За все девяносто с лишним лет он высказывается
и говорит вслух то, о чём все девяносто лет молчал.
Ф.М. Достоевский. Великий инквизитор
Уважаемый Даниил Александрович!
5 сентября в «Литературной газете» Владимир Сухомлинов рассказал о круглом столе, посвящённом окончанию Второй мировой войны. В нём приняли участие историки, писатели, деятели культуры. Ведущим беседы был председатель Госдумы Сергей Нарышкин.
Даже по краткому газетному репортажу можно видеть, что высказано немало интересных мыслей, одни из которых целесообразно поддержать, а на другие нельзя не возразить.
Так, сам автор статьи в первых строках пишет, что результаты войны «в разных странах, да подчас и у нас, пытаются скорректировать, что-то «не заметить», а что-то подать через увеличительное стекло». Да, к сожалению, это так. Правда, Даниил Александрович? Только я сказал бы определённей: не «пытаются скорректировать», а просто извращают и делают это не «подчас», а постоянно, систематически и в первую очередь именно у нас, а не в «разных странах». Думаю, что там не решились бы лгать о войне, если бы не российские первопроходцы.
Но вот Евгений Водолазкин, редактор альманаха «Текст и традиция», где-то у кого-то из наших усмотрел «враньё и фальшь» о войне. Что именно и кого он имеет в виду, понять из текста статьи нельзя — в ней нет имён и фактов. Но вот вам факт о самом Водолазкине. 8 мая 2009 года он писал в «Новой газете», что во время блокады Ленинграда А.А. Жданову, одному из главных руководителей обороны города, спецрейсами доставляли по воздуху ананасы. И сказано это с такой уверенностью, словно те ананасы росли на персональном огороде самого Водолазкина.
Не знаю как вас, Даниил Александрович, а меня сильно удивило и выступление директора Института русской литературы РАН Всеволода Багно. «Он вспомнил высказывание Пушкина о том, что история принадлежит поэту». Да, классик говорил так, но едва ли предполагал, что именно директор Института русской литературы поймёт его буквально. Однажды он сказал, например, ещё и вот что: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Многие и это понимают буквально и осаждают редакции, прикрываясь словами гения, как щитом, против всякой критики и отвержения своих глуповатых виршей.
Но важнее другое: «Багно вспомнил не столь давние времена, когда чиновники с партбилетами диктовали, скажем, Ольге Берггольц, что на войну надо смотреть, отдавая предпочтение победным мотивам». От таких «мотивов» у Багно с души воротит, он, видите ли, считает, что надо «отдавать предпочтение» пораженческим «мотивам». Да известно ли ему, кто и где подписал акт о безоговорочной капитуляции? В обстоятельном повествовании о войне, конечно, должен быть «мотив» наших неудач, просчётов и поражений, но в полный голос надо говорить о нашей великой Победе. Так что, если «диктовали», то правильно диктовали. Но на самом деле никто Берггольц ничего не диктовал. Вот строки, которыми она встретила войну:
Мы предчувствовали полыханье
Этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье —
Родина! Возьми их у меня…
Но больше всего, Даниил Александрович, в этой беседе меня заинтересовало то, что сказали вы. Как говорится, по старой памяти… За этим круглом столом вы рассказали, что недавно встретились с бывшим канцлером ФРГ Гельмутом Шмидтом, вашим ровесником, бывшим солдатом вермахта, участвовавшим в блокаде Ленинграда. Вы считаете его человеком мудрым и симпатизирующим нашей стране, и вы спросили мудреца: «Почему вы проиграли войну, хотя могли выиграть? Почему победили мы?» Я думаю, что такой вопрос бывшего комсомольского деятеля, офицера и советского писателя бывшему солдату вермахта очень удивил многих читателей газеты, как и многие другие ваши высказывания.
Так, вы однажды заявили: «Правда о войне всегда меняется». Это как понимать? Например, за два века что изменились в правде о войне 1812 года? Я знаю только две попытки изменить давно известную правду о ней и внедрить новую. Первую совершил А. Солженицын. В своём несправедливо забытом «Архипелаге» он уверял: «Из-за полесских лесов и ильменских болот Наполеон не нашёл Москвы» (Париж, 1973. YMCA-PRESS. Т.1, с.387). Так что, выходит, никакого Бородинского сражения, никакого пожара Москвы, никакой гибели великой армии двунадесяти языков не было. Ну, это кардинально. Второй факт новой правды об этой войне соорудили вы сами, утверждая, что армия Наполеона была армией жутко совестливых и честных людей. И в знаменитом романе «Война и мир» такими они и показаны. «Французы для Толстого, — уверяли вы, — были не только оккупантами, но и людьми, которые страдали, мучились. Толстой относился к французам как к несчастным людям, втянутым в кровопролитие». Со страниц «Завтра» я тогда попросил вас назвать в романе образ хоть одного французского оккупанта, который страдал бы и мучился, грабя и убивая русских, а Толстой жалел его. Вы не ответили, да и не могли — нет таких в великом романе.
В другой раз вы поведали: «Каждая война рано или поздно становится грязной». Каждая!.. Ну, во-первых, бывали войны, которые не рано или поздно, а с самого начала, даже с замысла были грязными. Таковы нашествие Наполеона, как и Гитлера, на нашу родину, нападение Японии на Китай в 1931 году, трёхлетняя агрессия США против Кореи, начатая в 1950 году, длившаяся 15 лет война против Вьетнама и другие кровавые бесчинства США против стран аж на другой стороне земного шара от них, в которых им абсолютно нечего было делать, — против Югославии, Афганистана, Ирака, Ливии...
И когда же, по вашему убеждению, стала грязной Великая Отечественная война — не с того ли момента, как вы задолго до её окончания демобилизовались? Или вы все-таки успели поучаствовать в грязной войне?
Ваши суждения и об отдельных операциях Великой Отечественной, и о ней в целом озадачивают больше всего. Начать хотя бы даже с эвакуации из Ленинграда. Вы уверяли членов немецкого бундестага, где выступили в прошлом году: «Когда на Ладожском озере лёд окреп, по нему проложили «Дорогу жизни» и началась эвакуация». Началась?.. Да неужели Жданов, командующие Ленинградским фронтом Ворошилов, потом Жуков, Говоров и другие руководящие товарищи не догадывались, что ведь можно эвакуировать и по воде? Существовала же Ладожская военная флотилия. А авиация? И помянутые товарищи всё ждали ледовой дороги? Ведь она была открыта лишь 22 ноября. Вот только тогда и началась эвакуация? Вы ошибаетесь. Эвакуация началась за два с лишним месяца до блокады — 29 июня 1941 года, на пятый день после того, как был создан Совет по эвакуации при правительстве (А. Волынец. А. Жданов. С. 333).
И дальше: «Пока не растаял лёд на озере, удалось эвакуировать 376 тысяч человек». И всё? Откуда эта цифра? Вы молчите. А куда флотилия делась? Так вот, эвакуация проводилась и зимой, и летом, и по воде, и по льду, и по воздуху. Всего было эвакуировано около 1 миллиона 700 тысяч человек (ВОВ. Энциклопедия. М. 1985. С. 401). Самолётом, между прочим, вывезли Анну Ахматову.
Вы ввели в заблуждение немецких парламентариев, когда рассказывали им и об одной операции Ленинградского и Волховского фронтов: «Синявинская операция длилась до конца октября. Ничего не получилось с прорывом блокады. Наши войска потеряли 130 тысяч человек». Как потеряли? Ведь потери бывают разные: убитыми, ранеными, умершими от болезней. Вы же сказали так, словно 130 тысяч — это потери убитыми. Но во-первых, Синявинских операций было две: 1941 и 1942 года. Вы говорили о первой, которая началась 10 сентября сразу после того, как немцы 8 сентября захватили Шлиссельбург и замкнули блокаду города с суши. Это была первая поспешная попытка её прорыва. Операция действительно продолжалась до 28 октября и не удалась. Но в ней участвовали только 54-я Отдельная армия, которой командовал маршал Кулик, и Невская оперативная группа, они прорывались навстречу друг другу. И было с обеих сторон в целом 71 270 солдат и офицеров. А у вас, фронтовик, одних только убитых почти в два раза больше. Но на самом деле безвозвратные потери в этой тяжёлой операции составили 22 211 человек (Г.Ф. Кривошеев и др. Книга потерь. М. 2009. С. 178). Вы эту цифру преувеличили почти в шесть раз. Словом, вы, дорогой Даниил Александрович, рассказывали немцам о вещах, о которых не имеете никакого представления.
Впрочем, конечно, любой человек может ошибаться, но вы все время круто ошибаетесь только в одну сторону — против Красной армии, против своего народа. Это даёт основание говорить, что мы имеем дело не с ошибками или плохим знанием предмета, а с обдуманным, сознательным искажением правды. Министр культуры В. Мединский не постеснялся назвать подобные ваши измышления циничным враньём. Депутат Ленинградской думы Ю. Вишневский потребовал от него извинений, но он не принёс их и имел на это полное моральное право.
Выступая в бундестаге, вы заявили ещё, что «противник мог войти (!) в город», т. е. захватить его. Так почему же не «вошёл»? Оказывается, только потому, что понимал: «Город и солдаты будут стоять насмерть». А разве в других городах немцев с цветами встречали? Так ведь и в Одессе два с половиной месяца, и в Севастополе больше восьми именно стояли насмерть, но немец все-таки «вошёл», и в Сталинград хотели они во что бы то ни стало «войти», и «вошли», но, увы, не смогли выйти. Немцы под Ленинградом не знали, что ли, всё это? За кого же вы их держите?
Но вот пишете: «Наша пропаганда нравственных запретов не имела». Да, ваша пропаганда, маэстро, действительно не имеет никаких запретов.
Так обстоит у вас дело с отдельными операциями войны. Что же касается войны в целом, то и в статьях, и в интервью, и участвуя в кино, вы повторяете то, что сказали в фильме «Победа. Одна на всех», который ещё в 2001 году смастачила забытая ныне телеведущая С. Сорокина: «По всем данным, войну с Германией мы должны были проиграть!». И сейчас вы повторили: «Все преимущества были на стороне немцев».
Но по каким же именно данным нам было суждено поражение? По историческим? Но мы всегда изгоняли захватчиков, один за другим они находили место «среди не чуждых им гробов». По экономическим? Но к 1941 году СССР хоть в чём-то и уступал Германии, однако уже стал сильной индустриальной державой. По качеству оружия и военной техники? Да, тут были в начальную пору затруднения. Но вскоре мы получили такое оружие, что немцы, как ни старались, так до конца войны и не смогли перенять его. Со временем мы решительно превзошли врага и по количеству первоклассного оружия. Наконец, может, вы имели в виду отсутствие в народе патриотизма? Да куда же он девался после битв на Чудском озере, на Куликовом поле, под Бородино, после штурма Перекопа… Никуда не делся, и весь мир видел его в свой час и в 41-м году под Москвой, и в 42-м под Сталинградом, и в 43-м на Курской дуге, и в 44-м в Белоруссии, и в 45-м при штурме Берлина.
Был у вас только один довод, но постеснялись, что ли, тогда его высказать. О нём недавно напомнил Юрий Бондарев: «Гранин говорил: советский солдат был плохой солдат» («Правда». 14 марта 2014 года). А сам-то вы, Даниил Александрович, какой солдат?..
Но вот сейчас за круглым столом вы вдруг назвали некоторые данные нашего неизбежного поражения, о которых раньше умалчивали: «Я помню чувство отчаяния, с которым мы жили, те тяжёлые вопросы самим себе — почему так произошло, ведь с Гитлером мы недавно братались?» Да, были такие, что впали в отчаяние, — это ваши родственники. Но вы ошибаетесь, Даниил Александрович, никакого братания с немцами не было, были деловые отношения: мы — вам, вы — нам. И все это Сталин объяснил в речи 3 июля.
«Одолевало чувство несправедливости, разочарования — почему мы такие беззащитные, плохо вооружённые, с плохим командованием?..» От кого вы ждали справедливости — от Гитлера, что ли? В ком вы разочаровались — в Геббельсе? А что до нашего командования, то с большим опозданием, только в марте 1945 года, но два вышеупомянутых персонажа просто восхищались нашим генералитетом, ставя его гораздо выше собственного. А вас печалит то, что мы не воздаём должное таланту немецких генералов. Хотите, чтобы им памятники поставили? Допустим, Боку — под Москвой, Гудериану — под Тулой, Леебу — под Ленинградом. Они же там были!
Я по своему солдатскому положению ни одного генерала на фронте не встречал. Оно и понятно. Как сказал поэт:
Генерал один на двадцать,
Двадцать пять, а может статься,
И на тридцать вёрст вокруг…
Но офицеров своей роты и кое-кого повыше помню хорошо: полковник Горбаренко, майор Амбрузов, капитаны Шуст и Ванеев, старшие лейтенанты Ищенко, Требух и Пименов, лейтенант Павлов, ныне полковник в отставке, живущий в Алуште, мы с ним и перезваниваемся, и виделись не раз в Крыму; лейтенанты Михайлин, Дунюшкин, Эткинд, Гудков, Губайдуллин, Аладушкин… Все они — знающие свое дело, умелые офицеры, ни об одном не могу сказать вслед за вами, коллега, дурное слово. Хотя, конечно, не стану возражать, если вы скажете: «А вот я, капитан Гранин, и в политотделе дивизии, где был инструктором, и в ремонтном артбатальоне, где состоял замом командира по комсомолу, знал плохих командиров!» Да, да, не спорю. Армия была огромна, а в политотделах я не бывал.
И вот ещё одно ваше кардинальное открытие: оказывается, на войне бывает страшно, а мы будто бы это скрывали. Вы же бесстрашно рисуете своего героя: «Страх, жутчайший страх настиг меня… Я мчался, словно по пятам за мной гнались. Ни разу не оглянулся, обгоняя одного за другим…» То есть возглавил бегство. «Я что-то орал, кому-то грозил…» Ну, это уже паника. За такое паникерство могли и пристрелить, как описано, например, в стихотворении Юрия Белаша:
— Стой, зараза! — сержант закричал,
Угрожающе клацнув затвором…
— Стой! Кому говорю!..
Без разбора,
Трус, охваченный страхом, скакал…
Хлопнул выстрел — бежавший упал.
Немцы были уже в ста шагах…
Критик А. Турков в восторге от вашей картины панического бегства: вот, мол, она, правда жизни-то. Конечно, были люди, которые, когда можно было не бежать, всё-таки бежали, были и обстоятельства, когда нельзя было не бежать. Но ведь, с одной стороны, были люди, которые и в самые страшные часы не бежали… С другой — попозже и немцы до самого рейхстага бежали, ползли, карабкались, землю грызли… Вот описать бы. Но это не интересует ни вас, ни критика Туркова. Нет, вы хотите размусолить картину нашего, вернее, вашего бегства: «Последнее, что я видел (на бегу), это как Подрезов стоял во весь рост в окопе, стрелял и матерился. Выжить он не мог. Да он и не хотел выжить, это я знаю точно, ему обрыдла такая война, бегство…». Вы подумайте, будто война именно такой и была, — сплошное бегство. Однако что же было бы, если бы и другие, как сказано о Подрезове, не хотели жить и сражаться в ту отчаянную пору?
Кстати сказать, у нас случаи самоубийства во время войны, в том числе среди командования, были единичны. А у немцев они начались даже не в «пору бегства», гораздо раньше. Генерал-полковник Эрнест Удет из люфтваффе, видимо, уже тогда поняв, что война проиграна, застрелился 15 ноября 1941 года, когда немецкие войска ещё стояли под Москвой. Он был, кажется первым, а позже началась просто эпидемия самоубийств. Слабоваты оказались нервишки у гитлеровского генералитета, одних фельдмаршалов среди самоубийц оказалось с полдюжины…
Но вопреки всей нашей изначальной безнадёжности, объявленной не только вами, Гранин, сейчас, но, допустим, и военным министром США Генри Стимсоном в 1941 году, Советский Союз однако же победил. Как это случилось? Вы твердили: «Войну выиграла не армия, а народ!» Позвольте, сударь, а разве армия это не народ, не лучшая ли в известном смысле его часть, организованная в полки и дивизии? Разве у нас была не своя родная, а наёмная швейцарская, что ли, армия, которая после первых поражений разбежалась? И тогда народ взялся за топоры, за вилы и пошёл громить немцев со всеми их армиями, танковыми дивизиями, воздушными армадами. Помню, как однажды вы так и заявили: «Я видел, что ленинградцы шли на фронт с косами». Конечно, против безоружного коса — оружие страшное, недаром же с незапамятных времён смерть принято изображать с косой. Но как ею косить танки и самолёты?
Сейчас, за круглым столом, вы сказали иначе, уже не позорили армию, не упомянули о ней, а выразились суммарно: «И когда мы (!) поняли, что проигрываем войну…» Это когда же именно — в 42-м? В 43-м ? «…К нам пришло остервенение, а также чувство какой-то бесшабашности, которое потом, видимо, и породило строки поэта:
...нам нужна одна победа,
Одна на всех.
Мы за ценой не постоим!..
А в 41-м году защитникам Бреста, Одессы, Севастополя…Зое Космодемьянской, Виктору Талалихину, Николаю Гастелло никакие чувства, подобные названным, ещё были неведомы? Как-то нескладно у вас всё получается, Даниил Александрович…
И надо заметить, что приведённые слова из песни, которую в фильме «Белорусский вокзал» от лица «отдельного десантного батальона» поёт медсестра Рая (Нина Ургант), Б. Окуджава сочинил в 1970 году. Никакая «бесшабашность» автора слов или артистки, тем более «остервенение» их тогда не наблюдались. По причине хлёсткости эти строки обрели большую популярность, но ведь они несуразны. К чему говорить о победе «одна на всех», будто может быть иначе: первой, дескать, роте победа нужна, второй необязательна, а третьей она и вовсе ни к чему? Так можно сказать при покупке, допустим, бутылки водки: одна на всех троих. Да и торговый оборотец «за ценой не постоим» уместен на рынке у прилавка, а не там, где речь идёт о кровавых боях.
На фронте за ценой стояли. Да ещё как! Вот хотя бы что говорилось в телеграмме командующего Западным фронтом генерала армии Жукова командующему 20-й армией генерал-лейтенанту Власову во время контрнаступления под Москвой в декабре 1941 года: «…Не разрушив огневые точки врага, вы бросили на ПТО танки и пехоту. Вы не жалеете людей, не жалеете танки. Приказываю разрушить артиллерией укрепления противника. Запрещаю легкомысленные броски танков и пехоты на укреплённые полосы противника» («Правда», 16 декабря 2011 года). И ведь сколько таких документов! Не попадались вам?
Автор газетного репортажа о «столе» пишет: «Гранин решил задать вопрос, который в своё время задавали себе о победных для России войн и Пушкин, и Лев Толстой». Автор видит вас в этом ряду. Да, Пушкин писал:
Гроза двенадцатого года
Настала — кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский Бог?
Как видно, словечко «остервенение» вы взяли отсюда. Но между вами и Пушкиным всё-таки есть некоторое различие... Во-первых, Пушкин, как и Толстой, просто размышлял, а не допытывался хотя бы мысленно у наполеоновского солдата, почему французы не победили, как вы не мысленно, а воочию допытывались у гитлеровского солдата Шмидта. Во-вторых, упоминая военного министра Барклая, поэт, разумеется, имел в виду не только его лично, но и войска, которыми он умело командовал в Отечественной войне, в частности, в Бородинской битве... Точно так же — в строках, обращённых к Кутузову, возглавившему армию в самый решающий момент войны:
...народной веры глас
Воззвал к святой твоей седине:
«Иди, спасай!».Ты встал — и спас.
Все понимают, что встал не с постели, а во главе армии. А вы не только не желаете упомянуть Сталина или Жукова, Рокоссовского или Василевского, но ещё и решительно отрицаете роль армии: не она, а народ!.. Что же до зимы, то не кажется ли вам странным, почему в наших глазах она участвует в войне как рядовой солдат, а для Запада она не рядовой, не ефрейтор, а генерал Зима, не иначе?
Итак, армию, её командиров, их воинское мастерство вы даже не считаете нужным упомянуть. По-вашему, всё дело в остервенении и бесшабашности, что снизошли на наши сердца и головы. Это и принесло нам победу. Но всё-таки неужели у «остервенелых» не было ни танков, ни самолётов, а у «бесшабашных» — ни генералов, ни маршалов? Выходит, что так. Интересно. (Между прочим, в таком духе пишет о войне, о нашей победе ваша читательница Ирина Хакамада.) А вы поделились с Гельмутом Шмидтом своим открытием?
А вот ещё где-то когда-то вы с друзьями «несколько дней шли из окружения» и наткнулись в лесу на группу спящих фрицев. И что? Вы, не решаясь нарушить их сладкий сон — у них «мертвый час», — тихонько проходите мимо, даже оружие их не забрали… Трогательная война…
Думаю, мудрый Шмидт очень удивился бы, если вы ему как своим соотечественникам сказали бы ещё: «У нас скрывали поражения». Он наверняка спросил бы: да как это возможно, если вермахт допёр до Москвы, а потом до Волги? В наших сводках не писали, конечно, так, например: «Под Минском войска Западного фронта потерпели поражение, и мы оставили город…», «Под Смоленском нас разбили, и мы бежали» и т. д. Но сдачу-то городов сводки никогда не утаивали. А вам, Гранин, надо, чтобы непременно было сказано «поражение»... Вот тогда вы спали бы спокойно. В сводках, естественно, случались ошибки, порой что-то умалчивалось из военных соображений, но о захвате немцами Минска и Кишинёва, Вильнюса и Сталино, Киева и Севастополя — всех 727 захваченных ими городов, в сводках, разумеется, не скрывалось. И все понимали, что это значит.
Рядом с дурной выдумкой о сокрытии поражений стоит у вас и эта, такого же пошиба, блажь: «Сталин ни разу не вспомнил погибших за родину». Право, это похоже на сдвиг по фазе. Все приказы Сталина о наших победах, о взятии городов заканчивались словами: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!» И в обращении к народу 9 мая 1945 года: «Вечная слава героям, павшим в боях с врагом и отдавшим жизнь за свободу и счастье нашего народа!» И в обращении 2 сентября 1945 года по случаю победы над Японией: «Вечная слава героям, павшим в боях за честь и победу нашей Родины!» И все эти приказы печатались в газетах да ещё гремели на всю страну по радио. Совершенно непонятно, Даниил Александрович, где вы в это время были и чем занимались. Значит, опять сознательно, намеренно вводите людей в заблуждение, особенно молодёжь, поколение, которое не могло быть очевидцем этих приказов, но оно вроде просто обязано верить старому фронтовику, Герою труда и кавалеру ордена Андрея Первозванного.
Не обошли вы, неутомимый труженик, и проблему наших пленных. Уверяете, что они «претерпели голод, нечеловеческие условия» только потому, что не были защищены Женевской конвенцией». Такое заявление опять свидетельствовало бы о полном непонимании вами, что такое была та война, но в вашей «Блокадной книге» приведены многочисленные документы, свидетельствующие о планах фашистского руководства как можно больше нашего народа просто истребить. Вот лишь одна цитата оттуда: «7 сентября 1941 года в секретной директиве Верховного командования говорилось: «Фюрер решил, что капитуляция Ленинграда и Москвы не должна быть принята, даже если она была бы предложена противником». И вы добавляли: «Москва и Ленинград обрекались на полное уничтожение вместе с жителями. С этого должно было начаться то, что Гитлер имел в виду: «Разгромить русских как народ». То есть истребить, уничтожить как биологическое, географическое и историческое понятие» (с. 22). И плевали они на все конвенции.
Значит, вы, Гранин, знали, что если немцы не посчитались с двумя межгосударственными договорами с нашей страной, исключавшими возможность любого противостояния, то никакой роли на пути их истребительных планов не могла сыграть никакая Женевская конвенция, подписанная множеством государств. Да, знали, а теперь уверяете, что всё дело в этой конвенции. То есть вы не заблуждаетесь, а опять лжёте сознательно, обдуманно. И вам в голову не приходит, почему из плена в Советском Союзе, не подписавшем конвенцию, вернулись на родину 85% немцев, а наших пленных вернулось из Германии, подписавшей конвенцию, — меньше половины (Цит. Соч. с. 376).
Да ведь с самого начала ясно: то, что мы не подписали конвенцию, для Германии не имело никакого значения. В ней же не было пункта: «Пленные стран, которые не подписали, подлежат уничтожению». А немцы действовали именно так, словно подобный пункт был.
Вы пишете и о другой стороне вопроса: «Одно из тяжких и постыдных последствий войны — отношение к пленным. Плен у нас карался как преступление… Бывших пленных подвергали репрессиям. Они пребывали отверженными, бесправными». Как всегда — ни фактов, ни имён. «Бесправные»! Назвал бы хоть одного, лишённого пусть бы даже водительских прав. А я могу назвать много людей, в том числе писателей, которым плен не помешал и жить в столице, и учиться или работать там, где хотели, и печататься, и получать премии, ордена, и в партию вступить.
В Литературном, как тогда говорили, идеологическом институте сразу после войны со мной учились и работали изведавшие плен Н. Войткевич, Б. Бедный, Ю. Пиляр, преподаватель русской литературы А.Н. Власенко. Коля Войткевич был до того «отверженным», что все пять лет оставался старостой нашего курса. А Бориса Бедного покарали публикациями многих рассказов и повестей, а также постановкой фильма «Девчата» по его повести, который показывают по телевидению до сих пор. И Юра Пиляр не избежал репрессий в виде издания нескольких повестей и романов. И все стали членами Союза писателей.
А вот имена гораздо более известные — Степан Злобин и Ярослав Смеляков. Оба занимали важные должности в Московском отделении Союза писателей, первый — председатель секции прозы, второй — поэзии; оба получили высокие премии — Сталинскую и Государственную, у обоих выходило много книг, в том числе собрания сочинений в четырёх и трёх томах. А всего в справочнике «Отчизны верные сыны» (М., 2000) значится более двадцати писателей, которые были в плену. Что можете возразить, коллега? Поискали бы, нашли бы хоть парочку фактов, а они, конечно, были, ибо перестраховщиков и долдонов не сеют, не жнут, они сами родятся. Поэтому ЦК и СНК приняли постановление, чтобы утихомирить их. В нём говорилось: «Осудить практику огульного политического недоверия к бывшим советским военнослужащим, находившимся в плену или в окружении противника» («Правда», 19 мая 2005 года).
С крайним изумлением прочитал я у вас и это: «Только спустя двадцать лет после войны в 1965 году отметили солдат медалью в честь Победы». А к тому времени, дескать, многие уже и умерли. Какое бездушие!.. Можно подумать, что это опять старческий сбой памяти и снова вспомнить Достоевского: «Старику девяносто лет, и он давно мог сойти с ума», но почему-то, как уже сказано, все сбои у вас в одном направлении.
На самом деле в 1965 году мы получили не медаль «За победу над Германией», а орден Отечественной войны. Это была памятная награда — в знак двадцатилетия Победы. А медаль «За Победу над Германией» была учреждена сразу после окончания войны — 9 мая 1945 года. Её получили около 15 миллионов человек. Очень многие — ещё до демобилизации и вернулись домой уже с этой медалью, другие получили позже в своих военкоматах. Я, например, — 9 января 1946 года в райвоенкомате Сталинского района Москвы. Если вам, Даниил Александрович, почему-то вручили медаль только через двадцать лет, то это факт вашей биографии, а не 15 миллионов фронтовиков.
И если вы настаиваете на нём, то невольно закрадывается мысль: может, инструкторам политотделов и заместителям по комсомолу, как вам, сразу-то медаль действительно не полагалась? Или было принято во внимание, что вы во время войны каким-то образом оказались курсантом сперва одного, потом другого училища? Или, наконец, учли, что вы демобилизовались задолго до окончания войны? В любом случае я считаю это несправедливым.
И вот после всего этого мы от вас услышали: «У нас история войны обросла враньём». Это кто же постарался? Кто эти лжецы? Шолохов в романе «Они сражались за Родину», в рассказе «Судьба человека» и в статье «Наука ненависти»? Толстой в «Рассказах Ивана Сударева» и в «Русском характере»? Тихонов в поэме «Киров с нами»? Фадеев в «Молодой гвардии»? Леонов в пьесах «Нашествие» и «Взятие Великошумска»? Эренбург в пламенной и почти ежедневной публицистике? Твардовский в «Василии Тёркине»? Светлов хотя бы в стихотворении «Итальянец»? Вера Инбер в «Пулковском меридиане»? Антокольский в поэме «Сын»? Соболев в «Морской душе»? Корнейчук в пьесе «Фронт»? Симонов в повести «Дни и ночи», в двухтомнике военных дневников и в таких стихах, как эти:
Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой.
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной…
Или Некрасов «В окопах Сталинграда»? Бондарев в «Горячем снеге» и в «Батальоны просят огня»? Сергей Смирнов в «Брестской крепости»? Константин Воробьев в «Убиты под Москвой» и «Это мы, Господи!», Гудзенко, Павел Шубин или Юрий Белаш в стихах? Вершигора в «Людях с чистой совестью»? Полевой в «Повести о настоящем человеке»? Или Ковпак в воспоминаниях «От Путивля до Карпат»? Или Медведев в «Сильные духом»? Или врали Шостакович в Седьмой симфонии, Калатозов в фильме «Летят журавли», Чухрай в «Балладе о солдате»? Или врали художники Корин и Дейнека, Пластов и Кривоногов? Ну, назовите хоть одно имечко! Надо же отвечать за свои слова. Некоторые из перечисленных имён и произведений вы упомянули в «Блокадной книге» с почтением и уважением. Так это же в Советское время. А теперь это — враньё?
Вы говорите: «Художественная литература точно передаёт чувства и настроения людей. И без неё учебники истории не дадут полноты картины, поэтому они — литература и история — должны идти рука об руку». Верно. Но вот вместе с Виталием Дымарским, главным редактором журнала «Дилетант», вы благоговейно вспомнили книгу Виктора Астафьева «Прокляты и убиты». Вы сожалеете, что она «не всколыхнула общественность». И за круглым столом вновь назвали Астафьева как одного из корифеев литературы о войне. Но вы должны бы знать, что этот ротный телефонист, попавший на фронт только в 43-м году, был невеждой в военном отношении и всегда лгал о войне, но в советское время с тремя плюсами, а в антисоветское — с пятью минусами. Мне приходилось об этом писать ещё при жизни Астафьева.
Да как вообще можно верить писаниям человека, который откровенно рассказывал, что вот ещё до войны работал он где-то в вагонном депо и получал 250 рублей в месяц, а потом попал в редакцию и стал получать 600 рублей. Он бесстыдно признаётся: теперь, при 600 рублях, «что от меня ни требовали, я всё писал. Пропади всё пропадом! Я любую информацию напишу — мне за неё пять рублей дадут» («Известия». 12 августа 1988 года). Как можно верить тому, кто не просто признаётся в своей продажности, а публично хвастается ею?!.
Так Астафьев откровенничал с критиком В. Курбатовым. И тот ни разу не удивился, не переспросил, не сказал: «Виктор Петрович, полно вам наговаривать-то и на себя, и на всех фронтовиков!» Нет, критик выслушал этот вздор и бесстыдство, всё записал и — на полосу столичной газеты. А критик Большакова А.Ю. нахваливает Астафьева «за смелость в изображении войны с самой неприглядной стороны». Разумеется, в любой войне, даже в Отечественной, могли быть весьма неприглядные факты и обстоятельства. Зачем далеко ходить? Сам Астафьев со смаком рассказал в «Правде», как однажды «из карабина врага убил… Котелок у него на спине под ранцем был. Цель заметная. Под него, под котелок, я и всадил точнёхонько пулю». Чувствуете? Точнёхонько… То есть немец-то, может, уже совсем немолодой, отступал, бежал, и молодой телефонист от нечего делать убил его не в бою, а в спину. И хвастается! Уж куда неприглядней.
И тут снова: «У нас до сих пор нет истории Великой Отечественной». И один Гранин знает правду и откроет её нам. И никто не остановит человека, который просто плохо собой владеет. Мало того, Валентина Матвиенко даёт ему звание Почётного гражданина города. Это Ленинграда-то, города-героя!.. На самом деле помимо художественных произведений у нас великое множество документальных книг и о войне в целом, и об отдельных сражениях, и о действиях разных родов войск, и о полководцах... Так если тебе дорога истина, читай, сопоставляй, ищи. Но вы же и не знаете об этих книгах, вы их не читали, они вам неинтересны. Вам важно навязать свой взгляд, свою точку зрения, как мы уже видели, часто невежественную и лживую.
Р. S. Лет тридцать-сорок после войны Гранин не писал о ней. Видимо, считал, что опыта инструктора политотдела, навыка комсомольской работы и даже двойного танкового образования в двух училищах маловато, чтобы писать. Конечно, опыт инструктора и слушателя военных училищ не сравнить, допустим, с трёхлетним опытом командира батареи Юрия Бондарева. К тому же, тогда были ещё живы многие фронтовики, в том числе — писатели, и одна за одной появлялись их прекрасные книги. И Гранин молчал о своей войне.
Но настали иные времена. Фронтовиков, которые могли бы сказать: «Полно врать-то!», осталось мало, и они уже так состарились, что многим было не до этого. И тут Гранин развернулся… Благо судьба дала долголетие. Он принялся писать о войне статьи, книги, давал интервью, принимал участие в создании военных фильмов, его приглашали в юбилейные дни на телевидение, в газеты, он стал охотно рассуждать о войнах вообще и о художественных произведениях, в той или иной мере посвящённых войнам. И каково всё это, мы видим…
