Вот уж четверть века прошло- пробежало с того самого референдума, когда народ всех республик проголосовал за сохранение СССР. Проголосовали «за», кажется, по общему счёту 64%, а в среднеазиатских республиках сторонников сохранения Союза было и вовсе больше 90%. Мне вообще кажется, что за распад СССР высказывалась только изысканная публика крупных городов, а люди попроще – как-то и не представляли себе жизни без СССР. Ведь все воспитывались в представлении, что мы все – советские люди. Как же можно вот так взять и разделиться?
Мне не интересно рассуждать о том, что роспуск СССР был юридически неправомочен, что подписантов Беловежского соглашения надо было арестовать, и для этого был там кагэбэшник, который проявил преступное бездействие и за это его, как человека военного, следовало бы поставить к стенке. Всё это так, но об этом много писали и ещё, наверное, напишут. А мне сегодня хочется поделиться личными воспоминаниями о том баснословном времени.
Я была вполне взрослым человеком в те времена, работала, имела семью, воспитывала детсадовца-сына. Нужно было пройти четверти века, чтобы я поняла, что детсадовкой по уровню понимания происходящего была я сама. Тогда-то я считала себя очень серьёзной и продвинутой: я очень прилично зарабатывала, так что резвый рост цен нашу семью не слишком затрагивал. Мы с мужем как-то не боялись будущего: так ли, сяк ли – заработаем. Люди мы были не горделивые, брались за всякую работу: давали уроки, я переводила (тогда это было довольно доходное занятие), муж что-то программировал на досуге, и за это тоже прилично платили. Исчезновение из продажи то лампочек, то масла, то мыла воспринимала юмористически. В случае чего – куплю у спекулянтов: этот навык был сформирован ещё с советских времён. Были всякие бытовые лайфхаки: например, за сливочным маслом я любила ездить в Министерство сельского хозяйства – в красивое красное здание на Садовом кольце, построенное на рубеже 20-х и 30-х годов в стиле конструктивизм. Там был очень интересный лифт: кабина двигалась беспрерывно и служащие в неё заскакивали, когда она проезжала мимо их этажа; дверей не было. По работе я могла легко организовать себе местную командировку в это милое здание, а там стояла тётка, которая из огромной кошёлки продавала сливочное масло. Очень, кстати, хорошее. Покупала я его в основном для мамы: сама почти не ела. Вот такая тогда была жизнь!
Я была тётенькой активной, очень интересовалась всем происходящим вокруг, читала всё подряд. Очень хотелось встроиться в новую жизнь. Почему-то мне казалось, что она будет очень интересной и принесёт массу блестящих перспектив.
Вот сегодня, заглядывая в глубину исторического колодца, я спрашиваю себя: что я думала? Чего хотела? На что я тогда надеялась?
На экономическую свободу – вот так, вероятно, надо сформулировать. Что можно будет что-то придумать и осуществить, и заработать деньги. В этом мне виделся смысл всех преобразований. Менее всего на свете я рассчитывала что-то приватизировать. Да тогда и разговоров таких не было: начались они уже после августа 1991 г. Мне казалось так: всё будет по-прежнему, но дозволят широкую частную инициативу. Собственно, её уже и дозволили в виде кооперативов. Появились кафе, магазинчики, легендарные Киоски – символ новой жизни. Всё это было довольно уродливо, но – лиха беда начало, - рассуждала я. Я думала так: вот начнётся экономическая инициатива, и будет у нас такое же изобилие, как, например, в Италии, где эта самая мелкая инициатива очень сильна. Например, обожаемая всеми советскими людьми итальянская обувь производилась на мириадах мелких фабричонок – я их видела в области Венето. А мы чем хуже?
Я наивно полагала, что всё будет точно так же, как при советской власти, но лучше, т.е. будут работать заводы, НИИ, всякие там конторы. Кто хочет – там будут работать, как прежде, а кто хочет – сможет попробовать свои силы в новой экономике. Надо сказать, что моя наивность была столь велика, что я просто не заметила гигантского жульничества приватизации. Я её вообще не заметила. Про ваучеры – вообще ничего не поняла. Для себя объясняла это какой-то очередной дурью (мало ли у нас всякой дури?) и значения не придала.
Хотела ли я демократии? Сказать по правде, мне было всё равно. Поскольку все говорят, что это замечательная вещь – ну, нехай будет демократия, многопартийность и прочее. Но собственного желания демократии у меня не было. Участвовать во всём этом меня вовсе не влекло.
Что касается свободы слова, то она, начавшаяся ещё года за три до этого – меня сильно разочаровала. Ну, были какие-то разоблачительные публикации в «Огоньке» или в «Литературной газете», но они как-то не потрясали. Ощущение было такое, что всё это вообще-то знали, но просто теперь об этом стали трубить, а раньше было принято помалкивать. Многие, впрочем, радовались этой самой гласности. Вроде как подросток отлично знает дурные слова, но всё-таки радуется, если встретит их не на заборе, а в книжке.
Потом какие-то произведения, запрещённые в Советском Союзе, опубликовали. Это вызвало у меня прямое разочарование. «Доктор Живаго» особо не заинтересовал, а «Архипелаг Гулаг» - «не осилил: много букв», как спустя время стали писать в Интернете. И ещё мы с мужем открыли удивительное: в СССР переводились и публиковались подлинно лучшие произведения, а что не публиковалось – оказалось мурой, лучше б их и не печатали вовсе. Пожалуй, единственный автор, которого я читала с большим интересом и полюбила, - это Николай Бердяев.
Что касается собственного печатного самовыражения, то тут у меня особых проблем не было: я всегда что-то писала и понемногу публиковала. Конечно, тогда было меньше мест, где это можно было сделать, соответственно, и отбор был строже, чем теперь. Короче говоря, блага новой жизни мне виделись почти исключительно в экономическом ракурсе. Мне думалось, что вот начнётся народная инициатива – и исчезнет легендарный дефицит, и вообще всё наладится. Какой это будет строй? Ну, будет смешанная экономика, какая разница! Не понимала я ровно ничего. Но смотрела на всё очень оптимистически.
И вот начались разговоры, что надо распустить Советский Союз. Помню, Солженицын что-то такое писал в знаменитом опусе «Как нам обустроить Россию» насчёт «южного подбрюшья», от которого надо якобы освободиться и налегке зашагать в прекрасное будущее. Я читала эти рассуждения – и не верила. Мне казалось всё это какой-то мурой: не может это быть на самом деле. В порядке отвлечённого умствования – можно обсудить, а в жизни такое невозможно. СССР – это же Российская империя, а Российская империя мыслилась как что-то вечное. Вон она какая большая, розовая на карте. У нас три часа, а «в Петропавловске-Камчатском – полночь», как объявляли всякий раз по радио.
Уже прошли беспорядки в Нагорном Карабахе и в Тбилиси, а я – умственная детсадовка – всё думала, что это как-то несерьёзно, не взаправду, понарошке. Ну как могут стать иностранцами какие-нибудь белорусы или таджики? Смешно!
Я, как и все дети моего поколения, была воспитана в духе дружбы народов. Помню была у меня большая книжка, где были изображены народные костюмы всех народов СССР, мне очень нравилось их рассматривать. У нас в классе был мальчик-татарин, моя подруга была наполовину татарка, был один мальчик – помесь еврея с цыганкой. Кстати, очень умный. Моя мама, абсолютно русская, очень ценила евреев: после института они с отцом работали на заводе в Коломне; там было много евреев, с которыми они очень дружили. По работе моя мама бывала в Тбилиси на станкостроительном заводе, очень хвалила и Грузию, и тамошних людей. Разговоры о дружбе народов казались мне в детстве чем-то излишним: а как по-другому-то бывает? Чего говорить об очевидном?
В детстве, классе в 4-м, мы ездили два года подряд в Абхазию, в Новый Афон, снимали там комнатку в доме, живописно притулившемся к горе. Выше этого домика уже начиналась гора и лес. Я дружила с местными мальчишками – за неимением девчонок. Они водили меня в лес, мы собирали крупную сладкую ежевику. Мальчишки старались говорить со мной по-русски, я старалась выучить кое-какие слова по-абхазски и по-грузински (там были и абхазы, и грузины). Иногда, когда я рассказываю об этом сегодня, многим кажется, что я выдумываю или рассказываю легенду о золотом веке. Но это – было! Настолько было, что мне казалось совершенно безальтернативным, даже не заслуживающим особого обсуждения.
При этом рассказывали разные анекдоты про нравы разных народов, но не злые. Больше всего любили рассказывать анекдоты о себе евреи. У моей мамы была приятельница Цилия Исаковна, увлечённая сказительница еврейских анекдотов.
Наверное, где-то полыхали этнические страсти, но до меня – не доходило. Украинцев, разумеется, никто за отдельный народ не считал, тем более, что моя бабушка была с Западной Украины. Вообще, народы СССР никоим образом не мыслились как иностранцы друг для друга. Недаром при Брежневе была придумана формула: «новая историческая общность – советский народ». Именно так и было. По крайней мере, я так ощущала.
И ровно никто не ощущал русских угнетателями – напротив, была большая симпатия. Помню, однажды я оказалась в командировке в Азербайджане. Какое-то застолье, я похвалила мёд. И вдруг один мужик говорит: «Давай адрес, буду в Москве – привезу мёда». Я дала, не ожидая, разумеется, что он приедет. А он взял да и привёз. Целую трёхлитровую банку. Меня тогда не было, он отдал моей маме. Больше я его никогда не видела.
Именно поэтому и референдуму-то я не придала большого значения. Мы с мужем, дисциплинированные граждане, пошли и проголосовали. Естественно – за.
И вот в это самое время я оказалась в гостях у моих друзей. Помню, были там дети – их двое и мой. И зашёл отец моей приятельницы – известный журналист и писатель. Пошёл разговор о том-о сём, и он как бы между прочим сказал: «Ну, Советский Союз-то очевидно распадётся…» Я была неимоверно удивлена: с чего это он взял? Настолько удивлена, что даже не сообразила спросить: почему? Помню свою мысль: «Любит эта творческая интеллигенция выдумывать небывальщину!»
До распада Советского Союза оставалось несколько месяцев.
Любопытно, что когда распался Советский Союз, этому я странным образом тоже не придала особого значения. В глубине души казалось, что всё это как-то не по-настоящему. Ну, подпишут какие-нибудь бумаги, придумают новое название – и всё образуется. Помню, долго ещё бытовало такое выражение – ближнее Зарубежье: попросту - Советский Союз. Вроде и заграница, но какая-то нашенская заграница, не настоящая. Дело усугублялось тем, что и границы толком не было, и паспортов не спрашивали.
В 1992-м году были в Ялте, в Крыму. Там смотрели украинское телевидение, где журналисты говорили по-украински, а простые люди, у которых они брали интервью – все до единого по-русски. И ещё запомнилось, как Кучма, тогдашний Премьер, говорил по-украински, переводя про себя с русского, что было очень заметно. Украинский явно был для него чем-то искусственным.
Многие сегодня говорят, что они, прозорливые, ещё Бог весть когда всё поняли и предвидели. Я же могу сказать прямо обратное: я ничего не только не предвидела, а и не поняла свершившегося. И таких лопухов было сколько угодно. Почему мы были такими лопухами? Настоящего ответа я не знаю.
Нам казалось, что наша жизнь, в том виде, как мы её впервые увидели в детстве, - вечна и незыблема. Ну что-то вроде климата: говорят, что он как-то медленно меняется, но на протяжении жизни отдельного человека ничего существенного произойти не может. Точно так и советская жизнь: поговорят-поговорят, а в общем всё останется как прежде. Вернее, всё хорошее останется, но плюс к этому появится что-то ещё, какие-то новые возможности. Так же будет ездить метро, дети 1-го сентября пойдут в школу, трудящиеся будут поругивать начальство и смотреть телевизор. Самая стабильность нашей жизни порождала представление о её неизменности. И мы по-детски легкомысленно раскачивали несущие конструкции нашей жизни. Или помогали их раскачивать: прикольно же! А она возьми да и рухни, эта самая наша неизменная жизнь. И это было настолько неправдоподобно, что я, казавшаяся себе неглупой, ничего не заметила и не сообразила. Настолько это было противоестественно – распад Советского Союза.
И самая эта противоестественность наводит меня на мысль, что когда-нибудь наши народы снова объединятся. Когда и при каких обстоятельствах – сказать невозможно, но что-то мне подсказывает, что так и будет. Проголосовали же мы когда-то за это на референдуме!
