КАРТИНА ТРЕВОГИ НАШЕЙ

| | | | |
Антон Бондарев
КАРТИНА ТРЕВОГИ НАШЕЙ
Более четырех десятилетий тому назад споры о темах и задачах советского искусства всколыхнула картина уже признанного в ту пору художника из Студии Грекова. Называлась она "Безымянная высота". Весенняя, глинистая, еще не зазеленевшая травой земля. На ней — два убитых в рукопашной схватке парнишки-солдата — русский и немец. Изображены они были лежащими совсем рядом, голова к голове, словно безымянная высота вдруг уравняла их перед лицом смерти.
Неожиданную по тем временам картину ждала нелегкая судьба. Ее автора стали упрекать в пацифизме (не следовало, дескать, на равных изображать защитника отечества и его врага). Однако преследуемый зримым образом захватившей его проблемы он возвращался к своему замыслу вновь и вновь, делая новые наброски, эскизы, создавая один за другим варианты этой картины. Последний — пятый вариант, названный "Это мы, Господи", и сегодня стоит в его мастерской.
Гибель солдат, защищающих свою страну, и солдат, пришедших ее завоевывать, конечно, не может восприниматься равно. И все же художественный ответ на драматические вызовы бытия во все века отличала прежде всего способность к чуткости, пониманию и состраданию…
В начале войны для многих русских солдат, попавших на фронт, убийство стало нравственной проблемой. Не всем поначалу легко было стрелять в человека. Это потом уже, глядя на колодцы, доверху заваленные трупами земляков, сожженные и уничтоженные деревни, села и города, русский солдат "научится" ненавидеть и бить фашистов…
…Но пройдет время, и вот уже пленные немцы в валенках из спрессованной соломы бредут по заснеженным русским дорогам… И фриц, "заправленный" в адскую машину войны, еще вчера готовый убить тебя, твою мать, отца, сестру, брата, невесту, теперь, жалкий и беспомощный, ковыляет "nach plen". И на отмороженных кистях рук, которыми он пытается постукивать друг о друга, уже не тает снег…
Сколько переживаний и раздумий вызывает тогда картина, подобная "Безымянной высоте". Ведь художественное творчество, прежде чем решать, должно ставить жизненные проблемы — проблемы для совести и сознания. Автор этой картины — знаменитый российский живописец Борис Михайлович Неменский, народный художник России, академик Российской академии художеств и Российской академии образования, лауреат Государственных премий СССР и России, японской премии "Сакура". С 1994 года Борис Неменский возглавляет Центр непрерывного художественного образования при Московском комитете образования. Под его руководством разработана концепция "Художественное образование как духовная культура", положенная в основу программы для общеобразовательных школ. Награжден медалями "За боевые заслуги", "За победу над Германией", болгарским орденом Кирилла и Мефодия первой степени.
— Борис Михайлович, ваше художественное призвание имеет какие-нибудь семейные корни? Родители не занимались живописью?
— Отец с матерью обвенчались в царской тюрьме. Мать (в девичестве — Парусникова) была дочерью священника. Когда отец против ее воли выбрал ей жениха, думая передать предполагаемому зятю приход, она сбежала из дома. Устроилась в Москве регентом церковного хора. У нее появилась подруга — Люба Неменская. А у Любы был брат — Михаил. Так мои родители познакомились и полюбили друг друга. Михаил в те годы занимался общественной и профсоюзной деятельностью. Его арестовали, посадили в тюрьму, потом приговорили к ссылке. Чтобы ехать в ссылку вдвоем, будущие мои родители поженились. У мамы были знакомые в церковных кругах, она добилась разрешения на венчание в тюремной церкви.
Рисованием я начал увлекаться со школьных лет. И родители в этом очень меня поддерживали. Дома у нас хранится написанная масляными красками иконка тонкой работы, которую мама скопировала с иконописного образа. До революции в церковных школах непременно обучали и этому мастерству.
А отец развлекал меня карикатурами. Он учился в лицее, где, по его словам, учитель изобразительного искусства был едва ли не первостепенной фигурой.
Первое время в занятиях рисованием я был полностью предоставлен сам себе. Потом у меня появился приятель Генрих Коносевич — замечательный парень, белорус, к сожалению, погибший на фронте в Великую Отечественную войну. Имея большие способности, он стал заниматься живописью в городском Дворце пионеров. И позвал меня с собой. Я пошел. Сначала меня не приняли. Однако на следующий год я все-таки поступил.
После окончания 9 класса школы отец посоветовал мне — в том случае, если я задумываюсь о призвании художника, — специализироваться. Я отнес свои работы в Московское художественное училище имени 1905 года. Меня приняли на третий курс. Без двухгодичной подготовки, которую имели мои товарищи, я оказался на курсе самым молодым и слабым, но к концу года все же наверстал упущенное и окончил курс хорошо.
Наступило лето 1941 года. Война. Призывного возраста я еще не достиг. Нас — студентов — направили под Смоленск рыть окопы, строить блиндажи, — словом, готовить линию обороны. Естественно, мы на себе испытали и обстрелы, и бомбежки. Когда немцы подошли вплотную, нас вернули в Москву. В столицу я приехал совершенно больным — подхватил малярию. Немцы рвались к Москве. Госплан, в котором работал отец, эвакуировали в Саратов. Я уехал вместе с родителями.
В Саратове оказалось художественное училище. Я поступил уже на четвертый курс и летом 1942 года окончил саратовское училище на "отлично", получив рекомендацию в Суриковский институт, который находился в эвакуации в Средней Азии. Тем же летом мои работы показали директору Студии военных художников имени М.Б. Грекова; он предложил мне поехать на фронт в качестве военного художника. Меня призвали, обмундировали, и в конце 1942 года состоялась моя первая командировка под Великие Луки. Во время этой командировки был, например, сделан рисунок "Сирота из Великих Лук".
— Как складывалась судьба фронтовых рисунков? Многие, наверное, "уходили" в редакции газет?
— Да, конечно. Сын редактора одной из газет, в которую в 1945 году я посылал рисунки из Берлина, даже отыскал меня недавно, чтобы вернуть сохранившиеся у него работы. Целы и берлинские этюды.
В перерыве между фронтовыми командировками мы обычно занимались организацией выставок. С фронта привозили рисунки, готовили передвижную экспозицию, объезжавшую военные части, и сразу же отправлялись на другой фронт. Перед последней берлинской командировкой я два месяца посвятил работе над картиной "Мать". Это моя первая серьезная картина, которая была приобретена Третьяковской галереей и получила известность.
— Берлинские этюды, наверное, приходилось рисовать в экстремальных условиях — наших солдат за каждым углом подстерегали неожиданности…
— Представьте, один из этюдов я писал, сидя посреди улицы Фридрих-штрассе (это одна из центральных берлинских улиц, как, например, Кузнецкий мост или Сретенка в Москве) в шикарном кожаном кресле, которое чудесным образом очутилось на мостовой. Все вокруг было окутано пологом дыма и огня. Солдаты подтаскивали меня в кресле вперед, чтобы не завалило обломками, а я писал этюд.
Три этюда были написаны в день Победы. О том, как погиб третий этюд, расскажу любопытную историю. Чтобы найти нужный ракурс, я влез на Бранденбургские ворота, откуда хорошо был виден догорающий Унтер ден Линден. Писал до темноты. А вечером меня заметили друзья из Студии Грекова. "Эй, спускайся! Мы достали чудесное вино! Отпразднуем!" — стали они кричать мне снизу. А я еще не закончил этюд и на их уговоры сразу не поддался. В конце концов, с огромным штофом какого-то действительно очень хорошего вина они забрались ко мне. Я собрал этюдник — ясно было, что работать мне больше не дадут. Мы посидели, выпили за Победу, за наших солдат. И в абсолютной темноте стали спускаться вниз. Мне, как наиболее трезвому, доверили штоф. И вот когда я спускался, мой этюдник стал сползать. Пока мог, я перехватывал лестницу то руками, то подбородком. Но все-таки оказался перед выбором — спасаю штоф или этюдник. Но штоф — коллективный, а этюдник — свой. И я выбрал штоф. Этюдник полетел вниз, но специально сделанный покрепче — на заказ — перед поездкой в Берлин, он сохранился. А этюд погиб — прилип к палитре. Берлинский этюдник, кстати, как реликвия сейчас хранится в московском Дворце детского творчества.
— Вы написали в общей сложности пять вариантов "Безымянной высоты". Видимо, замысел картины был необыкновенно ярким, если он потребовал столько интерпретаций?
— "Безымянную высоту" я писал, действительно, долго. И у каждого варианта своя история. Один сейчас находится в германском музее, другой — в Японии. Первый вариант я уничтожил — он меня совсем не устроил. В последнем варианте, который теперь стоит у меня в мастерской, эта картина называется "Это мы, Господи".
Впечатление, вызвавшее к жизни замысел этой картины, связано с моей первой фронтовой поездкой. Меня направили в Панфиловскую дивизию, которая вела бои в районе города Холм. В этих местах была непроходимая болотистая местность. Наши солдаты и немцы перестреливались, завязнув в непролазных болотах, — не было никакой возможности продвигаться ни вперед, ни назад. Там, в землянке, я впервые увидел, как на фронте читают письма — это впечатление легло в основу картины "О далеких и близких". От города Холм я направился к Великим Лукам, где шли тяжелые бои. И по дороге присел на какой-то, как мне показалось, покрытый снегом пенек — подкрепиться сухариками. Дорога была нелегкая — где-то подъедешь, а чаще пешком идешь, с полной солдатской выкладкой… И вот смотрю — что-то рядом от ветерка колышется, будто трава. Но трава зимой так не колеблется, она замерзает. И меня вдруг пронзило — это волосы. Оказалось, я сел… на труп немца.
Я его перевернул — молодой парень, моего возраста, — лет двадцати. Мальчик, в общем-то, понимаете? Я же представлял себе фашиста настоящим зверем. А тут мальчишка. Меня это потрясло. Он был даже чем-то на меня похож. Это впечатление, потом полузабытое, через несколько лет после войны всплыло в памяти с поразительной ясностью.
— Борис Михайлович, перед нами на столе лежит недавно вышедшая книга о вас и вашем творческом окружении "Приглашение к диалогу". Так же называлась одна из совместных выставок ваших работ и работ ваших учеников. Идея творческого содружества, видимо, вам особенно близка. Можно, наверное, говорить и о школе Неменского?
— Можно, думается, так говорить и в отношении вузовской школы, хотя я свою задачу всегда видел в том, чтобы воспитывать разные творческие индивидуальности, а не подстраивать их "под себя". Единство в этом случае проявляет себя в общем понимании природы художественного творчества и его задач. Искусство должно быть доступно каждому человеку и с детства доступно ребенку.
Развитие национального самосознания, с одной стороны, и проникновение в традиционную русскую культуру, с другой, — только на взаимодействии этих двух принципов может сегодня строиться подход к художественному образованию. Потому что внутри национальных диаспор сейчас нарастает процесс укрепления этнического самосознания. Но в то же время многие из тех, кто приехал в Москву, не знают ни русского языка, ни русской культуры. В результате приезжие становятся в столице России чужаками. И мы почти не прикладываем усилий, чтобы исправить это ненормальное положение, почитая едва ли не естественным, что в Москве живут люди, не знающие и не желающие ничего знать о русской культуре. Вы понимаете, чем это грозит? Тем более в ситуации, когда во всем мире насаждается презрение к русскому народу. Есть такой австрийский экономист Людвиг фон Мизес. Так он пишет, что "русский народ — интеллектуально самый бесплодный". В послесловии к этой книге, написанном бывшим президентом США Рейганом, ее автор возвышенно характеризуется как "добрый отец современной западной демократии". Нам следует это знать.
Я раньше думал, что только советская власть вызывала на Западе такое неприятие, придавая Советскому Союзу в глазах западного обывателя облик "империи зла". Но в последнее время, занимаясь этим вопросом, я все отчетливее вижу, что эта проблема имеет куда более глубокие корни. Оказалось, что для Запада "империя зла" — вообще Россия. Это противостояние становится заметным уже с XVII века, но корнями уходит еще глубже — к противостоянию двух ветвей христианства. Ведь Европа приняла христианство из Рима, а мы — из Византии. Так что для европейцев мы являемся отступниками от подлинного христианства. Сколько раз предпринимались попытки перекрестить нас в католическую веру.
— Какую службу может сослужить в решении этой проблемы художественное творчество?
— Прежде всего Россия должна осознать своеобразие своей культуры — понять, что она не Восток и не Запад, но особая цивилизация. В первую очередь, необходимо осознать уникальную и бесценную особенность нашей культуры и нашего искусства — редкую восприимчивость, всеприятие и всеохватность. Если на то пошло, своеобразие наших художественных традиций должно стать предметом пропаганды. Пропаганду с самыми различными целями используют сейчас и Америка и все европейские страны. Мы же совершенно не финансируем пропаганду нашей культуры. И даже в русской среде допускаем возможность формирования антирусских настроений. Это — настоящая внутренняя эмиграция. И я считаю, что художественное образование, начиная со школьной скамьи, должно противостоять этому. У нас патриотизм стал едва ли не ругательством. Его почему-то сочли признаком тоталитаризма. Каждый народ должен уважать и ценить свою самость — свои культурные традиции, свое национальное самосознание. Народ должен быть верен своей истории, через которую выражается его индивидуальное своеобразие и которая сама формирует его. Вся история России — с древних времен до нынешнего дня — все это моя история. Я ни от чего не имею права отказываться. А те, кто отказываются, как раз и есть внутренние эмигранты.
Я считаю, что ответственность за решение этой проблемы в значительной мере лежит на плечах художественного образования. Оно должно прививать интерес и любовь к родной культуре, интерес и любовь к культурам и традициям других народов.
— Борис Михайлович! Еще раз возвращаясь к теме Великой Отечественной войны. Как вы относитесь к Маршалу Жукову? Мой дед, прошедший все четыре года войны, почти боготворил его. Это с вашей точки зрения было обычным явлением?
— Да, это было общее, распространенное отношение наших солдат к Г.К. Жукову. Всякие разговоры о том, что Жуков, дескать, "мясник", — злой и несправедливый навет. Во всех своих фронтовых командировках начиная с 1942 года и до дня Победы я ни разу не встречал заградотрядов. Хотя постоянно передвигался от части к части. Я нигде не видел, чтобы мы забрасывали трупами немецкие окопы. Войну мы, конечно же, выиграли не только кровью, но мудростью и талантом наших полководцев, находчивостью, смелостью и отвагой русских солдат.
Чего стоит хотя бы блистательное полководческое решение Г.К. Жукова, когда в Берлинской операции он применил собранные со всего фронта прожектора, которые в момент наступления, начатого ночью, ослепили немецких солдат. Сейчас об этом почему-то говорят все реже.
— А как вы оцениваете сталинское руководство в управлении страной в военные годы?
— Сталин — личность очень противоречивая. Характеристику его деятельности как в военные, так и в довоенные годы нельзя сводить к чистому плюсу или чистому минусу. Он всегда был талантливым организатором. И тираном был талантливым — если это можно назвать талантом. Сотни тысяч, миллионы погибших и просто перенесших Гулаг людей — на его совести. Но и умение собраться в критический момент, сделав шаг от пропасти, снова найти лучших и дать им властную инициативу как на фронте, так и в тылу — это тоже говорит о его ответственности. Для этого нужны были не тупые исполнители, а люди с полетом, с талантом, с чувством Родины. Одна эвакуация работающих заводов чего стоила! Без этого не было бы Победы.
К сожалению, мы сегодня становимся чемпионами по самооплевыванию. Все средства массовой пропаганды — и нашей, и западной — стараются нам доказать, что к Великой нашей Победе над фашизмом мы почти не имеем никакого отношения. Правда, хулителям нашей истории все же мешают участники войны — пока они живы. Но многие, особенно молодые, начинают верить лжи. Кому-то это выгодно.
Кстати, разговор о Сталине имеет сегодня отношение к проблеме государственности России. Этот тиран все же делал многое, чтобы укрепить наше государство. Современные "добрые" либералы делают все для его развала. От развала созидательной (а не спекулятивной) экономики и морали погибли уже сотни тысяч детей, стариков. Сколько может еще погибнуть? Не дай Бог.
Коммунизм никак нельзя равнять с фашизмом. В основе социализма лежит очень человечная идея.
Наша страна действительно была первой в практической реализации этой идеи. Нельзя забывать, что по нашему почину подобные социальные институты стали создавать и другие страны. Только они поступили более мудро, объединив государственную и частную инициативу. Мы же, очевидно, так и не смогли уйти от крайностей. Дикий капитализм — тоже крайность.
Наши дети воспитываются ныне на чудовищных гангстерских примерах, старики вымирают. А жизненный опыт и мудрость передаются прежде всего старшими поколениями. Мы разорвали эту связь — стариков у нас презирают. Это очень опасно. Опасно для культуры. Кстати, в этом отношении мусульмане предстают мудрее нас. Они не понимают нашего безнравственного отношения к старшему поколению. А случаи прямо-таки вопиющие! Вот у нас в доме жил Герой Советского Союза, оставшийся совершенно одиноким после смерти близких. Прошлой весной по пути к метро он потерял сознание — видимо, стало плохо с сердцем. Упал, испачкался в грязи. Так его приняли за бомжа, к нему никто не подошел! Только через какое-то время обратились к нашему вахтеру: "Посмотрите, там какой-то человек валяется!" Тот подошел: "Да это же наш Иван Степанович!" А Иван Степанович уже при последнем издыхании. Вот такое отношение. В сущности, мы презираем самих себя — не почитаем своих стариков и не воспитываем своих детей.
После Великой Отечественной войны беспризорность, кстати, была ликвидирована очень быстро. Тогда было создано необходимое количество детских домов. А сейчас у нас беспризорников больше, чем после Великой Отечественной войны.
Падает и уровень образования. Изобразительное искусство и музыку вообще пытаются вывести за пределы обязательной школьной программы. Но без сохранения и дальнейшего развития нашей культуры государству грозит распад. Сегодня мы обязаны это понимать и возрождать в людях чувство ответственности.