Когда балетный берется за обыденное, результат может оказаться неожиданным для невнимательного наблюдателя. Закономерным, даже банальным, но внезапно резко отличным от того, к чему мы привыкли, от будничного. Ясное дело: сам балет странен, привычки, привитые им, тоже бывают необычными. Не всегда они благие, но уж если несут в себе позитивное, то оно положительно до очевидности, хотя и чрезмерно до абсурдности.
Книги Павла Козлова интересны не содержанием. Их главный герой – форма. Написанные ритмизированной прозой, авантюрно-мистические повествования увлекают не хитросплетениями фабулы, хотя события разворачиваются в них лихо, а завершаются гротескно, но магией слова. Точнее, его движения. Лексемы сплетаются в пропозиции, в знаки чего-то большего, нежели рассказ, а мы послушно следуем сквозь строй вооруженных шпицрутенами звуков. Они бьют нас, мы спотыкаемся, падаем, раним себя об угловатости синтаксических конструкций, оставляя плоть на сложных поверхностяхпроизнесенных про себя фраз, части которых травмируют непривычностью употребления. Короче, с нами происходит то же самое, что и со зрителем, впервые попавшим в балет.
Фрагменты зрелища, сумасшедшего в целом, выглядят еще безумнее, когда начинаешь задавать вопрос: «Почему?». Почему герои Павла Козлова говорят ритмически? Да ровно потому же, почему в балете танцуют!
Танец выводит нас за пределы будничного пространства и времени. Он ввергает и исполнителя, и наблюдателя в игровую вселенную, то имитируя нечто от привычного до необычного, то демонстрируя мастерство танцора в пределах от пресмыкания до левитации. Покинуть нашу «пыльную планету» призвано любое искусство, если оно не потеряло своих изначально священных свойств.
Павел Козлов, будучи балетным танцовщиком по ремеслу, стремится к сакрализации всего, с чем соприкасается его разум. Слишком сильна выучка классического балета с его муштрой. Слишком много сил отдано сценической карьере сначала в Москве, солистом театра Станиславского и Немировича-Данченко, а затем и в дальних странах. Слишком подготовленным эстетически пришел Павел на факультет журналистики МГУ. Опыт прозы не мог быть иным, чем тот, который мы видим.
Читателю известны разные «кунштюки» русской литературы. От романа в стихах «Евгений Онегин» до поэмы «Мертвые души». Даже такие химеры, как «Роман с героем: конгруэнтно роман с собой» Зои Журавлевой, не впечатляют: традиционные стихи, набранные по законам оформления прозы. С книгами Павла Козлова иное.
Автор возвращает слову способность звучать. Он уводит процесс чтения от обыденности, придавая ему священный статус. Ни одну страницу прозы Павла Козлова не прочтешь скороговоркой. Еще менее фразы его книг предназначены для просматривания.
В чем прелесть балета? В его вопиющей несовременности, в его безразличии к нуждам индивида, корчащегося в муках, насылаемых временем. В запасе у балета вечность, времени у него достаточно для того, чтобы быть благородным. Он танцует жизнь в ее инвариантах, индивидуализируясь лишь тогда, когда деградирует до метода Станиславского. Он не игра, в его жилах течет благородная кровь даже не греческих трагедий – греческих мистерий!
В чем прелесть книг Павла Козлова? В отсутствии игры с персонажами, в условности речи, подчиненной не характеру героя, но приказу автора. Который, в частности, отсылает нас к тому славному времени, когда даже наедине с собой люди читали вслух, а слово звучало. Первым стал читать беззвучно Амвросий Медиоланский. Святой не думал о том, какой вред принесет его дурная привычка будущим поколениям читателей. Однако же читатель измельчал с тех пор изрядно.
Мы разучились слышать, мы не знаем, как произносить слова. Орфоэпические нормы не закреплены в написанном, поскольку написанное не рассматривается в качестве произносимого. Верно произносимого, что не менее важно. Закрепление этих норм возможно только в ритмизированном тексте. Он несет информацию об ударениях, что для нашего языка важно, он способен выстроить себя так, что буква «ё» станет лишней.
Но главное – такой текст, даже читаемый про себя, есть слово звучащее, а оно и есть Бог.
