Кровь вместо «колы»
На вопросы «Завтра» отвечает известный военный журналист Дмитрий Стешин 29 июня 2011 года Номер 26 (919)«Завтра». Дмитрий, вы представляете редкий тип военного журналиста. Как и почему потянуло в эту сторону, стало профессией?
Дмитрий Стешин. Без пафоса — мне было очень обидно, как мои коллеги освещали первую чеченскую войну и пытались освещать вторую. Можно сказать, это было одной из мотиваций стать военным журналистом. Из Санкт-Петербурга, откуда я родом, до войны было не дотянуться. Питер — самодостаточный город, его во многом не интересует то, что за его пределами. Но в 2003 году меня из питерского издания «Комсомольской правды» (где я был шеф-редактором, собкором по северо-западу) перевели в Москву. В центральной «Комсомолке» я подружился с Александром Коцем, сыном известного журналиста Игоря Коца. У Саши готовилась гуманитарная акция, которая называлась «Посылка на войну».
С подачи «Комсомолки» чистые и честные русские люди собирали ребятам, сидящим в кавказских горах, подарки к Новому году: шапочки, шоколад, ручки, книги, батарейки, фонарики — всё, что может пригодится солдату. Набрали почти полгрузовика. Нам периодически предлагали оставить этот груз — сначала в Ханкале, типа мы сами всё распределим, но у нас была задача передать из рук в руки. Двигались мы практически на границу с Грузией, где стоял 247-й десантно-штурмовой полк. Попали мы туда с колонной «центроподвоза», в бронетранспортёре объехали всю Чечню этаким зигзагом. Была и неприятная ситуация — нам из «Ростокино-Лада» ветераны боевых действий, работавшие там, — передали десяток JPS с загруженными картами Чечни, ребята знали что дарили. И сохранить весь груз нам удалось, только отдав пять GPSов кому-то из генералов. К нам пристал его адъютант — генерал впереди вас летит в 247-й полк, неудобно без подарков, дайте несколько GPSов. Когда мы, наконец, добрались и спросили у разведчиков про генеральские подарки, на нас удивлённо посмотрели: мол, какие ещё GPS?
И пошло-поехало. В 2004 году я поездил по Чечне один. Было очень неприятно, но запоминающе. Застал Беслан. Как раз у меня сын родился, я его и не видел почти. Уже собирался домой, но тут звонят из штаба чеченского ОМОНа: в Осетии захватили школу. Я помчался туда. Потом были всевозможные «революции», на которых я работал: Молдавия, Киргизия, Монголия. Всего уже и не упомнить.
Потом война в Южной Осетии, на которой я оказался с другой стороны фронта. Наверное, провидение туда меня занесло. До сих пор на таможне интересуются, как это я там оказался, да ещё 6 августа. Саша Коц должен был заехать с другой стороны, мы должны были с ним встретиться в Цхинвале. Но не получилось — его ранило, а я линию фронта перейти не смог.
В пресс-центре в Гори, когда началась война, в здании местного телеканала я оказался единственным российским журналистом среди толпы западных коллег: они смотрели на меня как на прокажённого. Когда Коца ранило в Цхинвале, а нам нужен был журналист, я выбрался из Грузии через Армению. В Москве умылся и поехал обратно в Цхинвал.
Когда война окончилась, из Цхинвала до Джавы я возвращался «под бронёй». Был забавный момент. Со мной ехал журналист из «Вашингтон пост». Такой эффектный, в бывшей белой рубашке. Когда садились, он попросил воды, но солдатик, видимо, его просьбы не расслышал и захлопнул крышку люка. Американский коллега стал возмущаться, что напишет в Совет Европы, ООН, как русские обращаются с журналистами. На что я сказал: «У нас в России кровь вместо кока-колы». Он эту фразу до Джавы обдумывал. А потом взял у меня интервью. И написал совершенно похабную статью. Видимо, его отпустило…
Чем я отличаюсь от стрингера — стрингер работает на издания, которые больше платят. Я же…Как говорится, души наши принадлежат Богу, всё остальное «Комсомольской правде». Сегодняшняя «Комсомолка», процитирую своего главного редактора, это коммерческий проект. Аудитория воспитана телевизором, поэтому мы вынужденно ориентируемся на яркую обёртку, скандальную подачу материалов. При этом газета смогла сохранить костяк серьёзных авторов. А читатель у «Комсомольской правды» настроен патриотически. Нас читает по большей части провинция — общее настроение там таково. В Беслане меня подобрали с садовой скамейки и отвели к себе домой, потому что «Комсомолку» в той семье выписывали с конца 30-х годов.
«Завтра». Какова культура поведения журналиста на войне, какое необходимо снаряжение? Можно ли брать в руки оружие? Как весь опыт отражается в материале? Насколько этично тех же грузин, которые тебя «не закопали», информационно «закапывать»?
Д. С.Очень неэтично. Где-то в глубине души я даже понял Масюк. Такая же ситуация была в Ливии — мы находились среди повстанцев, но, по сути, душой были на стороне Каддафи.
Критерий профессионализма военного журналиста я как-то сформулировал следующим образом: в городе, через который прошла война и который закрыт на комендантский час, за 15 минут найти кров, друзей и прикрепиться к горячему трёхразовому питанию. Всё остальное — побочно. Не должно быть никаких военных вещей. Сейчас многие носят вещи, «закошенные» под военные бренды, — даже этого стоит избегать. Лучше всего, если ты будешь одет во что-то серое. При этом бомжом тоже не стоит выглядеть.
Я, например, столкнулся с тем, что мои огромные часы Casio приходилось в Грозном оставлять в сейфе на базе ОМОНа. Сказали: попадёшь под безадресную зачистку и ничего не докажешь. Оказалось, что это любимые часы ваххабитов. Пять будильничков — пять намазов, термометр, барометр, высотомер, компас — идеальный прибор для лазания по горам. Плюс есть подстройка времени по радиолучу, что, как мне сказали, открывает большие возможности для бородатых людей с тротилом и детонаторами. Командир чеченского ОМОНа мне сказал, что он бомбу с радиоприводом из них за 15 минут сделает.
Что касается оружия. В Чечне была и есть такая структура — республиканский чеченский ОМОН, который был на страшных ножах с новой властью. «Кадыровский» спецназ в 2004–5 гг. нёс минимум потерь в войне с боевиками, а в чеченском ОМОНе за раз могло погибнуть 18 человек, когда их подорвали прямо на выезде с базы. Заместителем командира там был Бувади Дахиев, Царствие ему Небесное. Я не понимаю, почему Кремль не сделал на него ставку, выбирая наместника для мятежной республики; это был человек с огромным авторитетом, к тому же ни единого дня не воевавший против нас. После первой чеченской его сдали, он скрывался в Москве, после второй его демонстративно убили.
Тогда я мотался по горам, я отрабатывал шахидок, подорвавших самолёты на Ростов и Волгоград. У нас в «Комсомолке» есть фирменная фишка, которая может показаться кому-то не очень этичной. После взрыва шахидок опознают через двое-трое суток, и можно найти их родственников, посмотреть им в глаза, понять, в какой среде будущие шахидки выросли. Был в горах, в ваххабитских сёлах, где не было никакой власти. Меня поразило, что шахидка, подорвавшая ростовский самолёт, была больна полиомиелитом, и её в детстве в ростовском госпитале вылечили. Не знаю что это: совпадение или дьявольщина какая-то. По Чечне я ездил с двумя ребятами из чеченского ОМОНа, видел на каком они взводе, и знал, что если мы на что-то нарвёмся, они живыми не выйдут. У них на заднем сидении валялся ржавый автомат, «сучка». Вот его я и попросил у омоновцев: не ровен час куда-нибудь встрянем, вы будете отстреливаться, а я, что же: как пассажир сидеть и по сторонам смотреть? Почистил его и с ним ездил.
«Завтра». Как надо вести себя по отношению к населению — заметно выделяться или наоборот, сливаться?
Д. С. С Коцем обсуждали эту проблему и пришли к выводу, что иногда чрезмерная мимикрия может сильно повредить. Хотя в Чечне нас иногда выручало то, что небритые, с рыжими бородами, мы становились похожи на чеченцев.
Когда мы работали в Косово, всё было по-другому. Карла дель Понте заявила о том, что в Косово процветала торговля органами, и мы исследовали тему, объехали за неделю все сербские анклавы. Было понятно, что следов тайных лабораторий мы не найдём, поэтому искали родственников молодых людей, которые пропали в 1998 году, в короткий период безвременья. Таких людей мы нашли. Родственники знали, что в течение нескольких месяцев после похищения их сыновья, внуки, племянники были живы, албанцы брали для них одежду и еду, при этом отказывались от любых выкупов. Понятно, что нужно было похитителям.
В Косово нас спасало то, что мы арендовали грамотную машину, не пожалели денег и наняли красный ленд-ровер. И нас принимали за западную миссию. За несколько дней до нашего визита в Приштину застрелили в затылок болгарина. Его всего лишь спросили, который час, он ответил по-болгарски, решили, что по-сербски и убили.
В последний день поездки, ночью мы оказались на автовокзале в Приштине, откуда должны были уехать на обычном автобусе в Белград. И почти кожей почувствовали, что вот-вот начнутся проблемы. Тогда я разделся до пояса и начал спокойно мыться под каким-то краном с водой, а Коц купил хот-дог и два кофе. Вели себя предельно нагло — и это помогло. К нам никто не подошёл, хотя поначалу хотели.
«Завтра». В чём же, на ваш взгляд, специфика последних арабских революций?
Д. С.На египетской революции я заметил такую вещь. Вокруг каирской площади Тахрир с раннего утра появлялись обученные группы людей, они стояли на магистралях, на развязках и зазывали проезжающих. Когда набиралось человек пятьдесят, их гуртовали, впереди шли активисты с зажигательными кричалками, очень похожими на фанатские, таким образом очередная группа приходила на площадь Тахрир и начинала митинговать. Эта стихия была вполне управляема. Было объявлено, что на площади Тахрир собирается миллион человек. Это физически невозможно. Сто тысяч было, возможно, даже несколько больше. Но Каирская агломерация — это 25 миллионов. Огромное число людей сидело по своим кварталам, разлив горючую смесь по бутылкам от кока-колы, с ножками от столов и ждали, когда революционная толпа пойдёт громить лавки. То есть хватало тех, кому эта революция была совсем не нужна.
В Ливии я дошёл, что называется, до точки сборки. Дома хочется на войну, на войне хочется домой. В Ливию у меня было два захода на цель. Сначала я сменил там Сашу Коца. Чуть ли не в аэропорту разошлись в разные стороны.
По отработанной схеме я доехал до Аль-Саллюма… Это не туристический Египет: совершенно жуткая помойка, роммелевские места, где итальянцы и немцы во время Второй мировой катались на танках.
В первую поездку я всё-таки попал в Ливию. Один из критериев профессионализма любого журналиста — это упорство. Тебя гонят в дверь — ты лезешь в окно. Трёшь морковку, пока кровь из пальцев не брызнет. У меня в паспорте шесть штампов о выезде из Египта и только два о въезде. Таможенники были весьма удивлены, но были рады продать мне на каждый выезд пятнадцатидолларовую визу. Я пересекал границу с Египтом пешком, и раз за разом возвращался обратно.
Я чувствовал, что будет неприятная поездка, правда, не знал, что следующая будет ещё неприятнее. Съездил в Свято-Боголюбовский монастырь, где за меня молились, и по совершенно удивительному стечению обстоятельств, когда у меня начинались какие-то проблемы, монастырь выходил на связь. Когда я в четвёртый раз пытался прорваться в Ливию, никакой охраны на границы не было. Там стоял пост местной повстанческой полиции, которой русские журналисты ужасно не понравились. Причины стали ясны позже. Это была грамотно срежиссированная информационная политика. В те дни к Бенгази подошли войска Каддафи, и повстанцы побежали. Сообщалось, что в Бенгази уличные бои, что войска Каддафи насилуют и убивают. Но войска Каддафи не дошли до Бенгази. В этот ключевой момент вмешалось мировое сообщество, началась бомбёжка. Западные журналисты смотрели на нас круглыми глазами: куда вы едете?! Ливия для въезда и работы журналистов была закрыта на несколько дней, и мы под этот запрет попали. Нашу настойчивость оценили по достоинству. Второй раз на блокпосте нам сказали: ещё раз появитесь — мы вас расстреляем. В третий раз нас отбили египетские пограничники, выбежали нам навстречу. Но ливийские повстанцы нашли нас на египетской территории, и натужно улыбаясь, сказали: «Пойдёмте с нами, мы вас отвезём в Тобрук». Фотограф, который был со мной, а он работал в первую чеченскую войну, пошёл за ними, как сомнамбула. В этот момент мой телефон соединился с матушкой Марией из монастыря. Мелькнула мысль — не случайно! Я коллегу успел достаточно жёстко остановить, времени на разговоры не было, я просто придержал его рукой и несильно, но незаметно, ударил по печени. Он очнулся, вышел из оцепенения и потом заметил, что очень похоже на чеченский вариант. Так в 1999 году попал корреспондент ИТАР-ТАСС Владимир Яцына, которого боевики потом расстреляли.
В первую поездку мы прорвались в Бенгази буквально на сутки. Неожиданно оказались в штаб-квартире телеканала «Аль-Джазира». По странному совпадению ровно за год до того Би-Би-Си провело беспрецедентное сокращение репортёров, руководящих работников, причём увольняли суперпрофессионалов. Дальше произошло следующее.
Как, например, склонировать медиа-холдинг «Комсомольской правды»? Надо уволить из каждого отдела по два толковых сотрудника: заместителя начальника и репортёра — и собрать их в одном месте. Вот так все уволенные англичане с Би-Би-Си внезапно собрались на «Аль-Джазире». Возможно, после интенсивных языковых курсов. Мы оказались в сердце этого телеканала, мы посмотрели, как он работает. Телеканал базировался в бывшем здании прокуратуры Бенгази, там был гигантский балкон, который нависал над площадью Тахрир. Круче точки для съёмки народных восторгов придумать невозможно. Я отписал из логова врага гнусную заметочку о пиар-революции, и мы поехали восвояси в Египет, чтобы приехать в Ливию ещё раз через неделю.
Ещё мне вспомнилась фраза Шарикова из «Собачьего сердца»: «На учёт встану, а воевать не пойду», — площадь Тахрир в Бенгази забита народом, на больших экранах демонстрируются духоподъёмные фильмы о революции. А утром приезжаешь — стоят три с половиной бойца.
В этот заход на Ливию мы успели домчаться до Тобрука, посмотреть на срежиссированный митинг, который по свистку собрался на центральной площади, и, также по свистку, флаги были свёрнуты, а люди разошлись в разные стороны. На крыше какого-то караульного помещения офисного здания собрались четыре журналиста, в том числе я с фотографом, и толпа внезапно повернулась к нам. Тогда я сделал фотку — хороший кадр стоит пули между лопаток. Я присел, повернулся к митингующим спиной, и коллега снял меня на фоне митинга.
«Завтра». Какие ощущения от оппозиции, от повстанцев? Это часть западной операции против Каддафи, или накопленные противоречия в ливийском обществе вывели ситуацию на уровень гражданской войны?
Д. С.Я, как человек посторонний, наверное, не очень глубоко проник в тему. Слышал версии о межплеменных раскладах. Но мне кажется, это сродни тому, как если бы на уровне современной России происходили разборки между кривичами и вятичами. Ливия — давным-давно цивилизованная страна, национальный продукт распределялся более-менее равномерно.
Мы прожили в Ливии двенадцать дней. Жили в Бенгази, в самом бандитском квартале Сабри. Ели в забегаловках. Первый день на нас удивлялись, на второй — привыкли. Поразил местный менталитет. Это люди, с которыми абсолютно невозможно ни о чём договориться. Особенно меня убило общение с шофёрами. Мы были вынуждены передвигаться на такси. Ты нанимаешь машину в Тобруке за 200 долларов, долго объясняешь, что за двоих, не с каждого. Кивает. Пишешь на грязном стекле машины «Тобрук—Бенгази — 200 долларов» — опять кивает. Для верности пишешь ещё в блокноте, пересчитав в динарах, — всё понял. Поехали, тридцать км до Бенгази, он говорит — 400… Что хорошо — когда сознательно идёшь на обострение отношений и человек понимает, что сейчас просто получит в лоб, то сразу становится сговорчивым. В принципе мы могли нашего горе-водителя выкинуть из машины и самостоятельно доехать. Полиции нет, безвластие, никто ничего не скажет… И этот вариант обсуждался. Потому что лишних денег для грабителей у нас не было.
Путём множества ухищрений мы нашли человека, который напоминал персонажа из фильма «Молчаливый Боб». Он ничего не боялся, отказывался от бакшиша, не брал ни копейки сверху. Единственный раз я увидел довольную улыбку у него на лице, когда мы выехали на передовую и я попросил развернуть машину, чтобы в случае чего мы могли быстро уехать. Он понял, что мы — люди опытные и не будем тут глупо погибать. Когда нас задержали и допрашивали двенадцать часов, он за нами приехал ночью и забрал с «революционной военной базы». Можно сказать, что этот человек реабилитировал весь арабский народ в наших глазах.
В Ливии гигантские расстояния, а дороги, как в Германии, — крейсерская скорость движения на машинах 160–180 км в час. Обратно мы ехали так, что у нашей машины встречным ветром оторвало задний бампер. Проезжали через десятки постов повстанцев. На каждом посту — цирк-шапито. Какой-то непонятный молодняк из окрестных деревень: кто с оружием, кто с мачете. Типичный пост, где они «готовы умереть за революцию», но выкопать нормальный капонир для танка — это уже выше сил. Танк поелозил гусеницами в кювете, и сполз туда, завалившись набок. Перед танком — кусты саксаула. Спрашивается, куда танк будет стрелять — хотя бы вырубили сектора обстрела…
Одного бойца спросил, сколько у него патронов. Он показывает рожок в винтовке, ещё один рожок в заднем кармане джинсов торчит. Это минута боя, если сразу не начнёт от страха очередями садить. Рядом стоит наша ЗУшка, ничем ни прикрепленная, поставленная на какую-то ржавую раму. Первый же выстрел, и она заваливается стволами вверх на стреляющего бойца.
Местные водилы недовольно поясняли, как появились эти посты. Повстанцы вошли в контакт с бывшей дорожной полицией и устроили такие феодальные замки на дороге — ни конному, ни пешему не пробраться. Нас выручало, что журналисты, мы проехали все посты. Там не знают ни русского, ни английского — часто выручает интонация. На вопрос: что в сумке: взрывчатка, оружие? — самым безмятежным голосом отвечал: бельишко, носки грязные, из командировки еду, — работало.
Людям там достаточно сложно объяснить, откуда мы — слово «Россия» понимают процентов сорок населения. Я нашёл универсальную форму ответа — «Калашников». Это знают все. Что наводит на грустные мысли. Который год прикрываемся творчеством Михаила Тимофеевича. А что будут говорить наши потомки в подобных ситуациях? Сколково? Яхта Абрамовича?
Ещё Роммель писал, что сама пустыня ничего не стоит, десяток тысяч захваченных километров — это не победа и не поражение. Что-то стоят оазисы и города-пристани. Так там можно воевать до бесконечности. Ливийцы только через полтора месяца после начала войны узнали, что можно воевать не вдоль дорог. Как-то мы чудом разминулись с разведкой Каддафи, подъехали к одному блокпосту, а там уже горел расстрелянный джип. На пост откуда-то из пустыни выскочили. Пустыня плоская и каменистая, можно в любом направлении кататься, ливийцы это поняли спустя полтора месяца после начала боёв. Так что они могут долго бегать друг за другом. Армия Каддафи тоже не стремится входить в столкновения с повстанцами.
Мне сказали любопытную вещь. Каддафи воюет очень бережно, рассчитывая вернуться и дальше этим народом править. У него нет желания укладывать трупы штабелями. Как воюют повстанцы — это анекдот. Было несколько ситуаций, когда мы оказывались на передовой. Один раз «саушки» вдарили по соседнему бархану, в труху всё перемалывая. Стоим мы на апрельском африканском солнышке — и стало нам очень прохладно. Скажет сейчас арт-корректировщик: «Перенести на следующий бархан огонь», где толпа народа, — и привет. Оглядываюсь и вижу, что мы с Коцем одни, как два тополя. А всё это повстанческое «войско» грузится на свои тачанки, не забывая показать «V», и сваливает.
«Завтра». Помимо военных похождений, вы широко известны тем, что занимаетесь военной археологией, ездите на места боёв с поисковыми отрядами. Что вы там ищете и находите, особенно не в материальном плане?
Д. С.Я давно сформулировал, что на месте, где насильственно погибло и не было похоронено много людей, остаются их биополя. Очень интересно в этом плане посмотреть форумы людей, занимающихся военной археологией. На любом форуме обязательно есть тема «аномальные явления в лесах». Тема начинается с вопроса-затравки, кто с чем непонятным сталкивался в лесу? Второй комментарий тут же примерно следующий — поменьше надо пить водки или есть психоделические грибы. Но дальше тема доходит до пятидесяти страниц, люди наперебой вспоминают странное и необъяснимое, даже публикуют фотографии аномальных явлений. При вдумчивом анализе можно вычленить основные непонятные вещи, которые происходят в этих местах.
Давным-давно замечено, что туман работает, как экран непонятных сущностей, когда повторяет контуры человеческих фигур — они идут в атаку против ветра или просто двигаются куда-то. Ещё голоса. Одно из самых ярких впечатлений, посещение уже эксгумированного немецкого кладбища. Это Мясной Бор, где погибла Вторая ударная армия. На болотном острове была гигантская немецкая позиция, вокзал, госпитали. Огромное кладбище осталось, его вывез в двухтысячных годах Германский союз по уходу за воинскими захоронениями. Мы пришли на это кладбище, сразу пошёл дождь, тоже обычное совпадение. Немцы вывезли оттуда всех: голландцев, латышских эсэсовцев, но почему-то оставили испанцев. Мы с товарищем остановились неподалёку от места, где так и остались лежать испанцы. Я с горечью спросил: «Их-то, почему не забрали для перезахоронения? Вечером лежали ни живы ни мертвы и слушали, как мужской голос пел песню на испанском языке.
Ещё интересно ночью отойти от костра, где-то за сотню метров, и послушать тишину. В зависимости от места, где это происходит, различные звуки врываются тебе прямо в уши. Однажды отошли от костра и слушали, как полковой рожок проиграл всевозможные сигналы: в атаку, отбой и. т. д. Вернулись к костру, там оставался наш товарищ. Он нас спросил: »Вы на чём там дудели? «
Я — коренной питерец. Переезд в Москву был большим психологическим сломом. Я решил съездить в этот лес один, на четыре дня, душу почистить. Первый день было неприятно — всё время кто-то смотрит тебе в спину. Ночью лежал в палатке, читал, у меня горело четыре свечи, которые обычно палатку нормально отапливают. Однако мне было настолько нестерпимо холодно, что я надел перчатки, два свитера, читал Сент-Экзюпери. И вдруг услышал, что где-то в стороне, в районе урочища, застучал топор. Потом зазвучали детские голоса. Я лежал и думал, откуда здесь ночью могли взяться дети, до твёрдой земли 15 километров по болотам. Возникла картина: сейчас детские руки начнут трясти палатку, а я буду стрелять из карабина во все стороны. Так я и проснулся с карабином на груди. Утром я пошёл в сторону этих криков. И на краю урочища зацепил на металлоискатель маленький эмалированный тазик, игрушечный, и целлулоидную куклу тех времён. И похоронил их. В том котле погибло много детей, которые остались с местными жителями.
»Завтра«. Почему же в прошлом году возник странный шум по поводу журналиста Стешина? Ведь дошло просто до истерик, до заявлений, что »таких людей не должно быть в профессии«.
Д. С.Да, вопрос моего существования в СМИ — нравственный вопрос всей российской журналистики. Либералы узурпировали журналистику, решили, что свет идёт только от их идей и они правы по праву рождения. По их убеждению, человек, исповедующий национальные взгляды, должен быть тупорылым богатырём-жидобоем с корявым письмом. Я в этот стандарт не вписываюсь, рву шаблон. Это предельно не нравится. С ними приключились корчи, когда я получил в первой номинации ультралиберальную премию имени Артёма Боровика за репортаж с другой стороны линии фронта, из Грузии. Несмотря на всё, с болью в сердце я смог найти добрые слова и для грузин. Попытался разобраться в их чувствах по поводу конфликта в Южной Осетии.
Беседовали Андрей Фефелов и Андрей Смирнов
