В последнее время всё чаще говорится о необходимости восстановления государственного стратегического планирования. Об этом сказано в недавно нашумевшем докладе С. Глазьева. Это же предложила фракция КПРФ в Госдуме. Так, 16 сентября коммунисты внесли законопроект «О первоочередных мерах по стабилизации социально-экономической ситуации и о переходе к государственному планированию социально-экономического развития Российской Федерации».
Как и следовало ожидать, всё это вызвало целый шквал либеральной истерики. Дескать, нас опять пытаются затащить в ужасный военно-коммунистический мир административно-командной, бюрократическо-централизаторской экономики. При этом сторонники неолиберальной «вольницы» почему-то забывают о том, какую роль сыграло планирование в деле спасения и преобразования капиталистической экономики в разных странах Запада, да и, кстати, Востока.
Ну вот возьмём для примера землю обетованную наших либералов — США. Президент Ф. Рузвельт, вытащивший эту страну из пресловутой Великой депрессии, использовал опыт СССР в области государственного регулирования экономики. В конце 1930-х годов, под руководством администрации Штатов, были сформированы мощнейшие организации, занимающиеся долгосрочным планированием. Они специализировались по разным штатам, отраслям и направлениям. Правда, во время неолиберального наступления 1970—1980 годов их заменили «прогностическими моделями». Однако неолиберальные штучки-дрючки и «свободный рынок» не помешали крупным американским корпорациям, превосходившим по масштабам советские отраслевые министерства, осуществлять внутреннее планирование именно что административным методом.
А вот пример восточный, хотя и касающийся напрямую капиталистической экономики. Глава Тайваня Чан Кайши, практически сразу же после поражения в борьбе с коммунистами, напрямую призвал задействовать опыт СССР: «…Давайте присмотримся к планомерному развитию советской промышленности, когда за короткий период эта страна поэтапно превращалась в индустриальную. Благодаря чёткому планированию всех компонентов промышленного развития». Так, собственно говоря, китайские антикоммунисты и поступили, что привело к мощнейшему экономическому рывку Тайваня, ставшего «индустриальным драконом».
Если же брать современные капиталистические страны, то там всё тоже очень и очень интересно. Да, планирование, по преимуществу, индикативное, однако существуют и мощные административные органы, занимающиеся составлением и реализацией плановых заданий. Так, во Франции, Бельгии и Нидерландах успешно функционируют «генеральные комиссариаты по планированию». Аналогичные структуры имеют место быть в Норвегии, Исландии, Дании и Японии. Тамошние нефтегазовые и биологические ресурсы полностью, безраздельно находятся в ведении государства и государственных отраслевых плановых комитетов. Кстати, в Стране восходящего солнца «государственное управление экономического планирования» создано ещё в 1937 году.
А как же быть с советской плановой экономикой, которая всячески бичуется за чрезмерный бюрократический централизм? Ведь именно она обеспечила пресловутый «план по валу» и «вал по плану»? Тут всё, опять-таки, очень интересно. Посмотрим на аргументацию критиков «советского плана». Исследователь В. Попов указывает на ахиллесову пяту плановой экономики СССР: «Низкая эластичность замещения труда капиталом в плановой экономике хорошо согласуется с известным фактом: самое слабое место плановой системы — её неспособность производить своевременную замену устаревшего оборудования и других элементов основных фондов. Плановая экономика может строить новые мощности и расширять действующие, но вот когда дело доходит до обновления мощностей, здесь плановая система тягаться с рыночной не способна». («Закат плановой экономики». // «Эксперт.Ру».)
Что ж, характерно уже одно только признание: советская директивная плановая экономика отличалась возможностью быстро и эффективно создавать новое. В этом ли не указание на её мощнейшую креативность? Но как же быть с обновлением уже созданного? Здесь всё, конечно, хуже: «В советской экономике сроки службы основного капитала были очень большими, выбытие элементов основных фондов — медленным, а средний возраст машин и оборудования, зданий и сооружений — высоким и постоянно растущим. На первый взгляд может показаться, что вся проблема низкой загрузки мощностей, или «проблема дефицита рабочей силы», как её обычно называли плановые органы, легко решалась, особенно в плановой экономике. Надо было просто переориентировать инвестиции со строительства новых мощностей на реконструкцию старых. Причём именно в директивно планируемой экономике такой манёвр был возможен, ибо речь шла не о микропропорциях, в поддержании которых план уступал рынку, а о крупномасштабных структурных сдвигах, в осуществлении которых плановая система не раз доказывала своё преимущество. Но это как раз тот случай, когда долгосрочные цели плановой системы приходили в противоречие с самым главным принципом её функционирования — плановым заданиям по объёмам производства. Главным критерием оценки деятельности предприятия было выполнение пресловутого плана по валу, причем отказаться от этого принципа, не меняя самой природы системы, было невозможно».
Опять-таки, выделим один, очень существенный момент у В. Попова: «...Именно в директивно планируемой экономике такой манёвр был возможен». Так что же получается, именно в условиях плана такой манёвр как раз и возможен, но почему-то не получился? А получилось что — «план по валу»? Почему же так? Какая вожжа ударила под хвост советским командно-бюрократическим лошадкам? А ударила им, как ни покажется странным, именно рыночная вожжа.
Тут вот какое дело, советский план советскому плану рознь. В 1960-е годы произошла переориентация экономики СССР на стоимостные показатели. Столь ругаемая либералами, да и многими левыми и правыми, сталинская экономика была основана не на получении денежной прибыли, но на постоянном и планомерном снижении себестоимости продукции, которое и приводило к повышению качества (и снижению цен). Именно это снижение себестоимости способствовало бурному развитию науки и техники. «…Устойчиво снижать себестоимость можно только за счёт внедрения достижений НТП, — замечает Б. Гунько. — Вот почему тогда наука и изобретательство были у нас в большом почёте» («Сталинская экономика»).
И, действительно, при сталинской информократии учёные были чем-то вроде привилегированного сословия. Это выражалось как в идеальном («почёт») плане, так и в плане материальном (зарплата). Историк С. Миронин приводит такие данные: «Послевоенное десятилетие характеризовалось ростом престижа научно-преподавательской работы. Зарплата ректора выросла с 2,5 тыс. до 8 тыс. руб., профессора, доктора наук с 2 тыс. до 5 тыс. руб., доцента, кандидата наук с 10 летним стажем с 1200 до 3200 руб. В эти годы соотношение зарплаты доцента, кандидата наук и квалифицированного рабочего составляло примерно 4 к 1, а профессора, доктора наук 7 к 1» («Сталинский порядок»). А вот ещё весьма показательные цифры: в 1940—1950 годах количество научных учреждений увеличилось на 40%, число студентов — на 50%.
При Сталине предприятию устанавливался план выпуска продукции определённого качества и по конкретно заданной цене. Именно эта цена и покрывала издержки производства, а также обеспечивала некоторую прибыль. Причем сама прибыль и себестоимость (издержки) не связывались между собой. Прибыль просто-напросто означала разницу между ценой и себестоимостью. И в этой оптике всё предприятие в целом ориентировалось именно на снижение себестоимости продукции. А успехи в данном направлении поощрялись — вполне конкретно, материально.
«Допустим, завод выпускает легковые автомобили, — читаем образное сравнение у М. Антонова. — Себестоимость автомобиля составляет 5000 рублей. Допустим, что доля прибыли от себестоимости определена в 20 процентов (повторяю, эта норма могла быть любой, непосредственно с себестоимостью она не была связана). Следовательно, прибыль с каждого автомобиля равна 1000 рублей. А продажная цена автомобиля составит 6000 рублей. Теперь предположим, что коллектив завода, введя технические новшества и организационные чудеса, снизил себестоимость автомобиля в два раза — она составила 2500 рублей. А что сталось с прибылью? При сталинской модели... прибыль определялась как разность между «твёрдой» на какой-то период ценой и получившейся себестоимостью. Поэтому прибыль увеличилась бы на эту самую величину снижения себестоимости и достигла бы 3500 рублей. На этом уровне она сохранялась бы до конца года, завод процветал бы. Значит, в сталинской модели экономики увеличению прибыли никакого планового значения не придавалось, а увеличить её можно было только двумя путями: через наращивание выпуска продукции по сравнению с планом и через снижение себестоимости. В конце года подводились итоги работы предприятия и фиксировалось новое, сниженное значение себестоимости. К этой величине добавлялась прибыль и получалась новая, уменьшенная цена продукции. В данном примере установленная новая цена на автомобиль равнялась себестоимости 2500 рублей плюс, допустим, те же 20 процентов от неё в качестве прибыли, итого 3000 рублей. Значит, потребитель (народное хозяйство) от покупки каждого автомобиля по сравнению с прежней ценой получил бы выгоду в 3000 рублей. Именно снижение себестоимости продукции создавало возможность снижения цен на неё... В хрущёвско-косыгинской (либермановской) модели, по сравнению со сталинской, всё было наоборот. В ней главное было — получить прибыль (в рублях). Но сама прибыль образовывалась как жёсткая процентная доля от себестоимости. И получалась зависимость: чем выше себестоимость, тем больше прибыль. А значит, стремиться надо не к снижению, а к повышению себестоимости... В рассматриваемом нами примере картина выглядела так. Снизил коллектив себестоимость автомобиля в два раза — с 5000 до 2500 рублей — уменьшилась и его прибыль с 1000 до 500 рублей. Увеличить прибыль за счёт произвольного повышения цены автомобиля тоже нельзя: цена должна быть равна себестоимости плюс 20 процентов от неё, то есть 3000 рублей. Итак, при снижении себестоимости автомобиля вдвое цена его будет одинаковой как при прежней, так и при новой модели — 3000 рублей. Но при прежней модели прибыль предприятия составляла 3500 рублей, а при новой — всего 500 рублей... В результате все, кто раньше за снижение себестоимости и цены поощрялся, теперь стали за это материально наказываться. Ясно, что коллектив при новой модели бороться за снижение себестоимости не будет, а значит, исчезла и возможность снижения цен. Потеряли и коллектив завода, и потребитель продукции, и государство, и население» («Капитализму в России не бывать»).
Получается вот что. В СССР введение рыночного механизма, который скрестили с государственно-плановым, оказалось именно отходом от качества в сторону количества. План идеально подходил именно для повышения качества — при снижении цены. Но из него просто выхолостили изначальную суть, понизили весь общенациональный и социалистический фон. И, к слову, осуществили децентрализацию. Причём начало было положено ещё при Хрущёве — в самый ранний период. В 1954 году на Февральском пленуме ЦК взяли да и ликвидировали многие отраслевые министерства, передав их функции местным органам управления. Позже были созданы печально известные совнархозы. Тогда резко сократили количество плановых показателей — с 9400 (в 1953 году) аж до 1780 (в 1958 году). Соотношение между прибылью и налогом с оборота составило 45% и 55% (1950 год) вместо 21% и 79% (1960 год). Что в итоге? А всё просто — налог снизился в полтора раза, а прибыль предприятий возросла в четыре раза. В руках директорского корпуса оказались сосредоточенными гигантские денежные потоки. И вот, пожалуйста — за 12 лет почти в пять раз увеличились местные бюджеты. Притом что союзный бюджет остался почти прежним. «Иными словами, — отмечает А. Островский, — руководство партии встало на рискованный путь экономического ослабления союзного центра и усиления низших звеньев советского государства как корпорации: республик, краёв, областей и предприятий» («Кто поставил Горбачёва?»).
Тут, конечно, могут возразить, что дебюрократизация и децентрализация назрели, и это действительно так. Но получилось, что хрущёвское руководство никак не поколебало саму административно-бюрократической систему, а только лишь распылило её. Оно отказалось от плюсов мобилизационной сверхцентрализации, ничем их не заменив. В известном смысле можно говорить о бюрократической анархии, очень напоминающей рыночную. Различные ведомства и предприятия тянули одеяло друг на друга, причём всё это усугублялось противоречиями между ведомственно-отраслевыми и партийно-территориальными организациями. Советская (послесталинская) экономика только кажется этаким монолитом, на самом деле это была полукапиталистическая вольница, которая в час икс стала вольницей абсолютно капиталистической, пусть и с мощным бюрократическим уклоном. Исследователь М. Восленский, автор нашумевшей в своё время работы «Номенклатура», даже считает нужным говорить о советском «бюрократическом рынке». Историк А. Шубин более осторожен в своих оценках и утверждает наличие «экономики согласований»: «Советская экономика представляла собой систему со множеством сегментов, где распределение и обмен происходили одновременно на нескольких уровнях:
1. Распределение натуральных ресурсов по плану, который сам был плодом согласований между заинтересованными сторонами.
2. Обмен натуральными ресурсами между смежниками, когда каждое предприятие было заинтересовано в том, чтобы получаемый продукт соответствовал стандартам качества, но не было склонно обеспечивать высокое качество собственной продукции...
3. Обмен дефицитными, высококачественными продуктами, которые покупались по государственным ценам, чем обеспечивалась законность обмена...
4. Теневой денежный обмен (коррупция) также наличествовал, но был ограничен возможностями легально использовать в личных целях большие денежные средства...
Чтобы уравновесить все эти уровни, проводилось бесчисленное количество переговоров — официальных совещаний и негласных согласований. Это была своего рода сетевая структура, но с несовершенным, медленным движением информации. Горизонтальные связи в советском обществе не были легализованы, развивались в тени, не составляя единого поля. Советская совещательная экономика была основана как на вертикальных, так и горизонтальных, равноправных связях, что напоминало несовершенный рынок...» («Золотая осень, или Период застоя»).
В то же самое время во многих соцстранах, пошедших по пути «рыночного социализма», планирование становилось, по сути, индикативным, терялись преимущества директивности, что также вело к бюрократической, ведомственной анархии. В первую очередь это касается Югославии. В 1950 году там началась реформа хозяйственного управления. Прерогативой государства сделали установление принципиальных направлений социально-экономического развития, определение самых общих пропорций. А вот конкретные плановые задания составлялись самоуправляемыми рабочими советами. Предприятия выстраивали прямые, «горизонтальные» связи друг с другом и переходили на хозрасчётную основу. Единые, установленные государством, цены отменялись, страна переходила к так называемым экономическим ценам, которые формировались в условиях свободного рынка. Главным показателем эффективности хозяйствования становился доход. Некий эффект это дало, но лишило страну преимуществ единого общенационального плана. Сам государственный план не был согласован с планами предприятий. Страну и национальный рынок раздирало местничество всех видов, на первый план выдвигались узкогрупповые интересы. Конкуренция между предприятиями носила самый ожесточённый характер, что вело к постоянному росту неравенства между хозяйственными единицами. Можно вспомнить и про «открытый план» в Польше, который тоже серьёзно дезорганизовал экономику.
Так что свалить всё на социалистическое планирование никак не получается. Его по-настоящему и не было. Но будущее, безусловно, за ним — и современное информационное общество создаёт для этого все условия. Более того, сегодня объективно снимаются противоречия между индикативным (рекомендательным) и директивным (обязательным) планированием. В принципе, и то и другое есть нечто усечённое, ограниченное, которое лишь оптимизирует кошмар экономики (и то не всегда). Всё равно при «советском» госкапитализме бушует бюрократический хаос, а при «обычном», западном — хаос рыночный. Рекомендация — маловато будет, обязаловка же — будет грубовато. И даже сочетание подходов не решает проблем, потому что обязаловка продолжает оставаться обязаловкой, а рекомендация — всего лишь рекомендацией.
Необходима полная автоматизация, которая соответствует запросам информационного общества. (В СССР её пытались осуществить в рамках проекта ОГАС, но партократия всё сорвала. Зато автоматизированное экономическое планирование, по системе С. Бирса, дало мощный эффект в Чили — во время правления президента-социалиста С. Альенде.) При киберсоциализме, в области плановой экономики, будет полностью стёрта грань между мнением (рекомендацией) и директивой (приказом). Планирование станет абсолютным. Мнение будет иметь характер директивы, исполняемой без чётко выраженного принуждения. И не нужен окажется огромный аппарат чиновников, которые принуждают выполнять плановые задания.
Вообще, не нужны будут все эти правительства и администрации. На их место встанут коллегии экспертов. Бюрократия, с одной стороны, что-то оптимизирует, а с другой — наоборот. Это ведь разветвлённый, и постоянно увеличивающийся, аппарат, это множество людей с разными представлениями, волями, характерами и т. д. И это множество будет наращивать хаос, сводя на нет любое планирование. Поэтому пусть информацию отслеживают и обрабатывают машины, руководимые операторами. Коллегии экспертов будут выносить свои оценки. А глава государства и народное представительство на основании всего этого — выносить решение. Это не будет ни в коем случае ни приказом, но советом, который даётся местным общинам — территориальным, производственным и т. д., находящихся друг с другом в самых разнообразных горизонтальных связях. А поскольку народное представительство должно избираться от этих же общин, то будет происходить ещё и планирование снизу.
Речь идёт о совете, который имеет под собой серьёзнейшее основание, возникшее в результате функционирования киберсистем, экспертов, выборных (в результате жесточайшего отбора) лиц. И само значение информации, поступающей в результате подобной деятельности, будет оцениваться чрезвычайно высоко — после великой образовательной революции, призванной выработать новое, информократическое сознание. Понятно, что такой совет будет восприниматься совсем иначе, чем рекомендация. Можно сказать, это будет одновременно и приказ, и рекомендация, но в тоже время и не то и не другое. В общем, сие и есть информократия — советовластие, понимаемое не только как власть избранных институтов, но и как власть советов, данных одной частью социума другой её части.
Конечно, для создания новой социалистической плановой экономики необходимо провести огромную теоретическую работу. И в этом плане хочу обратить внимание на великолепные труды шотландских экономистов — В. Пола Кокшотта и Аллина Коттрелла. Они запустили две мощные социалистические ракеты в постное личико неолиберализма, да и капитализма как такового, пусть и «розового», эсдековского толка. Шотландские экономисты-социалисты мощнейшим катком проехались по фридман-хайековскому рыночному идолопоклонству («Информация и экономика: критика Хайека»). А также предложили модель новой социалистической плановой экономики, и сейчас, в связи с этим, говорят уже об особой «шотландской школе» («К новому социализму»).
Ими как раз предлагается ввести автоматизированное, информократическое планирование — с упором на Интернет и кибермир. Кокшотт и Коттрелл предлагают не отрицание «советской» модели, но её информократическое снятие. В частности, они призывают уделять основное внимание именно конечной стадии выпуска продукции. Весьма интересно предложение отказаться от территориально-отраслевого принципа в пользу проектного, авторы выступают за создание плановых советов отдельных проектов. За это их критикуют этатисты, хотя, по-моему, особого противоречия тут нет, и оба принципа вполне сочетаются. Информократия предполагает разнообразное сочетание горизонтальных и вертикальных связей.
Обращает на себя внимание, что авторы считают рынок вполне возможным при социализме, но не в гибридном «китайско-югославско-венгерском» варианте. Рынок включается в систему информократического социализма как элемент одной системы, перенесённый в другую и меняющий свои системные свойства. Авторы очень увлекательно описывают свойства такого «снятого» рынка.
Крайне интересно рассмотрение вопроса о национальном суверенитете. Сообщество социалистических стран (а, надо сказать, что модель их планово-экономических отношений детально расписана в исследовании) позиционируется как самый надёжный путь к сохранению национального суверенитета. Так что новый социализм Кокшотта и Коттрелла — это ещё и национальный социализм (не путать с буржуазным, по сути, нацизмом).
Автору этих строк будущая структура социалистического планирования видится следующим образом. В стране создаётся Национальный плановый совет (НПС), куда входят представители коллегий экспертов, депутаты парламента, учёные-экономисты. Часть НПС назначается главой государства, часть делегируется различными учреждениями. При каждом местном Совете создаётся свой плановый совет. Кроме того, свои плановые советы создаются в рамках разнообразных проектов. Местные ПС и ПС проектов предлагают НПС свои предложения по составлению плановых заданий. Для этого они могут вступать в разнообразные ассоциации. После широкой (но ограниченной по срокам) дискуссии составляется общенациональный план, выполнение которого обязательно для всех. Впрочем, как уже было сказано выше, обязательность в условиях советской информократии весьма и весьма условна.
—
