№ 48 (889) ОТ 1 ДЕКАБРЯ 2010 г. Введите условия поиска Отправить форму поиска zavtra.ru Web
ПАМЯТИ ЕВГЕНИЯ НЕФЁДОВА
ВОТ УЖЕ 40 ДНЕЙ, как нет моего друга, моего брата, моего верного помощника Евгения Андреевича Нефёдова.
20 лет мы были вместе, были рядом. Я хочу вспомнить что-нибудь яркое, потрясающее о нём — и не могу, потому что каждый день в течение двадцати этих лет был наполнен непрерывной черновой кромешной работой: день-ночь, день-ночь… Правки, статьи, авралы, накладки, ошибки, ляпы, нехватка материалов, нехватка сил, нехватка денег — постоянный надрыв.
Незадолго до его смерти я сказал: "Жень, за эти 20 лет мы не успели друг другу даже доброго слова сказать. Всё эта гонка, гонка, гонка…"
И вдруг через эту кромешность всплывает его лицо. Я вижу его сначала, как в тумане, а потом очень ярко. Вот он идёт рядом со мной в нашем красном праздничном шествии в девяносто втором году, когда тысячи людей плотным могучим маршем двигались от Октябрьской площади к Лубянке. Справа от меня идёт какой-то охотнорядец, несёт кассетник с записями грохочущих колоколов Ростовской звонницы. Слева поют "Варшавянку". Впереди, над нашими головами, колышется алая хоругвь со Спасом. А Женя несёт маленький портретик Сталина.
Или чуть позднее, когда пикетировали Останкино. Вот грузовик, на него вскакивает Нефёдов, и с кузова, воздев кулаки, читает в толпу свои стихи. Толпа шумит, ревёт, аплодирует. И я подумал, что он — поэт, трибун, дождался своего часа, когда читает стихи не на праздничном вечере, не в тёплом зале, а на баррикадах, среди революционной толпы.
Или страшные дни октября девяносто третьего года, когда наша редакция уже разгромлена, гайдаровские автоматчики рыскают по нашим ящикам, шкафам. А мы — я, Нефёдов, Бондаренко — уходим в осенние леса, спасаясь от арестов. На перекладных: на машинах, такси, электричках, поездах, — добираемся до Рязани, а оттуда — в глухую деревню, к нашему другу Личутину. И там сидим, пьём водку, плачем, поём песни, надрываем себя в лесной работе, валим берёзы.
Но, не прождав и трёх дней, едем назад, в Москву, где ещё продолжается осадное положение, чтобы начинать нашу новую газету "Завтра" взамен закрытой без суда и следствия газеты "День".
Или печатаем в Восточной Сибири, в Красноярске, первый выпуск газеты "Завтра". Печатаем практически тайно, потому что никто из близлежащих типографий не решался печатать эту опальную крамольную газету. А там, далеко, за Уралом, на Енисее нашёлся красный директор типографии, который на свой страх и риск напечатал тираж этой первой нашей газеты. И вот через всю Сибирь: Восточную, Западную, через Урал, — эта запретная газета приходит ночью в Москву. И мы все ночью идём на перрон встречать поезд. Помню, как Женя, надрываясь, тащит пачки газет, грузит в нашу машину, чтобы утром вся Москва читала этот номер, где были приведены фотографии восстания на баррикадах.
И, конечно, наши вечера, которые напоминали церковные действа, — так восторженно, религиозно, молитвенно был настроен зал. И Евгений Андреевич вылетал к микрофону, полный надежд, помолодевший, похорошевший, светящийся, с листком бумаги, трепещущим в руках, и читал свои стихи о России, о любви, о Боге, о сражении, о подвиге, о бессмертии. Он относился к поэзии как к религии, к своим друзьям поэтам, многие из которых уже ушли: Татьяна Глушкова, Николай Тряпкин, Юрий Кузнецов, Игорь Ляпин, — как к небожителям, никогда не испытывая к ним зависти, одно только обожание. Так же религиозно он относился к свой жене и своей дочери.
Теперь, когда Жени нет, в том месте, где находился он, разверзлась пустота, образовалась глубокая яма. Эту яму ничем не закрыть, не занавесить, не заложить. Она так и будет оставаться, пока существуем мы в газете. Когда-нибудь мы спустимся туда, в эту пустоту, которая обернётся каким-нибудь чудесным зелёным лугом с золотыми одуванчиками — цветами русского рая. Мы сядем среди этих цветов и тогда-то наговоримся всласть о красоте, о поэзии, о женщине и о нашей предвечной непобедимой извечной России.
Александр Проханов
ЕВГЕНИЙ НЕФЁДОВ УМЕР на боевом посту. Сгорел, до последней минуты утаивая свою боль, чтобы не обеспокоить окружающих. Уже больным, в последние годы он и приступы свои старался скрыть или снять через смех. Смех искренний и задушевный. Он понимал: смех и веселье помогают — не только каждому человеку, но и народу в целом, — преодолевать самые тяжелые препятствия, переживать трагедии и поражения
Я познакомился с Женей Нефедовым в 1977 году, во время совещания молодых писателей Советского Союза. В тот же день, когда познакомился и с Сашей Прохановым. После открытия совещания ко мне подошел молодой подтянутый Проханов, сказал, что он заинтересовался одной из моих первых статей в "Литературной России" о прозе сорокалетних. Познакомились, разговорились. С тех пор и дружим. А к вечеру я пошёл к себе в номер в гостинице "Орлёнок", где и проходило совещание. Усталый, хотелось отдохнуть. Номера нам выделяли на двоих участников встречи. Слышу, из моего номера доносится шум, звучит смех, царит веселье. Я слегка приуныл. Открываю дверь. Там сидят наши руководители совещания от Украины, среди них тогда еще все советские, комсомольские вожаки: Иван Драч, Дмитро Павлычко, и с ними мой молодой сверстник. Знакомимся. Молодой комсомольский поэт, участник встречи от Донбасса, собкор "Комсомолки" Женя Нефёдов. Тоже еще не член Союза писателей, тоже на первом всесоюзном совещании. "Братья-хохлы" дружно приняли меня в компанию, признав за своего, ибо я всё-таки — Бондаренко. Вот так и познакомились, прожили в одном номере целую неделю. Потом встречались в "Комсомольской правде", когда там шли мои статьи, в Союзе писателей. Чуть позже Женя уехал собкором "Комсомолки" в Прагу.
И вдруг, в 1990 году прихожу домой к Проханову поговорить о будущей работе в формируемой им газете "День" — и встречаю там Женю Нефёдова. Сразу после разговора о будущей газете перешли к делу. Первым написал заявление на работу Нефёдов, и был оформлен приказом по газете "День" номер два, следом — я, под третьим приказом. Дальше редакция разрасталась, Проханов собирал опытных газетчиков. Поэтому и я, и Женя поначалу были на совсем других должностях. Но эти опытные газетчики один за другим быстро разбегались — тем более, почувствовав протестный боевой характер издания. А мы — второй и третий номера, не говоря уже о первом — самом Проханове, так и работали дружно все двадцать лет. Осенью уже не раз говорили с Женей, как провести наш юбилейный вечер газеты "День". В декабре исполнится ровно двадцать лет первому пробному выпуску. Он готовил свою программу "Русского смеха". И неожиданный, страшный финал. Теперь уже навсегда двадцатилетие газеты будет соединяться с гибелью её второго номера. Его пост в газете "День", а потом и "Завтра" был наиглавнейший. Начинали читать с прохановской передовицы, потом читали на восьмой полосе "Евгений о неких", потом уже весь номер.
Не скрываю, как критик я больше всего ценил его блестящие пародии. Женя был пародист от Бога. Он блестяще выхватывал из стихотворения того или иного поэта какую-нибудь характерную черточку, особенность, и развивал её в полный рост. Он замечал иные небрежности и корявости, и так их расцвечивал, что автор на всю жизнь отучался от своих слабостей. Он был своего рода литературным критиком, ибо умелая яркая пародия — это анализ всего творчества поэта. Вот уже 14 лет выходит газета "День литературы", и в каждом номере её на восьмой полосе — пародия Евгения Нефедова. Сто семьдесят номеров, сто семьдесят пародий. Вышло уже две полноценных книги. Это тоже был пост Нефедова — восьмая полоса газеты "День литературы". Иногда он уставал, бывал в отпусках, гостил у дочери. Но как достойный представитель школы советской журналистики, он знал, что бы ни случилось, газета должна выйти, пародия должна быть написана.
И сколько же таких боевых постов было у нашего надежного товарища и друга Евгения Нефёдова?!
И вот наше живое общение в прошлом. Впрочем, пока сам я живу, буду вспоминать и о нём, общаться с ним. Потому что "жало смерти" бессильно против человеческой памяти.
Владимир Бондаренко
Я ОЧЕНЬ СИЛЬНО ПЕРЕЖИВАЮ уход Евгения Нефёдова. Для меня он был символом редакции "Завтра". Мы всегда были с ним одном ополчении, в одной шеренге, даже родились в один год, следующий после Победы.
Нефёдов первый встретил меня ещё в редакции газеты "День", дал мою довольно грубую графику на целую полосу.
Всякая редакция — это империя. На планёрках мы сидели вместе, в самой дальней провинции этой империи, на диванчике. За его широкой спиной было удобно, уютно, можно было порисовать, помечтать.
Редакция — это и дом, в котором обязательно имеется свой истопник. Таким истопником и был Женя, он годами поддерживал огонь в редакционном очаге. На нём долгое время и держалась редакция. В последние годы, уйдя с поста ответственного секретаря, он стал часовым. Проханов — это пост №1, а Женя — это был пост №2. Многие так и читали "Завтра": сначала прохановскую передовицу, затем нефёдовскую колонку. И сегодня часового не стало. Он не ушёл со своего поста, но погиб на службе.
После кончины Евгения я перечитал его книги. Великолепное чувство слова. И чутье на слово. Вспоминаю, как мы были в Киеве во время противостояния Ющенко—Янукович. Как забегали местные пиарщики, ловкие, мобильные ребята, когда Женя буквально за полчаса на суржике накидал большое количество качественного текста, — они просто были потрясены.
Нефёдов был тонкий лирик, и он был прекрасный юморист, сатирик. Сегодня многие люди не склонны к смеху, более того, смех зачастую воспринимается как синоним слоя, для которого нет ни идеалов, ни святынь. Для Жени, острослова и балагура по жизни, смех был оружием, которым он разил своих идейных оппонентов.
Геннадий Животов
В СИЛУ ВОЗРАСТНОЙ ДИСТАНЦИИ, разницы характеров и интересов — не друг, по многим вопросам — не единомышленник, но так уж получилось, что за двенадцать лет знакомства и восемь регулярного, почти каждодневного общения невозможно было иначе относиться к Евгению Андреевичу, нежели как к родному человеку. И уход его — это факт моей жизни, будто из поля зрения исчез некий значимый элемент.
Даже ругаться с ним получалось почти по-семейному. Тем более, Нефёдов мог устроить мастерский разнос: "Так газету не делают!" — но уже через полчаса беседовал с тобой как с любимым племянником.
Человек был многомерный, артистичный, самолюбивый. Любимые книги, которые способен был цитировать наизусть целыми блоками — "Тёркин", "Мёртвые души" и "Похождения бравого солдата Швейка". На Швейка даже чем-то был похож.
Мировоззренчески Нефёдов, пожалуй, не был ни сталинистом, ни адептом красно-комиссарского экстрима, а принадлежал к редкой ныне линии романтического советизма. Гагарин, Фидель и Че, "Любовь, Комсомол и Весна". При этом русская тема — для него была очень важна, и "модернистские" и "постмодернистские" сюжеты, возникавшие в газете, были для него непонятны и неприятны в значительной степени именно как нерусские или недостаточно русские.
Нефёдов был человеком журналистской культуры, вносил её в пёстрое "завтрашнее" сообщество литераторов, художников, историков и философов. Как ответственный секретарь создавал внешний облик газеты, с видимым удовольствием делал макеты полос. Львиная доля броских и остроумных заголовков газеты — это тоже Нефёдов. Последние годы, уйдя с должности ответсека, вёл авторскую колонку "Евгений о неких", вычитывал газету, фактически постоянно был редакционной "свежей головой". Довольно непростое занятие, особенно с учётом регулярного еженедельного ритма.
Ещё он был хранителем. Через него можно было прикоснуться к героям Советской Атлантиды. Его последняя важная работа — текст о вечерах газеты "День" с участием Николая Тряпкина, Юрия Кузнецова, Татьяны Глушковой.
Сейчас Евгений Андреевич среди них, в кругу своих учителей, друзей и соратников.
Андрей Смирнов
НА ЕГО ДОЛЮ ВЫПАЛИ мучительные испытания. Живя с ним в одном посёлке под Москвой, я однажды увидел его, ожидавшего у входных железных ворот приезда вызванной "Скорой помощи". Он задыхался от астмы, в глазах были слёзы. Меня обожгло жалостью, когда его голова коснулась моего плеча.
Силы его уходили, но он продолжал работать в боевой газете, на самом её боевом посту. Продолжал бороться — своими стихами, статьями, выступлениями на собраниях, фестивалях, митингах. Года два назад он позвонил мне по телефону, спросил, видел ли я его статью в "Завтра" о моих книгах "Сталин" и "Оболганная империя". Я не видел, а когда прочитал, понял, почему он написал о них: ему был близок и сам материал книг, отвечавший его убеждениям. Побольше бы таких литераторов, которые бы без всякой корысти для себя работали для общего дела.
Он не мог не бороться, потому что не мог примириться с тем, как терзают враги нашу любимую Родину. Как глумятся над нами. Но в происходящей борьбе даже добродушный юмор нашего Жени Нефёдова — показатель силы, противовес самоуверенной тупости каких-нибудь помощников наших правителей, всех этих дворковичей-юргенсов, которые обвиняют нас, русских, в срыве пресловутой либеральной модернизации и дали нам пятнадцать лет жизни, если мы не переделаемся в денационализированных рабов. Как говорил В. Розанов: "Если бы евреи были поумнее..." Но то, что русский человек готов сражаться с врагом до конца дней своих, — тому пример Евгений Нефёдов.
Михаил Лобанов
ИМЯ ЕВГЕНИЙ ОБЫЧНО переводится с древнегреческого как "благородный". Но есть в нём, конечно, и второй отзвук: латинского "genius" — "гений", что уже давно обыгрывается в поэтическом общении:
Я — Евгений.
Ты — Евгений.
Я — не гений.
Ты — не гений", — эти строчки то ли Долматовский написал в адрес Евтушенко, то ли наоборот.
Так вот, Евгений Андреевич Нефёдов мог — лично я в этом глубоко убеждён за не слишком долгие, но и не слишком краткие годы нашей совместной работы — по своему внутреннему творческому потенциалу стать именно что поэтом своей эпохи, какими были Пушкин и Лермонтов, Некрасов и Тютчев, Блок, Маяковский, Есенин и Твардовский... И сам понимал это, и в редкие минуты откровенности — а он, при всей его внешней открытости и артистизме, был очень замкнутым и ранимым человеком, — корил себя за то, что занимается "не главным", что мало пишет настоящих, "серьёзных" стихов...
Да, конечно, тут он, мой старший товарищ и учитель, "наступал на горло собственной песне", — но вовсе не ради каких-то личных выгод, а ради тех людей, которых он считал своими близкими, своими друзьями, своими соотечественниками. Он не стал лелеять и развивать свою поэтическую "евгениальность", а вполне осознанно, хотя и с болью, — пожертвовал ею ради интересов семьи, ради интересов народа, ради интересов Родины, как он их понимал.
Конечно, он имел право и на принципиально иной выбор — такой, который сделал, например, Юрий Кузнецов. Но тогда кто бы еще, кроме Евгения Андреевича, не просто десять с лишним лет тянул на себе практически весь воз выпуска еженедельной и единственной в своем роде газеты-альманаха, утрясая в её объёме тысячи авторских амбиций, правок и согласований, — он активно работал и в землячестве донбассовцев в Москве, и с театром Татьяны Дорониной, и переводил множество стихов, особенно украинских авторов, и, и, и?..
Даже сегодня, через сорок с лишним дней после его смерти, я ловлю себя на ожидании того, что вновь откроется дверь редакции, и я услышу фирменное нефёдовское: "Извините, шо опоздал. Больше не повторится!"
Владимир Винников
НЕ ДУМАЛИ МЫ НЕ ГАДАЛИ, что в преддверии двадцатилетия газеты "День"—"Завтра" будем справлять тризну по нашему дорогому Евгению Андреевичу. Но во всем есть свой, пусть пока и недоступный нам смысл.
В течение сорока дней с момента кончины Нефёдова я часто слышал его голос. Он определенно незримо пребывал в редакции. Где-то на периферии, из далеких комнат раздавался его весёлый басок, вплетаясь, как обычно, в разноголосую жизнь коллектива.
И вот теперь, морозным утром, запоздав со сдачей материала в номер, я машинально, в силу многолетней привычки, шагнул в кабинет Нефёдова. Заглянул к нему, чтобы обменяться парой шутливых реплик, а заодно и буднично извиниться за опоздание…
И вот передо мной совершенно гладкий, прибранный письменный стол, на который струится свет из зимнего окна. Вакуум, пустынность покинутого места. Тайна жизни и смерти.
Нефёдов был адепт и певец нормы. Он мог бы возглавить Партию нормальных людей. Нормальных — не в смысле усредненных, уравновешенных или, не дай Бог, равнодушных. Но в хорошем, в правильном смысле — обычных. Тех, кто придерживается обычаев предков. Тех, кто прочно стоит на земле, но при этом имеет "вертикальное измерение", то есть незыблемые ценности. На таких-то людях и держится цивилизация.
"Романтический совок" — так определил Нефёдова один эксцентричный критик, не понимая, что романтика в СССР была нормой, важнейшей частью общественного сознания.
Как все мы, Нефёдов был обуреваем и страхами, и страстями. Поражал нас и тонким лиризмом, бередил порой и едким словцом. Но всем своим существованием, всеми своими трудами он воспевал её величество Норму и последовательно боролся за попранный сегодня в России принцип правильности.
Справедливость — это правильно.
Уважение к женщине — это правильно.
Стремление к порядку — это правильно.
И мир отдельного человека стоит на трех китах: Родина, профессия, семья…
Таков был наш Нефёдов, самый нормальный, самый правильный среди нас. И, к слову сказать, самый профессиональный, показывающий пример "нормального" отношения к работе, то есть предельно внимательного и педантичного.
На моей памяти он, как опытный механик, запустил еще несколько оппозиционных газетных проектов. Терпеливо объяснял людям несведущим азы газетного дела. Проводил своего рода мастер-классы. Ведь Нефёдов знал, понимал, каким образом, при помощи каких инструментов создается то, что называется газетой. Теперь благодаря ему знаем это и мы, но знание наше не столь совершенно.
Определенно, Нефёдов уравновешивал "творческий бардак", царящий порой в отделах редакции. Наш Евгений был гением порядка. Он был и остается гением нашего места — редакции "Завтра".
Андрей Фефелов
1.0x
