Джонатан ЛИТТЕЛЛ. «Благоволительницы». — М. : Ad Marginem, 2012, 800 с.
Сенсация конца минувшего года на отечественной книжной сцене, Гонкуровская премия 2006 года во Франции, европейский бестселлер, недоумение в США.
Если некогда был задан вопрос «как возможна поэзия после Аушвица», то здесь мы имеем художественное творчество прямиком из аушвица, и вовсе не в формате «дневника Анны Франк». «Благоволительницы» — это огромный роман, главный герой которого — офицер СС Максимилиан Ауэ, один из участников программы «окончательного решения еврейского вопроса».
Сам Джонатан Литтелл — не менее загадочен, чем его персонажи — потомок эмигрантов XIX века (с территории нынешней Белоруссии), родился в Нью-йорке, вырос во Франции, журналист, с интересами и возможностями, явно превышающими статус простого гуманитария. Дополнительная пикантная деталь: роман писался в Москве.
Литтелл сотворил произведение, от которого сначала шарахаешься — объём, тема, а потом проваливаешься, как в бездну. А выбираешься на поверхность — нельзя сказать, что неповреждённым, но и совершенно точно не разочарованным.
В романе протягиваются какие-то бесчисленные ассоциации, начиная с художественных — первое, что мне пришло в голову при чтении это «Моби Дик» Германа Мелвилла — и заканчивая политико-философскими — как-то «Банальность зла» Ханны Арендт, скандальное исследование индустрии холокоста. И это очень кинематографичное письмо — герои и события явст- венно предстают перед глазами и разнообразны аналогии от «Апокалипсиса сегодня» и «Гибели богов» до «Сталинграда» Йозефа Фильсмайера. Части романа поименованы словно танцы сюиты — аллеманда, куранта, жига etc, задавая своеобразную ритмику текста. Если не считать вступительной «Токкаты» главы повторяют французскую сюиту Баха № 2, до минор.
«Благоволительницы» — это и большой классический роман, и почти эпическая литература, в которой внезапно оказались люди двадцатого века. Некоторые эпизоды, особенно в последних частях, сцены в поместье зятя главного героя или же в бункере Гитлера вызывают уже с постмодернистским типом письма, с Сорокиным или даже Масодовым.
У «Благоволительниц» великая нехудожественная составляющая: роман читается почти как историческое исследование, здесь имеется экскурсы в этнолингвистику Кавказа, в жутковатые подробности технологий уничтожения, в описание структур административной деятельности рейха. Но при всём обилии материала нет ощущения бессмысленного многословия, не возникает идеи отредактировать текст.
Вот почти кафкианские коллизии работы аппарата РСХА и тут же античные аллюзии — благоволительницы — это греческие Эвмениды (благоприятное имя Эриний), преследовавшие Ореста, убившего свою мать Клитемнестру из мести за убитого отца, микенского царя Агамемнона, предводителя греков в Троянской войне. И «античность» ситуаций: от личных практик до исторических событий, — почти осязаема. Ведь и национал-социализм апеллировал к тому наследию, включая шокирующие эпизоды — вряд ли в древности поголовное истребление врагов или использование рабского труда вызвало бы ужас, который не покидает современного человека.
Самый неоднозначный выбор автора — то, что главный герой — отборный перверт. Однако, тем самым, Литтелл санкционировал одиночество, отстраненность, шизофреничность главного героя. Прозвучало мнение, что «Благоволительницы» сродни «Семнадцати мгновениям весны», но, пожалуй, в картине Татьяны Лиозновой — герои «одомашнены» актёрским составом, да и важный фактор — Штирлиц — свой; Максимилиан Ауэ же — ощутимо иной, пусть на протяжении сотен страниц мы глядим на мир его глазами.
«Благоволительницы» — очередная попытка европейского осмысления истории Третьего рейха, Второй мировой войны. Причём, если привычные варианты предлагают одичание, помутнение народа Гёте и Бетховена, то здесь перед нами герой-интеллектуал, размышляющий о Лермонтове, наслаждающийся музыкой Рамо и пытающийся совместить Weltanschauung, национал-социалистическое мировоззрение и кантовский категорический императив. Проблема, которую ставит Литтелл — носитель зла вполне может быть изящным и интеллигентным. И это не обязательно искушение демонического героя-одиночки, но выбор миллионов.
Обжегшись на «молоке» гитлеровского национал-социализма, европейцы уже несколько десятилетий усердно дуют на любую «воду», связанную с национализмом, консерватизмом, словно забыв, что в самом рейхе хватало оппозиции справа, а множество представителей культурной элиты (от Гамсуна, Паунда, Монтерлана, до Хайдеггера или фон Караяна) в той или иной степени солидаризовались с консервативно-революционными движениями.
При этом, подвергая диффамации «правый дискурс», Запад зачастую мило обходит очевидную составляющую рейховского насилия — колониализм (массовые убийства, концлагеря в англо-бурской войне), но Литтелл и этот пласт оправданно задевает. И почему «когда слуга короля, крестьянин или бюргер, превращается в гражданина, то есть, когда государство демократизируется, война вдруг становится всеобщей и ужасной»? История (и литература) полны вопросов, на которые нынешнее общество не в состоянии ответить.
