В начале моего путешествия я вспоминал эпизод, когда школьником вместе со своими товарищами рыл яму под футбольные штанги на территории бывшего кладбища, как случайно мы выкопали череп и стали играть этим черепом в футбол. Потом, когда я вырос и стал увлекаться учением великого русского космиста Николая Федорова, стал изучать его жизнь, я узнал, что он был погребен на этом кладбище. Я вдруг подумал, что вместе с товарищами мог играть черепом Федорова в футбол. И сбылся такой страшный, грозный афоризм нашего замечательного поэта Юрия Кузнецова: «Я пил из черепа отца».
Вышло так, что вся моя дальнейшая жизнь, все мои дальнейшие искания, метания, философские, метафизические, так или иначе были связаны с учением этого первого изумительного русского космиста Николая Федорова. Его космическое учение говорило о том, что смерть — самое страшное, роковое, что случается в жизни человека, — можно преодолеть. Причем, преодолеть ее можно не там, в загробном царстве, в иножизни, можно преодолеть ее здесь, можно победить смерть. Он создал целое религиозно-философское учение о воскрешении мертвых. Воскрешение отцов через подвиг, который совершают дети. Это очень сложная и длинная теория. Она связана с тем, что человек во всей его полноте, если он исполнен духа, разума, силы, мистического проникновения, он способен совершать космические, божественные деяния, овладеть управлением космическими процессами, биологическими процессами организма человека. То есть не только прервать череду смертей, но и воскресить предыдущие поколения. Именно из этого учения, из федоровского космизма проистекли дальнейшие русские великие космисты. В частности, Федоров предлагал для расселения восстановленных поколений Космос. Возникла идея расселить этих людей по планетам Солнечной системы.
И тут подоспело второе поколение русских космистов. Константин Циолковский, который разрабатывал свой ракетный двигатель, теорию ракетоплавания только для того, чтобы потом расселять эти миллионы воскресших людей. Столь велика была вера в конце XIX — начале XX века в возможность, достижимость этого. Русским космистом был великий Александр Чижевский. Русским космистом был Владимир Вернадский, создавший теорию ноосферы, по которой не только Космос влияет на Землю своими тайными лучами, силами, своим могуществом, но и Земля, и деятельность человека на Космос. Космистами, убежден, были в какой-то степени и Сергей Королев, и Юрий Гагарин. Не говоря уже о Льве Гумилёве, создателе теории пассионарности, которая прямо зависит от воздействия Космоса, космических излучений. И судьбы народов, их характеристики связаны с тем, что тот или иной народ занимает тонкую пленку бытия между огромным, бесконечным Космосом, который в звездах раскрывает свой шатер над этим народом, и самой Землей, самой ее геологией.
Ранняя философия большевизма, которое забыто, которое зашифровано, которое сменилось другими представлениями о коммунистическом советском начале, — это была космическая теория. Ранние большевики были космистами. Вообще, весь пафос 1920-х годов — это пафос устремления в Космос. Да и весь Серебряный век, по существу, век космических чаяний, космических мечтаний. Все поэты Серебряного века, так или иначе, были космистами. Отец Льва Гумилёва, Николай Гумилёв, был космистом. У него есть потрясающее стихотворение мистическое, «Память», с таким четверостишием:
И тогда повеет ветер странный
И прольется с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.
Последним русским космистом, по моему глубокому убеждению, был Иосиф Сталин. Сталин — существо космическое. Он космический мыслитель и потому, что стремился создать и создал альтернативную, космическую, устремленную в бесконечное будущее империю. Империю, которая в конце концов и вырвалась физически в Космос, через Гагарина, через Королева. Еще и потому, что он пытался переосмыслить все человеческое бытие в космических терминах, в терминах возможности иной жизни, иных представлений. И эта фантасмагорическая Большая советская энциклопедия была, как ни странно, книгой нового бытия. Она была новым заветом новой космической эпохи. И когда Сталин и русский народ, советский народ, одержали победу в 1945 году — эта победа была, конечно, космическая. Она была военная, она была социальная, она была глобальная. Но ее воздействие на весь ход истории человеческой, а может быть, на весь ход космического процесса было колоссальным, во многом загадочным и еще требует своей
разгадки.
Николай Федоров напрямую связывал себя с христианством, не просто христианством, а с православным христианством. И хотя нынешние православные мыслители относятся к Федорову осторожно, а некоторые даже готовы объявить его еретиком, это не значит, что правы они, а не великий Федоров.
Потому что сегодняшние православные катехизаторы, они во многом ошибаются. Им еще расти и расти до огромного духовного понимания мира, которое несли в себе русские космисты, будь они поэты или философы. Я считаю, во многом крах Советского Союза объясняется тем, что в идеологии СССР исчез этот космический компонент. Компонент, связанный с бесконечностью, с развитием, с грядущим. Все оказалось замышленным, все оказалось наполненным прагматикой. К власти пришли люди, лишенные полета. Они занимались кукурузой, они занимались бегом вдогонку Америки, они занимались гонкой вооружений. И исчезли из нашей элиты советской эти мечтатели, очень жестокие, но по-прежнему, восторженные носители этой великой русской космической мечты. Если бы нашлись силы вернуть в идеологию этот блистательный звездный пафос, я думаю, все было бы иначе.
Я рассказывал о космодроме в Плесецке, видел ракетные пуски. На Байконуре бывал несколько раз, видел запуски «Протонов». Видел замечательные запуски гагаринского старта. Но одна моя поездка на Байконур была поразительной. Я присутствовал при запуске нашего «челнока», нашего «Бурана». Я никогда не забуду этот день, когда в степи казахстанской до горизонта дул ветер и гнал то ли струйки пыли, то ли остатки колючек верблюжьих, перекати-поле, и вся земля казалась волнистой, дрожащей. Она как будто плавилась, ощущался некий таинственный раствор, в котором мешались пыль, солнце, вода, остатки каких-то древних, может быть, скелетов животных и людей, которые жили в этой степи.
Меня подвезли к старту ракеты «Энергия». Это было потрясающее зрелище, когда передо мной возникла гигантских размеров белоснежная колонна. Она была абсолютно антропоморфная, она напоминала человека, она напоминала огромную великаншу, огромную восхитительную красавицу своей белизной, своими формами, своими стартовыми двигателями. И на голове этой красавицы покоился младенец. Это была такая космическая мадонна с младенцем. Этим младенцем был «Буран». Ракета «Энергия» как бы прижимала его к своему сердцу и ждала момента, когда выпустит его в мироздание. Этот челнок был удивителен по форме, напоминал чем-то бабочку шелкопряда. Тучное такое тело — заостренные, короткие, отведенные назад крылья, весь такой полный, наполненный какой-то загадочной жизнью. Меня не подпускали к самой ракете, а ужасно хотелось тронуть этот «Буран», пощупать, живой ли он. Вдруг я прикоснусь к нему пальцем, а его оболочка под моим давлением прогнется, как прогибается туловище бабочки. И вот наступил момент старта. Нас отвели в бункер. Все очень волновались. Там были генералы, главные конструкторы, был Бакланов, были представители министерств — атомного, ракетного, точного машиностроения, приборостроения.
И вот начался старт. Было такое ощущение, что какая-то часть планеты — огромный ком огня и рева — оторвалась от казахстанской степи. По мере того как ракета уходила ввысь, рев все больше нарастал, превращался в какой-то гул звезд, гул мироздания. Долго еще на наши головы осыпались эти звуки, эти металлические таинственные звуки. И он исчез, этот «Буран». Исчез, не знаю куда, может, улетел к звездам, может, рассосался во время этого полета. Мы все ждали, что же будет. Ему было предписано совершить вокруг Земли один виток. Причем там была какая-то хитрость, связанная с траекторией, я до конца ее так и не понял. Во время движения, возвращаясь уже к месту старта, «Буран» должен был совершить в воздухе кувырок, он должен был изменить направление своих осей, симметрии. Знаете, бывает, в
небесах играет голубь, такой белоснежный, он взлетает в лазурь, останавливается, делает такой восхитительный кувырок и потом в этом кувырке ликующем, он опять продолжает полет. Вот так же и «Буран». И мы увидели вдруг, как из-за горизонта вылетают истребители, перехватчики. Они подхватили приближающийся «Буран», взяли его под свой контроль. И вдруг среди них возник этот поразительный «челнок», этот шелкопряд. Он ударил своими колесами о бетон, взрыв дыма, взрыв пламени, гигантская скорость.
Его колеса, то есть шасси из толстой резины, задымились, запылали от соприкосновения с бетонным полем, он стал выпускать тормозные парашюты. Какие-то парашюты даже лопнули, потому что слишком большая скорость была. Он вырулил и остановился на поле. К нему подошли тягачи и подвели его к стоянке. В первый момент мне не удалось к нему подойти. Потому что молиться на этот «челнок» пришли его создатели — конструкторы, специалисты по управлению, по телеметрии. Целая толпа военных окружила его, как будто божество спустилось с неба. Они славили
это божество, которое они же своими руками создали.
И я тоже жрец этого божества. С тех пор как я поиграл федоровским черепом, я стал космистом. И вся моя жизнь была связана с этим черепом. Из этого черепа вылетали потом мои странствия, мои путешествия, мой Афганистан, моя судьба, моя позиция в 1991 году, когда я поддержал ГКЧП, и в 1993 году, когда я был на стороне Дома Советов. Это все русский космизм.
Наконец военные рассосались, и я имел возможность подойти к этому «челноку». Он, может, даже вздохнул с облегчением, что такая толпа обожателей его покинула. И вот он стоял передо мной — белый, но чуть-чуть потускневший. На него легла какая-то легкая пыльца, легкая пудра. Он был чешуйчатым на самом деле, он был не просто белый, он был покрыт, как бронтозавр, такими пластинами металлокерамическими для изоляции, потому что его испепелил бы этот шар огня, в котором он врывался в атмосферу. Несколько из пластин, я помню, как паркетины, отлетели. Я получил возможность, я подошел к нему, к этому «челноку», и вдохнул воздух. Я почувствовал, как пахнет Космос. Он принес из Космоса этот запах — какого-то дыма, легкой гари, окалины. Потом я его тронул рукой, он был
теплый. И я погладил его, как будто это был какой-то космический зверь спустившийся, какое-то космическое чудо, животное. Я гладил его. До сих пор ладонь моя несет это тепло, это живое, таинственное, восхитительное тепло мироздания. Потому что мироздание, оно теплое, наполненное странной жизнью, странной телесностью, странной женственностью.
Теперь — когда полет «Бурана» прерван, когда полет Советского Союза прерван, когда русский космизм прерван, в 1991 году затоптан в грязь — я из окна своей редакции на Фрунзенской набережной все время вижу этот «челнок», который стоит на другой стороне, у Парка Культуры, как забава, как безделушка среди американских горок, среди этих бесконечных аттракционов, где веселятся, дурят, визжат от страха или от восторга. Он стоит одинокий, грозный, пустой, по-видимому; я не знаю, что в нем — склад книг или бордель, или, не дай бог, какой-нибудь туалет общественный. Стоит и с укоризной смотрит на весь белый свет и на меня: что же ты не можешь мне помочь?
Когда я на него смотрю, всегда вспоминаю стих Блока, написанный после посещения им открытого в Петербурге паноптикума, музея восковых фигур. Там была выставлена и фигура полулежащей Клеопатры с резиновой змейкой в руке. Эта змейка при помощи какой-то пружины раз за разом жалила ее голую грудь под хохот публики. И Блок сочинил стихотворение «Клеопатра», где есть такие слова:
Тогда я исторгала грозы.
Теперь исторгну жгучей всех
У пьяного поэта — слезы,
У пьяной проститутки — смех.
Вот такая же русская Клеопатра этот «Буран». Я помню это. Не так давно нас взбудоражило известие о том, что японский парламент на государственном уровне утвердил право Японии на несколько островов Курильской гряды, как дело решенное. И наша общественность была не только возмущена, но и испугана. Потому что наш народ не очень-то верит своим властям, которые говорили, что границы нашей родины священны, а потом одну треть наших территорий отдали Бог знает кому. И границы от Кушки переместились чуть ли не к Новосибирску, а от Минска переместились чуть ли не в Подмосковье. Поэтому все очень тревожно относятся к теме Курил. И в очередной раз мы обрадовались, что нашлись люди и в парламенте, и в исполнительной власти, — сказавшие японцам категорическое «нет».
Впрочем, категорическое ли, не знаю, исходя из того, что власть отдала самые лакомые куски нашей империи, выбросила их. Там ведется странная закулисная война. Нашим рыбакам, например, сейчас запретили ловить рыбу в спорных водах почему-то. Японцы ловят. Идет странная, медленная, ползучая сдача территорий. А может быть, не идет. Мы не знаем.
Очень часто ведется полемика среди либеральной части нашей интеллигенции: а зачем нам Кавказ, который только бремя для нас? А зачем нам Калининград? Он все равно уже немецкий. А зачем нам, в конце концов, Курилы и Сахалин? Давайте их толкнем за хорошие «бабки», как в свое время Аляску толкнули. Эти деньги помогут нашим пенсионерам вставить зубы или проложить дорогу, наконец, из Петербурга в Москву, хоть и платную, но все-таки дорогу и т. д. Курилы отдавать нельзя. За Курилы нужно сражаться, может быть, до последнего русского солдата. Потому что как только мы отдаем Курилы, мы сразу же отдаем Приморье и Сибирь. Россия стратегически уменьшается до Урала.
Почему я так говорю? Тихоокеанский флот задумывался как один из величайших флотов, конечно, Советского Союза, но и мира, как океанический флот. Он задумывался как флот Мирового океана. Корабли Тихоокеанского флота могли ходить на Северный полюс, лодки подводные могли ходить к Антарктиде. Они могли участвовать в сложнейших операциях
в Средиземном море. Это был выход в Мировой океан. Выйти из своей Тихоокеанской гавани и из других баз мы можем, если только контролируем Курильские острова. Если же Южные Курильские острова становятся японскими, японцы и, конечно, американцы тут же устанавливают на этих островах береговые батареи, береговые ракеты. И наш великий флот (сейчас уже не столь великий, к сожалению, много кораблей вышло из строя) оказывается заперт. Он становится озерным флотом, а не океаническим. Поэтому выход в Мировой океан обеспечивается нашим господством над Курилами. И недаром Сталин взял эти Курилы. На кой ляд, казалось бы, они
нужны были Советскому Союзу, обладавшему гигантской территорией? Это — стратегическое мышление, это — выход в пространство. Это прорубание окна уже не в Европу, как сделал Петр Первый, а дальше — в Индонезию, Китай, Южную Корею, Америку, в Океанию. Отдавать Курилы, конечно же,
нельзя.
Второе событие, которое еще больше усилило мои реминисценции. Появление в водах Невы, в Петербурге, французского десантного корабля, вертолетоносца «Мистраль». Он встал у набережной лейтенанта Шмидта так же красиво, нагло и помпезно, как в свое время яхта Абрамовича встала в историческом центре Северной столицы — у Английской набережной. Этот «Мистраль», как мы знаем, господин Сердюков, министр обороны, хочет приобрести для русского флота, для русской армии. То есть Россия собирается закупать вертолетоносцы французские. А как же стрелковое оружие для воздушно-десантных частей? По-моему, речь шла и о закупках германских подводных лодок. Россия же никогда не имела своего флота. Мы, видимо, плавали до 1991 года на джонках или на плотах, и на плотах выходили в Мировой океан. А теперь мы благодаря новой политике Сердюкова и нового правительства, наконец, обретаем свой флот. Какое счастье, какое великое правительство, какой великий министр обороны — у нас будет свой вертолетоносец «Мистраль»! Мы даже к нему приделаем, может быть, резиновый моторчик, чтобы он быстрее ходил.
Я помню свой поход в Тихий океан на авианосце «Минск». «Минск» венчал собой серию кораблей подобного же класса, вертолетоносцев. Советские вертолетоносцы представляли собой мощнейшее, гигантское сооружение по своей силе, по своей вместимости. Это были не просто носители вертолетов,
не только плавучие доки, это были корабли, оснащенные снарядами, оснащенные ракетами класса «море-море», «море-земля», «море-воздух». И вот на одном из таких кораблей, который был уже не вертолетоносцем, а авианосцем «Минск», я совершил поход. Когда «Минск» отходил от берега, он напоминал плавающий монастырь. Огромная вертикальная рубка напоминала колокольню в Троице-Сергиевой лавре или в московском Новоспасском монастыре. Такая вертикаль, уходящая в небеса. Множество надстроек, множество рубок, множество башен создавали ощущение колоссального плавающего монастыря.
Если у нас не хватит сил производить военную технику, то, думаю, сегодняшняя власть в Кремле должна уйти. У нее просто не хватает сил руководить такой страной, как Россия. Прежде у нас хватало сил для производства супероружия. «Минск» превосходит «Мистраль» по всем категориям. У нас были верфи, на которых создавались эти суперкорабли, называемые крейсерами. Если бы их назвали авианосцами, турки не пропускали бы их через заливы Босфор и Дарданеллы. По договорам там не могли ходить авианосцы. Поэтому наши авианосцы называли крейсерами и протаскивали благополучно через заливы.
Авианосец «Минск», эта гора стали, был оснащен странными сетчатыми антеннами, всевозможными системами связи, в том числе космической. Трюмы его были наполнены самолетами; в них размещалось до двадцати самолетов, если не ошибаюсь. Самолеты с вертикальным взлетом, они стояли тесно в глубине «Минска» со сложенными крыльями. При подготовке к полету их подтаскивали к лифтам, лифты их выдавливали на палубу один за другим. Они распрямляли крылья, под ними загорались сопла, начиная работать, которые отжимали их от этой стальной палубы. Они поднимались, будто на ходулях огненных, над этими палубами, медленно, шаг за шагом, перемещались к борту, выходили за пределы палубы и начинали трепетать над морем. Там, где реактивные струи ударяли в море, образовывались ямы.
Самолет некоторое время колебался на какой-то таинственной оси, а потом срывался с нее и исчезал в бесконечности. Это были штурмовики, которые могли наносить штурмовые удары как по берегу, так и по целям морским.
Смысл той операции, в которой я участвовал, заключался в следующем. Авианосец «Минск» должен был уничтожить гипотетически продвигающийся к нашим берегам авианосный американский ордер. То есть американский авианосец (наполненный ядерным оружием и самолетами, готовыми бомбить наши приморские города), окруженный системой охраны, — вокруг него двигались корабли охранения, противолодочные корабли, крейсеры, под ним шли две подводные лодки. Сумма этих кораблей называется авианосный ордер, где авианосец — центральная фигура, а вокруг него сателлиты такие плавающие. И наша группа, наш ордер должен был уничтожить эту гигантскую, угрожающую нам силу, нанести мгновенный удар силами самого нашего авианосца. На нем находились ракеты системы «Гарпун» — мощнейшие ядерные ракеты, способные поражать цели на очень большом расстоянии. Рядом шел наш ракетный крейсер, который тоже пускал ракеты по этим же мишеням, гипотетическим американским кораблям. Всплывала наша подводная ракетная лодка многоцелевая. С этой подлодки также наносились удары. К тому же с береговых аэродромов вылетали ракетоносцы, самолеты, которые наносили по вражескому ордеру воздушный удар. То есть это была сложнейшая комбинаторика. Все эти огромные сложнейшие машины были набиты механизмами, системами, наполнены страшным разрушительным оружием, а также тончайшими механизмами, определяющими их нахождение в мире. Это звездные навигации, эхолоты. Вся эта громадная махина должна была появиться в определенном квадрате океана в одно и то же время и синхронно нанести удар. Это очень сложная вещь, которая под силу только суперфлотоводцам.
Я не забуду, как мы вышли на корабле в океан и наступило время «Ч». Все адмиралы, волнуясь, стояли в рубке, засекали команды. Уже где-то летел в тучах ракетоносец, рядом находился ракетный крейсер, под нами подводная лодка шла. Все это гудело, звучало, они перемигивались, переговаривались.
Всплыла лодка, подошел крейсер. И в час «пик» ударили эти ужасные разрушительные снаряды. До сих пор помню, как грохнула по нашей палубе радиоактивная струя «Гарпуна», которая прямо выжгла кусок палубы, опалила краску, и ракета стремительно ушла. Одновременно подлетевший ракетоносец пустил одну свою ракету. С крейсера был нанесен двойной удар. И последней выстрелила подводная лодка, которая как демон всплыла из-под воды и нанесла свой удар.
Цель была поражена, все были довольны, расслабились, выпили вино. Я был изумлен этой машинерией. Машинерией грядущей войны, машинерией обороны, машинерией сложной мегамашины, которой управляли мои соотечественники, близкие мне молодые люди и убеленные сединами адмиралы. Потом мы возвращались медленно на базу, шли вдоль берегов, смотрели на эти дивные дальневосточные берега.
И драма, драма была в том, что в эти изумительные для России времена перестройки, когда нами руководил гений всех времен и народов Михаил Сергеевич Горбачев, спасший нашу страну от величия и, спасибо ему, погрузивший нас в эту тьму, в этот мрак, в это мракобесие, замечательный наш авианосец продали. В те годы то ли поздней перестройки, то ли раннего
царствования Бориса Ельцина продавалось все, что можно было продать. Можно было мать родную продать, нашелся бы покупатель. Правда, старух тогда хоронили в целлофановых пакетах, не было денег на гробы. Вот и «Минск», этот прекрасный авианосец, был продан как металлолом коррумпированными адмиралами (некоторые потом сели в тюрьму) Южной
Корее. Ну, сначала сняли с него какие-то приборы, ободрали как липку, выдавили элементы, клеммы из золота, платины, сделали себе коронки или часы золотые и продали его южнокорейцам, а те перепродали его в Китай. И «Минск» был пришвартован в какой-то китайской экономической зоне и до
сих пор там стоит, превращенный в развлекательный центр, в комфортабельный отель. Думаю, что в ту каюту, где я когда-то жил, наверняка кто-то водит проституток, в этом роскошном трюме, где стояли самолеты, наверняка устроен какой-нибудь стриптиз-бар с секс-шоу. Этот великий русский корабль, как и великий русский «Буран», отдан на посрамление, отдан на позор, отдан на скверну. А чему удивляться, если даже наша легендарная «Аврора», стоящая здесь, в Петербурге, стала местом осквернения и святотатства. Я запомнил эти две трагические страницы моей жизни, моей судьбы.
Но у нас кое-что осталось. Остатки советского флота, который постоянно уменьшается по своим объемам. Реакторы выходят из строя. Корабли требуют постоянного ремонта и возобновления. Ничего этого нет — ремонтная база рухнула. Сейчас мы пытаемся — слава Богу, пытаемся! — создать корабли нового класса. Я был на заводе северодвинском, великом нашем заводе, тоже сталинском, там заложена серия нового класса подводных ядерных лодок — класса «Борей». Первая из них — «Юрий Долгорукий» — спущена на воду, как я уже говорил, она проходит испытания заводские. Этот подводный крейсер сделан под баллистическую ракету «Булава». «Булава», правда, никак не взлетит. Но я надеюсь, что все-таки взлетит. Не может быть, чтобы мы оказались последними раззявами и не довели эту ракету до ума. На Адмиралтейских верфях спущены на воду две, а сейчас уже, может быть, и три абсолютно новые дизельные подводные лодки типа «Лада». Так что мы что-то делаем. Не осталось, правда, мастеров. Не осталось мыслителей стратегических. Но нужда заставит. Даже не оборонная. «Газпром» требует разработки подводных шельфов. Эти подводные шельфы требуют подводных аппаратов. Оборона «Северного потока», который проходит через Балтийское море, по территории стран НАТО, тоже необходима. Я думаю, что ловкие «Лады» будут оборонять эту линию стратегическую. Я вспоминаю свой поход с 5-й эскадрой в Средиземном море. Эта эскадра потом, в самые последние годы советской власти, была переименована в 5-ю флотилию. 5-я эскадра — это уникальное достижение советской военно-технической и военно-морской мысли. Что она собой представляла? В Средиземном море, расположенном очень близко к рубежам СССР, базировался американский 6-й флот, один из самых мощных флотов Америки: авианосцы, корабли, подводные лодки, ПЛАРБы, то есть стратегические ракетные лодки.
Оттуда можно было наносить удары, которые могли смести с лица земли по существу всю советскую цивилизацию вплоть до Урала. Такая там скопилась мощь самолетов, ракет. Чтобы хоть как-то нейтрализовать эту огромную ракетную группировку США, мы создали контргруппировку, контрэскадру. Туда, в Средиземное море, может быть, раз в полгода, то есть по особому графику, сходились корабли всех наших флотов. Корабли Черноморского флота проходили через Босфор и Дарданеллы. Корабли Балтийского флота проходили через Гибралтар. Туда приходили корабли Северного флота, огибая Норвегию. Приходили даже иногда корабли Тихоокеанского флота, двигаясь через Суэцкий канал. Сама по себе идея собрать такую группировку уникальна, ведь все эти корабли должны были взаимодействовать, несмотря на разную тактику, разные традиции флотов.
Американские корабли имели своими базовыми портами такие города, как Неаполь в Италии, Пирей в Греции, Барселона в Испании. Это роскошные европейские города, где офицеры и матросы могли сходить на берег. Им самолетами доставляли жен. Они фланировали по шикарным бульварам, сидели в ресторанах. То есть жили нормальной жизнью, а потом уходили в плавание.
Наш флот был безбазовый, он не имел права причалить к берегу и содержался на море. Он стоял на буях или, как говорят, на банках. И всю службу люди несли на железной палубе, на этом раскаленном железе, ведь там тропики, жара. И это тоже был подвиг, подвиг наших моряков. Безбазовое содержание флота — это одна из очень, может быть, рискованных, но великих затей адмирала Горшкова и его последователей. Зачем была нужна эта наша группировка? Если бы, не дай Бог, началась третья мировая война, то вся мощь этих американских авианосных соединений взлетела бы и пошла уничтожать Крым, Украину. Наша группировка должна была там же, на месте, снизить мощность этого удара. Предусматривалось, что примерно на 20 процентов. Не на 100, а на 20, но уже меньше ядерных бомб грохнулось бы на европейскую часть. Наш флот в тех условиях был, конечно, слабее американского. И ему отводилось существования до 20 минут, на сколько рассчитан был бой. За эти 20 минут наши корабли должны были снизить удар американских сил и сократить число жертв, число погибших городов ценой своей жизни. Вот так жил этот флот.
В каких операциях я там участвовал? Они были очень интересные. Одна из уникальных операций — это разведка или охота за авианосцами. Когда американский авианосец, «Саратога» или «Дуайт Эйзенхауэр», выходил из своей базы, из Неаполя, например, и начинал двигаться в восточную часть моря, приближаясь к нашим границам, раздавался сигнал тревоги. И за этим авианосцем мы охотились. Мало того что за ним шли наши корабли, за ним шла разведка. Представьте себе — движется эта туманная, размытая гора американского авианосца, а на расстоянии двух километров от нее держится маленькая моторная лодочка, где сидят наши моряки-разведчики. И они специальным сачком выуживают из моря всю дрянь, которая сбрасывается с этого авианосца. Нечистоты, очистки, письма какие-то, бумаги, газеты. Весь этот хлам, этот планктон они закладывают в мешки целлофановые и перевозят на борт флагманского корабля. Там они перебирают, сортируют
весь хлам. И умудряются из этого хлама добывать интереснейшие сведения. Они узнают фамилии капитана, его помощников, начальников кабельных служб, размеры их жалованья, адреса родных, которые там встречаются. А это нужно для нашей агентурной разведки в Америке. Меня это поразило.
Еще одна функция этого флота, в которой я принимал участие. Это так называемая редукционная разведка. Корабль редукционного дозора — это не крейсер, не гигантский авианосец. Это маленький кораблик, крохотный, неказистый, замаскированный под фелюгу рыбачью, но весь нашпигованный
электронным оборудованием. Оборудованием слежения, прослушивания, с которым работают опытнейшие акустики, опытнейшие разведчики.
Наш кораблик приближался к восточной части Средиземного моря, к берегам, где был Ливан, где был Израиль. А в это время там шла очередная война ближневосточная. Туда приехали, в Ливан, и стражи Исламской революции из Ирана- защищать исламские идеи. Они, кстати, привезли с собой гробы собственные. Это был знак того, что они не уйдут отсюда и будут биться до последней капли крови. Иногда их в гробах и увозили обратно. Там работали наши зенитно-ракетные комплексы — сирийские, конечно, которые мы Сирии поставляли, — там были наши офицеры. Для того чтобы отражать непрерывные атаки израильских самолетов, израильских ВВС. Причем тактика израильтян была такова: они уже не летали на высотах над сушей, они уже не прорывались в долину Бекаа, где шла эта война, через территорию Ливана. Они поступали хитрее. Самолеты — «кхиры», по-моему, тогда были у израильтян — взлетали где-то в районе Яффы и сразу же шли в сторону моря. Снижались и на бреющем полете, низко-низко над волнами, мчались к ливанскому побережью, так что их не засекали радары зенитно-ракетных наших соединений. Когда они приближались к широте долины Бекаа, они резко взлетали и наносили удары по позициям, и сразу таким же образом вдоль моря уходили обратно.
Наш кораблик маленький фиксировал их взлеты в районе Яффы, фиксировал их полет, потому что он находился близко, и у него было оборудование, которое могло засекать низколетящие цели. И в тот момент, когда израильтяне взлетали, чтобы нанести удар, наши зенитно-ракетные части уже были оповещены этим корабликом. И их самолеты встречал плотный ракетный огонь. Их крошили просто как хотели. И снизили опять эффективность действий израильской авиации. Вот такая была очень интересная процедура.
Мне довелось опускаться на нашей подводной лодке в Тирренское море. Это небольшое море в области Средиземного у западного побережья Италии.
Обычно в этом море паслись американские ПЛАРБы, один или два стратегических ракетоносца, которые могли стрелять из-под воды по своим целям. И наши лодки туда опускались, их искали, вынюхивали, прощупывали воды. И если удавалось хоть на две минуты засечь их под водой, это считалось великой поддержкой. И мы там бродили, но... Очень хочется мне приврать, что я видел, как засекли эти ПЛАРБы, но все-таки не решаюсь. Не засекли. Но ходили в поисках этих ПЛАРБов, это было увлекательно.
И конечно же охота за подводными лодками. Там же были очень мощные противолодочные корабли наши. Краса нашего Балтийского флота. Эскадра авианосцев и противолодочники. И вот я наблюдал, как проходит эта охота за подводными лодками. Стальные звери надводные где-то в глубине подлодку засекают, она найдена. Ее окружают эти корабли, ее гоняют. Она пытается скрыться, она пытается лечь на дно, она ищет слои в море, где меняются температура и соленость воды, чтобы скрыться под этим слоем. Есть слои, которые делают лодку невидимой. Эти корабли догоняют ее, передают друг другу. Как игра в «кошки-мышки».
И апофеозом этой борьбы был прилет в Средиземное море нашей противолодочной авиации. Эта авиация базировалась то ли под Псковом, то ли под Архангельском, словом, где-то на северо-западе. И вдруг над Средиземным морем, над мачтами наших кораблей с ревом, с сияющими на солнце винтами проносятся эти машины с красными звездами. Оказывается, они шли оттуда, с севера, через Югославию, которая давала им коридоры воздушные. А с Югославией у нас были не очень хорошие отношения. Эти машины приходили на Средиземное море и там вершили свое дело.
Я хочу сказать, что это был пафос стратегии морской. Когда можно было объединить в Средиземном море все корабли, все системы, все связи, заставить их работать, выполнять задания без базы, без должного снабжения, когда привлекались авиационные соединения, находящиеся за тысячи километров. Это все сводилось в фокус, в узел за секунды. Какая была стратегия, какая была связь, какое было управление флотами, какая была отвага, какая дерзость наших корабелов!
И не забуду замечательного человека, который эскадрой командовал (сейчас он уже в отставке, на пенсии). Адмирал Валентин Селиванов. Настоящий морской волк, сдержанный, спокойный, властный. Он время от времени ходил по палубе, чтобы не затекли ноги, совершал часовую или полуторачасовую прогулку. И весь корабль — «Ходит наш, ходит...» — молился на своего морского бога. Иногда, раз в два дня, он приглашал меня на свой флагманский катер. Мы отплывали на этом катере далеко от корабля, от эскадры, просто в открытое Средиземное море, плюхались с этой жары в изумрудно-зеленые воды, те самые, которые воспел когда-то в «Илиаде» и «Одиссее» Гомер. Сквозь эти изумрудные воды сверху просачивались лопасти солнечного света. Я никогда не забуду, как мы плавали там, под водой, и с волос летели серебряные пузыри воздуха. И было удивительное ощущение. Потому что рядом была Троя, совсем близко. Тут же недалеко были египетские пирамиды. Тут же был Акрополь. Тут же была гора Синай. Где-то под нами, возможно, лежали утонувшие триремы, галеры, амфоры. И было ощущение, что находишься в матке мировой цивилизации. С одной стороны, эти сверхсила, сверхсовременность, футурология, а с другой — великая древность, великая, немеркнущая красота античного
мира. Это, скажу я вам, незабываемо.
Если России суждено выстоять, а я уверен, что она выстоит при этом ли, при следующем поколении, она сможет существовать только как империя, сохраняя свою экспансию в Космос и в Мировой океан. Это две имперские технологии, которые делают страну империей. Не просто империей пространства, а империей двух космосов — морского бескрайнего таинственного космоса и звездного, небесного.
