Авторский блог Сергей Зимин 16:31 28 апреля 2014

История одного села

Гибнут не просто деревни, гибнет древняя Русская Цивилизация, ее материальные памятники, которые никто никогда уже не восстановят.

О том, чтобы жить в деревне, я мечтал с детства, но для человека, родившегося и выросшего в столице, это, конечно же, было утопией. Однако много лет спустя моя мечта все-таки сбылась, правда, в несколько редуцированном виде. В 1988 году, будучи сотрудником историко-художественного музея, я поехал на служебной машине в этнографическую командировку в район Поветлужья, ночью заблудился, заночевал непонятно где, а проснувшись, обнаружил, что стою на поляне возле живописнейшей деревни, окруженной вековым лесом и окаймляемой одним из притоков Ветлуги. Не буду описывать своего первого знакомства с жителями, скажу кратко — уже на другой день я неожиданно стал обладателем 15 соток земли, рубленого пятистенка со всем вековым добром: огромной русской печкой, мебелью, бочками, ушатами, коромыслами, прялками, маслобойками и даже с обсиженной пауками иконой Спаса Нерукотворного в красном углу за ветхой самотканой занавеской. Слава Богу, что икона не имела никакой коммерческой ценности, иначе ее бы давно унесли шаставшие по деревням "коллекционеры". Оформление купли-продажи заняло два часа, полтора из которых мы с бабушкой Наташей, хозяйкой дома, разыскивали по лесным полянам председательницу сельсовета, которая ушла ловить отвязавшуюся корову. Стоимость регистрации нашей сделки составила 4 руб. 50 коп. Получив документ и квитанцию, приняв поздравления и 3 литра тут же надоенного местной властью молока, мы с бабушкой Наташей поехали из района обратно в деревню, прихватив в райпо с оказией мешок сахара и мешок гороха, чем баба Наташа была очень довольна, потому что специально ехать в магазин "никого-ти не допросишься".

Другие знакомства завязались как-то сами собой... В 5 утра следующего дня дубовая дверь моего нового жилища сотряслась от страшного стука и рёва: "Сергей, очнись, лешой!" Передо мной стоял мужик с пронзительно синими глазами, у которого прямо из лица росла густая черная борода, за мужиком на полянке перед домом урчал ЗИЛ-131 с кунгом. "Дрова-ти нужны?" "Так не знаю", — ответил я. "Ясен пень", — сказал мужик, сел в кабину, где его ждали два товарища, и куда-то двинул.

Через три часа мужики вернулись с полным кунгом пилёных березовых дров. "Ставь три литра", — сказал тот что с бородой, — "а мы дрова на двор покидаем". Пришлось топать к бабушке Наташе узнавать, у кого можно купить самогону. "Так не ходи никуда, я тебе подам", — сказала она. Позже я понял, что такое настоящее натуральное хозяйство — деревня покупает в магазине только то, что уже никак и никаким способом невозможно изготовить самому.

Получив трехлитровую банку, мужики достали какую-то замызганную карамельку, облепленную табачным сором, две луковицы, стакан, и прямо тут же, где стояли, сели на мокрую от росы траву и начали пить. К обеду они уколбасили всю банку, затем повздорили и слегка подрались, потом их разморило, они угомонились и сладко заснули на своих телогрейках. На закате "трех медведей" начали заедать комары, они проснулись, закурили, залезли в свой ЗИЛ и исчезли. Оказалось, что это бравые работники местного лесхоза. Позже один из них, Вовка, который тарабанил в дверь во всю мощь, стал моим крестником, а двое других погибли при разных обстоятельствах, но об этом ниже.

На другой день я уехал, — нужно было еще выполнить командировочное задание и вернуться в свое культурное учреждение.

Посетить свой деревенский дом снова мне удалось только через два года на третий. По стране вовсю шагала перестройка — тогда еще в довольно эйфорической фазе. Так, например, возле каждого деревенского дома появилась какая-то тяжелая техника: у кого трактор, у кого бульдозер, у кого трелёвочник и т.д. Район испокон веку был лесопромышленным, народ еще издревле гонял плоты по Ветлуге в Волгу, и далее по назначению, так что в деревне превалировала лесная специфика, соответствующим был и народ — все мужики немножко медвежьего сложения, каждый мастер срубить за три дня дом-теремок. И вот на них обрушилась приватизация — землю и технику бывших социалистических хозяйств раздали по паям. Каждый вдруг стал независимым фермером и сам себе головой. В воздухе витало настроение типа "ну теперь заживём". Правда, уже сказывались кое-какие тревожные симптомы, но на это никому не хотелось обращать внимание. По деревне и округе прокатилось несколько совершенно безгодных смертей, буквально за одно лето несколько совершенно здоровых дядек, в том числе один из тех, кто привез дрова, померли от спирта "Рояль", который начали обильно завозить какие-то кооператоры. Одна тётка, опившись, повесилась у себя в крытом дворе. Четыре человека, в том числе и другой поставщик дров Генка, сгорели факелом вместе с домом, да так, что никто не мог понять, от чего и почему возник пожар. В общем, как говорил незабвенный Горби: "Процесс пошел". Некогда бдительная советская милиция впала в полную индифферентность и никаких мер против "мафистов", торговавших спиртом, как называла их бабушка Наташа, не предпринимала. Другая моя соседка, бабушка Клава, пророчила, что добром эти перемены не кончатся, и повесила рядом с иконами портрет Брежнева, вырезанный из старого "Огонька", объявив, что он был святым. Я не спорил, потому что уж ей-то было с чем сравнить. В годы ее молодости весь наш район был покрыт сетью лагерей. Она хотя и была вольнонаемной, но повидала многое. От Сухобезводного в наши дебри шла узкоколейка (автодороги не было вообще), по которой привозили заключенных — кого в пальто, кого в костюме, кого в пижаме и тапочках. Утром им выдавали пилы и топоры и уводили в лес на заготовку древесины. Дальше можно не рассказывать — через две недели привозили новую партию...

Кто-то из местных жителей подарил мне карту нашего района издания 1939 года. Оказывается вокруг нашей деревни стояло еще 17 деревень. В нашей — самой крупной — в то время было 400 дворов. Когда я покупал дом, их оставалось только 90. Я немножко не застал ни школы, ни фельдшерского пункта, ни клуба с библиотекой — а они были, и закрылись уже при Горбачеве. Когда я два года спустя приехал на лето отдыхать — дворов было уже 74. "Рояль" был весь раскрыт и струны в нем дрожали на всю катушку. Народ начал активно вымирать, синхронно с погромом прежнего — социалистического хозяйственного уклада, и становлением нового — фермерского, что быстро окончилось полным пшиком. Еще я застал крепкую деревенскую свиноферму и недавно отстроенный телятник. Одна беда —за один год они несколько раз переходили из рук одних негодяев в руки негодяям другим. Кончилось тем, что весь скот был порезан и куда-то исчез, а сами здания как-то дружно сгорели "от молнии". Постепенно начинался обвал всей жизни. Бабушка Наташа вскоре ослепла и попросилась в "престарелый дом", через год туда переселилась и ее сестра Маруся, в избушке которой они вместе жили. Старческое горе их усугубилось тем, что повесился их племянник-милиционер, которого обвинили в растрате полутора тонн горюче-смазочных материалов. Парень был честный, хороший, не стерпел оскорбление и ответил самоубийством. Когда я их навещал бабушек, "Домом престарелых" заведовал замечательный человек, к сожалению забыл его имя. Все его подопечные были накормлены, одеты в новые байковые халаты, в палатах было чисто, тепло, везде лежали ковровые дорожки, в холле стояли удобные кресла и телевизор, персонал был очень заботлив и постояльцы были вполне довольны условиями. Но всему хорошему на Руси почему-то быстро приходит конец — вскоре этого директора сняли и заменили каким-то гадом. Когда через несколько лет туда попала моя старенькая соседка Клава, учреждение было не узнать: хорошая мебель и ковры исчезли, кругом стояла вонь и грязь, по коридору гулял сквозняк, возле коек появились какие-то фанерные параши с испражнениями. Когда номенклатурный кадр разворовал все что было можно, его передвинули на повышение.

Такая же участь постигла местный леспромхоз в двадцати километрах от нас. К середине 90-х его некогда шикарное производственное здание с новым оборудованием, где выпускалось много видов продуктов деревообработки, зияло выбитыми окнами. Цеха опустели, станки уехали в металлолом. Большой поселок при нем остался без работы. Плановый хозяйственный цикл, когда лесхоз высаживает лес, а леспромхоз заготавливает и перерабатывает древесину, что обеспечивало восстановление лесного фонда, нарушился. Началось хищническое истребление леса — порубочные билеты за мзду начали выдавать сменяющие друг друга чехардой местные администраторы и не брал их только ленивый. Разумеется, доходов от такой продажи леса на корню местный бюджет не видал, как своих ушей. Хвойные породы рубил кто хотел, ехали отовсюду, даже из Румынии. Потом дошла очередь до березы и осины. Через несколько лет варварской вырубки в наш боровой лес уже нельзя было войти. Если раньше после вырубки требовалось подмести все отходы под метелочку, сжечь и сдать чистую делянку инспектору лесхоза, чтобы на этом месте высадить саженцы, то рубщики-налетчики оставляли после себя невыкорчеванные пни, кучи веток, мусора и исчезали. Повсюду образовались гниющие завалы, на которых уже никогда не вырастут не только хвойные породы, но даже кустарник. Нанесенный ущерб никто пока не посчитал, но измеряется он триллионами, не говоря о погубленной среде для диких животных. Когда рубить стало нечего, появились палатки с азиатами, которые пережигают что осталось на угли для шашлыка, которые они фасуют в бумажные мешки и продают в магазинах.

Никакой работы нет, все местные предприятия в округе были дружно ликвидированы. Закрылся заводик, который назывался "горчичка" — там выпускали маленькие баночки для столовой горчицы, люди были заняты и получали хоть какую-то зарплату. Теперь эти баночки везут из Китая, якобы это выгодней.

У работоспособного населения доходов нет. Доход есть только у пенсионеров. Как правило, это одинокие старушки, которые по ночам дрожат от страха в своих домах и ждут, что сейчас постучат и скажут: "Дай денег, а то подпалю!" Такое вымогательство давно вошло в обиход. Началось повальное пьянство. Пьют все и всё подряд, какие-то мутные "полторашки", разведенные просроченным димедролом, чтобы лучше "зацепило", и прочую дрянь. Дети не учатся, школы закрыты или до них нужно ехать бознать куда. Сын моего крестника вынужден был оставить школу, потому что старшие ребята заставляли его воровать. "Зачем ты школу бросил?" — "Так иначе я б сел", — ответил он. Он же мне рассказал про их инспекторшу по делам несовершеннолетних — днем она работает в своих правоохренительных органах, а вечером танцует в местном стриптиз-клубе.

Я никогда не забуду десятилетнюю деревенскую Наташку, которая пришла однажды средь бела дня и сказала: "Дядь Сережа, вы... меня, только дай покушать". Ее родители беспробудно пили, зимой возле их дома никогда не было ни одной дровинки. Она ходила на трассу и ночевала в бытовках у ремонтных рабочих. Там ее хоть кормили... Уж не знаю, что с ней стало и как сложилась ее судьба.

Здоровые деревенские мужики, кто выжил, раньше рубили и продавали срубы, но теперь леса нет — нет физически, а тот, что остался, недоступен, потому что он очень далеко, нужна тяжелая техника, чтобы его вывезти. Да и его давно выкупили крупные компании и рубят сами. Только и осталось, что шарахаться по лесу по грибы-ягоды или браконьерствовать, пока не поймают.

Не знаю, как обстояли дела до войны, поскольку меня еще не было на свете, но удивительно то, что несмотря на колоссальные людские потери во Второй мировой войне, русские деревни в конце 50-х — начале 60-х годов были многолюдны. Они оставались многолюдными, несмотря на хрущевские фокусы и отъезд населения на так называемую целину, что было несомненным ударом по центральной России. Однако максимального послевоенного полнокровия русская деревня достигла при Брежневе — благосостояние населения, занятого сельскохозяйственным производством, значительно улучшилось и продолжало динамичный качественный рост буквально на глазах. Возле усадеб появился личный транспорт: мотоциклы с колясками и легковые автомобили, началось производство и продажа населению прицепов, что было немалым подспорьем в личном хозяйстве. Все держали в личном хозяйстве много скота и птицы, комбикорм и другие корма были дёшевы. В середине 1970-х годов все это вызвало к жизни возникновение такого социального института, как покупка деревенских домов в качестве мест дачного отдыха. Старшее поколение, вероятно, хорошо помнит вереницы частных автомашин, нагруженных мешками с картошкой, соленьями, вареньями и прочими съестными припасами, которые по воскресным дням вечерами густой вереницей медленно втягивались в города, особенно в августе и сентябре. В стране был порядок, люди спокойно оставляли свои деревенские дома-дачи на всю зиму, навесив на дверь копеечный замочек. К тому же у многих в деревне осёдло жили родственники и могли присмотреть. Но и без этого никто ни к кому не лазил. То что на селе разовьется такое воровство и мародерство, тогда бы никому бы и в голову не пришло. С крыш домов заживо снимают железо, рубят алюминиевые провода, из домов выносят все до последней кастрюли — всё идет в пункт приема металлолома. Уже полезли разорять сельские кладбища с оградами и крестами. Сдают за копейки, лишь бы хватило на "полторашку" мутной дряни, нередко разведенной медикаментами с помойки.

По телевизору часто показывают дома и целые поселки, выгоревшие от лесных пожаров. Винят МЧС за плохую работу. Однако виноваты не эмчеэсники. Виновником пожаров является ползучее мамаево безлюдье, с каждым годом все обильнее заволакивающее Россию. Летом в полях температура воздуха на солнце поднимается до 45-48 градусов. Поля не кошены — их просто некому косить. Трава обхватывает брошенные нежилые дома со всех сторон. В прошлом году я специально остановился возле одного заброшенного дома, достал рулетку и смерил крапиву, которая обступила дом и уже залезла под крышу. Длина отдельных крапивных стеблей достигала 360 см. А вокруг десятки и сотни гектаров давно незасеваемых полей с такими же зарослями. Дикая трава высыхает на солнце и превращается в тонны горючей пороховой массы. Брошенный окурок плюс ветер — и по огромной территории с ревом и гулом начинают ходить огненные смерчи, уничтожающие все неокошенные строения и превращающие Россию в пустыню.

Гибнут не просто деревни, гибнет древняя Русская Цивилизация, ее материальные памятники, которые никто никогда уже не восстановят.

Мне посчастливилось застать деревенских бабушек, которые родились в самом начале века. Несмотря на все пережитое ими, они каким-то чудом сохранили доброту, отзывчивость и высочайшую культуру, накопленную веками и присущую всему русскому крестьянству, которого уже давно нет. Их милая непоколебимая простота стала для меня самым глубоким нравственным уроком. Я никогда не забуду, как посылая меня в район за продуктами, одурев от постоянно меняющегося перестроечного курса рубля и перестав понимать, что сколько стоит, они подали мне большой шерстяной платок, связанный в узел и сказали: "Вот деньги-ти на покупки". Когда я этот узел развязал, в нём оказались все деньги, которые у них были, включая похоронные, потому что по их нравственным понятиям к человеку никак невозможно обратиться с просьбой, и при этом поставить его даже в самое малейшее затруднительное положение.

Сегодняшние деревенские "старушки" родились в 1940-х годах. Сейчас им за 70. Они что-то помнят, что-то слышали от родителей, сохранили некоторые детские впечатления. Это уже совершенно другое поколение, но и оно постепенно уходит и видимо скоро уйдёт совсем. С чем мы останемся? С расписной прялкой, не понимая, как ей пользоваться? С чугунным зубчатым утюгом в антикварном магазине? Но для преемства собственной уникальной цивилизации этого мало. Это вообще ноль — ничто.

На сегодняшний день в нашей деревне осталось всего 6 жилых дворов. Мой дом разорен бомжами, как и все остальные, и я не хочу туда ехать, не хочу видеть загаженный пустой лес, реку, в которой исчезла рыба. Я не еду не потому, что мне теперь негде остановиться, а потому, что мне не с кем посидеть на завалинке, послушать о старине и поплакать вместе по России. Ушли из жизни и лежат на погосте все знаемые и любимые мной бабушки. Растащены и разгромлены их дома. Я не хочу видеть пустыню, но я помню вас, родные мои, и верю, что мы еще встретимся — на Небесех.

1.0x