрелки которых несли эстетику семидесятых годов. И эта огромная великая лодка напоминала рыбину, из которой вынули её внутренности, сердце, пузырь, и она, беспомощная, полумёртвая, доживала свой рыбий век.
Эта лодка была памятником моего великого времени. Своей мощью и силой, своей конструкцией, своим назначением она поддерживала равновесие мира. Находясь под водой, она, как столб, не давала упасть мировому небу. В своей страшной кромешной работе похожая на исчадие ада, она сберегала мир, сберегала земные города, полевые цветы, иконы в храмах, новорождённых, в колыбелях, младенцев. Она сделала своё дело и спокойно пойдёт умирать, превращаясь в чистую сталь, возвращаясь домой — в мартены, откуда она вышла. Станет раскалённой лучистой материей, из которой возникнут новые формы, построены новые машины, возведены новые столпы. И на них обопрётся купол мирового здания.
Я стоял на лодке, касаясь руками её уродливых уступов, и думал о великолепных людях, её населявших: о бесстрашных командирах, блистательных офицерах, отважных матросах. Они сошли на берег и растворились в городах и селениях, слили свои судьбы с судьбой огромного народа.
Я подумал, что сам подобен этой старомодной громадной лодке. Я прожил мою жизнь со своими страстями, порывами, заблуждениями, со своей великой мечтой и божественным упованием, поддерживая, как и люди моего поколения, свод мирового неба. Как и мои современники, великие творцы, мечтатели и страстотерпцы, был частью великой истории, плыл в пучинах бездонного русского времени. Войны, на которых мне довелось побывать, стройки, которые я изображал в моих романах, катастрофы девяносто первого, девяносто третьего, в которых я был участник и жертва… Всё это кануло, оставляя в человеческой памяти гаснущий след, как гаснет на море след прошедшего корабля.
Мы делали наше дело, как могли. Оставили после себя великолепные машины, страстно написанные книги, богооткровенную музыку. Мы сражались со злом. И наши поражения иной раз бывали дороже, чем наши победы. И теперь мы уходим. Уходим домой. Туда, где ждут нас наши великие предки, наши любимые и близкие, их братские могилы — истёртые ветром, забытые людьми бугорки. Мы идём домой, чтобы "приложиться к народу своему".
И новые поколения движутся нам на смену. Те самые, перед которыми я недавно на Селигере читал мою проповедь о русской истории, о русской имперской судьбе, о ненаглядной России. Я любовался их лицами, думал, какие впереди у них войны, напасти, поражения и победы. За каким пойдут они лидером. Какие книги напишут, какими словами изложат философию своей жизни. Я думал о них с любовью и обожанием и желал им счастливого плавания.
Я поцеловал холодное железо лодки. И мне показалось, что она, громадная и усталая, откликнулась на мой поцелуй.
