МИСТИК РУССКОЙ ПОБЕДЫ

Author: М.Ковров
МИСТИК РУССКОЙ ПОБЕДЫ (К 100-летию со дня рождения Андрея ПЛАТОНОВА)
35(300)
Date: 01-09-99
и вылепился человек, который не бывает,
а если бывает, то слепит глаза
людям чудом — и погибает без вести,
как ветер, уткнувшись в гору
А.П.Платонов, "Родоначальники нации"
В июле 1984 г. 90-летний В.Шкловский продиктовал: "Платонов оставался в литературе все время. Это был человек дружелюбный и не понимающий, почему он не нужен своей земле. Платонов — огромный писатель, которого не замечали, только потому, что он не помещался в ящиках, по которым раскладывали литературу. Путь к познанию России — трудный путь. Платонов знал все камни и повороты этого пути. Мы все виноваты перед ним".
Он "был не прост и не особенно сложен — он был неведом, как все люди; неведом, т.е. не записан в ведомость, а если и записан, то не весь, — не хватило в ведомости граф". (Платонов, "Из генерального сочинения").
Шкловский прожил счастливую жизнь, писал о литературе, ни разу не упомянул Платонова.
Ректор Литературного института объясняет в газете правительства Москвы "Центральный округ", почему он против создания музея Платонова: "Может быть, есть смысл подождать с устройством всех музеев — когда время определится".
На вопрос шведского корреспондента Хемингуэю, в связи с присуждением ему Нобелевской премии, кто из писателей оказал на вас наибольшее влияние?, тот ответил: "Русский писатель Андрей Платонов". Тексты Вирджинии Вулф переводят на русский "платоновским языком".
Платонов знал, кто он: "а что такое Пушкин и Гоголь — разве это предел?", "чувства рождаются не из наблюдения и изучения, а из участия", "литература — Великая Глухая, оглушенная ложнопрофессиональным положением своих кадров", "в истинном искусстве хорошее — дурно и лишь прекрасное — терпимо".
Ему не могла быть присуждена ни нобелевская, ни сталинская премии, он не мог быть избран в почетные академики, его счастье было в том, что он родился.
Уже установлено его божественное происхождение.
Видно, мать с отцом ему так угодили.
Люди, начавшие историю, были техническими существами. Греческие города, порты, лабиринты, гору Олимп и целый свет, как игрушку, состроили циклопы — одноглазые рабочие, у которых аристократы выдавили по одному зрачку в знак того, что это — пролетариат и что одноглазым нет спасения. Погибшие молчаливо обладали высшей властью — трудоспособностью и техникой. Машины — по ним видно благородство человека, а не по случайному хамству — изобретены сердечной догадкой — отдельно от ума. Удивленные историки перевели умерших рабочих в разряд богов. Бог Зевс был последний циклоп, работавший по насыпке олимпийского холма. Он жил в хижине наверху и уцелел в памяти античного племени.
Прошло сто поколений, и потомки циклопов, помня своих погибших измученных отцов, вышли из тьмы исторического лабиринта и попытались удержать за собой шестую часть земли. Платонов был одним из них. Еще в юности он своими силами додумался — отчего летит камень: он от радости движения делается легче воздуха.
К моменту его рождения в уюте лопухов Ямской слободы люди вплотную подошли к заключению, что в Истории скрыто важное поучение. В октябре 1920 г. в "Воронежской коммуне" Платонов пишет, что, кроме обычных и довольно частых революционных переворотов, в истории есть еще переломы, меняющие сущность самого человека: "Они происходят, насколько мне удалось выяснить, раз в полторы-две тысячи лет". Последний такой перелом был в эпоху зарождения христианства, и вот опять человечество стоит перед великим и коренным изменением своей души.
Если раньше, когда истина явилась людям, они убили ее, то сейчас никто не обратил на нее внимания. Она существовала тайно в книжке, изданной в 1906 г. тиражом 480 экземпляров. Фамилии автора (Н.Ф.Федоров) Платонов никогда не сможет назвать.
Он любил всякое спящее сырье и полуфабрикат, колеса на телегах — за то, что они вертятся, болты, вентили и краны, фасонное железо, уголь, паровозы, тормоз Вестингауза, стрелки и семафоры, перепутья, огни централизации и прожектора паровозов, цвет артиллерийского огня и небо, похожее на узловую станцию; оно точно такое же, только отдаленней и как-то налаженней в отношении спокойной работы. Впрочем, звезды, горы и красота женской природы — нечеловеческие события.
Но выше всего Платонов полюбил блоху. Шли года времени — как пряжу баба наматывала, а он смотрел на чистый лист бумаги и думал: "Здесь вошь любви, но она невидима. Пускай прыгает она по всему белу свету, и будет светопреставление".
Блоха имеет решающее значение в жизни человечества, хотя и незаметна. Ученые, умственно наблюдающие блоху в течение веков, пришли к выводу, что, прыгая по дороге взад-вперед, каждый раз не зная, куда именно ее понесет, она обязательно достигнет любой удаленной точки. Дорога может быть как угодно длинной. Это, в частности, означало, что, если ее видели в сотнях верст от начала пути, она неизбежно вернется. Мистическое событие — всего лишь закономерность случайного блуждания.
Но та ли это блоха? С момента ее последнего возвращения могло смениться несколько поколений, и о ней уже забыли. Да и сама она, вот так прыгая туда-сюда, остановившись, вряд ли узнала бы себя в зеркале. Но она не может остановиться, ей некогда.
Перпетуум-мобиле — не фантасмагория, не утопия, не химера, а реальность, — объяснял Платонов Шкловскому. — Взять, к примеру, обыкновенный вентилятор. Вообразим самозаряжающийся источник, который питает электрической энергией этот вентилятор, чем не вечный двигатель? Вполне может работать без останова и год, и два, и двести лет. На этом принципе вечного движения основано все: и бег времени, и бег Земли вокруг Солнца, и бег Вселенной"
Всякий, кто сталкивался с подобными проблемами, имел одно удивленное сомнение. Оно больше служило материалом для переживаний, а не для умозаключений. Как отличить одну блоху от другой? Или, например, один электрон от другого (если они есть)? И насколько справедливо предположение о равновероятности ее прыжка назад ее же прыжку вперед, свидетельству ее равнодушия, легкомысленности или нерешительности? Может быть, у нее нет цели в жизни?
Подобные мысли лезут в голову и уродуют друг друга до такой степени, что Бертран Рассел, математик и философ, приятель Вирджинии Вулф, прислушиваясь в 1921 году к шуму в своей голове, пришел к заключению, что наша планета создана несколько минут назад и населена жителями, которые вспоминают иллюзорное прошлое.
История странная. Но вселенная велика и чудесна, и все возможно.
Другой же англичанин, за двести лет до Рассела, удивившийся падающему яблоку, считал, что мы живем на берегу великого океана пространств и времен и ищем разноцветные камушки. Герою "Епифанских шлюзов", англичанину, Платонов дает имя Бертран.
Федоров объяснял, что подобные странности — естественное следствие отхода от аристотелева принципа: мы знаем только то, что сами можем сделать. Само существование каторжного труда шахтеров говорит нам о том, что наука находится в зачаточном состоянии. "Наука только развивается, а чем кончится — неизвестно" ("Чевенгур"). Если доказательство знания действием не стоит во главе учения, понятия и идеи реальны только как психические состояния. Мысль не имеет доказательной силы. Всякая гипотеза, переставая быть предположением, делается суеверием, если не доказана осязательно: не управляя движением земли, мы не можем убедиться в действительности этого движения и лишь предполагаем его.
Для Толстого древнегреческий философ Платон — еще учитель человечества, для Федорова — его одностороннее уродливое развитие, когда обожание идей переходит в безумное отделение мысли от дела. ("Ах, сколь бесплодно размышление, сколь полезно действие! — говорит Чаадаев, герой пьесы Платонова "Ученик лицея".) То, что Кант, апологет розни и безделья, считал недоступным знанию, разъясняет Федоров, есть предмет дела. Когда спор — профессия, нежелательно положить конец словопрению и приступить к делу. Истина не может быть рождена в философском споре. Из всех разделений распадение мысли и дела — большее бедствие, чем распадение на бедных и богатых.
Когда ученые выделяются в сословие, знание преимущественно вращается в области мысли. Например, утверждается, что скоростей, больших скорости света, быть не может или что цель всякой жизни есть смерть. "Принимаются за истину те данные науки, которые исторически преходящи, как бы являются рабочим пейзажем, видимостью при движении, исчезающие при углублении в природу" (запись Платонова ноября-декабря 1942-го). Еще осенью 1922 г. Платонов пишет своей семнадцатилетней невесте, направленной после двух курсов воронежского университета в деревеньку Волошино для ликвидации неграмотности: "Все научные теории, атомы, ионы, электроны, гипотезы — всякие законы — вовсе не реальные вещи, а отношения человеческого организма ко вселенной в момент познающей деятельности".
Целые разделы наук — философия, история, политическая экономия — непрерывно доказывают, что вот это общественное устройство, в этой стране, у этого народа — то самое, которое и должно быть. Оно — результат действия неизменных, не зависящих от человека законов. Всякая попытка их нарушения незаконна и бесполезна. Ученые искренне верят этому, эта вера хорошо оплачивается. Беспощадная, смертоносная борьба всех против всех объявлена законом, что стало существенным вкладом ученых в попытку изгнания нравственности из жизни и перенесения ее в книги и речи политических деятелей.
Федоров решительным образом вмешался в аксиоматику нашего мира: наша цивилизация — результат сочувствия, а не борьбы, всякий родившийся непременно бы умер, если бы о нем не позаботились. Федоров устраняет противоречия внутри христианского идеала, он настаивает на условности апокалиптических пророчеств: они имеют характер не фатального приговора, а угрозы. Воспитанный в православной традиции, он строит свою аксиоматику "по типу Троицы", где нет ни тезиса, ни антитезиса, ни борьбы противоположностей.
Теперь, когда люди смотрят друг на друга, как на врагов, необходимо им узнать действительный источник вражды, узнать общего врага, которого не замечают, увлеченные взаимной неприязнью. Сила эта — природа: "никакими общественными перестройками судьбу человека улучшить нельзя: зло лежит гораздо глубже, зло в самой природе, в ее бессознательности". Блоха олицетворяла собой бездушность окружающего мира, Федоров не любил блохи.
(В лекции, прочитанной Расселом в помещении ратуши Баттерси в воскресенье 6 марта 1927 г. по инициативе Южно-Лондонского отделения Национального светского общества, он говорил, что в тех случаях, когда нам удается получить какие-либо познания относительно того, как в действительности ведут себя атомы, оказывается, что законы, к которым мы приходим, являются статистическими средними ожиданиями случайного блуждания; Вирджиния Вулф тогда же придала соображениям Рассела ясность: "Говорят, что так мы живем — движимые непостижимой силой. Говорят, и писателям никак ее не ухватить; она со свистом проносится сквозь все приготовленные для нее сети, разрывая их в клочья. Вот, говорят, что управляет нашей жизнью — эта самая непостижимая сила")
Стихия случайного блуждания действует извне и внутри нас. Ничтожная тля, жучок, муха могут положить конец жизни человечества. Если б человек мог до конца сосредоточиться, он бы заплакал.
Непрерывно отвлекаясь иллюзиями от сознания своего истинного положения, "человек создавал только миражи истины, обманчивые видения ее в виде религий и наук" (Платонов, "О любви"). Причинность, может быть, и есть, но она настолько сложного происхождения, что практически равна случайности. Умер же Вестингауз, умрешь и ты. Да и может ли слепая сила привести к чему-либо другому, кроме смерти? Где сейчас этот Вестингауз?.. Дуют ветры, течет вода, все пропадает и расстается в прах, люди, пауки, земляные комарики, "ничто не осталось в целости", все они, любимые своими детьми, истреблены на непохожие части "и кто умер, тот умер ни за что, и теперь не найдешь никого, кто жил когда" ("Чевенгур"). ("Ничто не успокаивалось, не оставалось целым", "Сибрук лежал на глубине в шесть футов, мертвый все эти годы" — так сейчас переводят на русский тексты Вирджинии Вулф 1922 г.)
Однако Платонов существенно уточняет Федорова: ведь природа тоже мучается, она столько потрудилась для создания человека! Как неимущая женщина, много родившая и теперь уже шатающаяся от усталости. У него нет следов ненависти к природе, к смерти. Что ж блоха? Бацилла-аморе, по-нашему — гнида любви.
Как известно, Федоров, рассмотрев 288 решений вопроса о цели и смысле жизни, предлагавшихся древними, а также современные представления полуученных и совсем не ученых, пришел к выводу о необходимости признания общей целью человечества воскрешения всех предшествующих поколений. (Без сомнения, Федоров следовал Чаадаеву: "Христианское бессмертие есть жизнь без смерти. А совсем не то, что обыкновенно воображают: жизнь после смерти". "Без слепой веры в отвлеченное совершенство невозможно шагу ступить по пути к совершенству, осуществляемому на деле. Только поверив в недостижимое благо, мы можем приблизиться к благу достижимому. Без этой светящейся точки, которая сияет впереди нас в отдалении, мы шагу не могли бы ступить среди глубокой окружающей нас тьмы... На пути, ведущем к абсолютному совершенству, расположены все те маленькие совершенства, на которые могут притязать люди".)
Идеи Федорова казались Платонову более содержательными, чем идея Бога. Почитать Бога и не воздавать должного предкам, отвергать культ их — это то же, что любить Бога, которого не видим, и не любить ближнего, которого видим. Требование воскрешения всех умерших вводило личностный принцип как высший.
А что нам делать еще с лошадьми, с коровами, с воробьями?
Федоров очаровал Платонова не только родственностью чувства, но и изяществом, с которым он изменил облик науки. Старая наука не знает объединенного человечества, не знает другого опыта, кроме опыта, производимого кое-где, кое-когда и кое-кем, не может дать рекомендаций, общих для всего рода человеческого. Она, например, считала, что придет день, когда альтруистическая склонность так хорошо будет воплощена в самом организме нашем, что люди будут оспаривать друг у друга случаи пожертвования и смерти и наша задача — приблизить это время.
Но при таком воплощении альтруистической склонности во всех откуда явятся случаи ее приложения?
Или видела высшее благо, наслаждение в знании, в открытии законов природы.
Пусть такое знание доступно для всех, в чем же наслаждение? Все будут видеть беспощадную борьбу всех против всех. Можно ли наслаждаться таким адом?
Ставя целью жизни максимальное удовлетворение потребностей всех людей — имели в виду интенсификацию уничтожения природы. Солнца хватало только для сытости, но не для жадности.
Проповедовали аскетизм — он оказывался неполнотой жизни и рассадником вражды.
В общем, это были правила нравственности для несовершеннолетнего возраста, какою и была сама наука. В обществе, основанном на нравственном законе, не может быть требования повышения производительности труда. (И оно естественно для общества, построенного на законах борьбы). В сельском хозяйстве, например, требуется сбор "верного" урожая — такого, какой бы гарантировал неухудшение свойств почвы.
Из стенограммы творческого вечера Платонова во Всероссийском союзе советских писателей 1 февраля 1932 г.:
Платонов: "Для меня в первую очередь очень важен вопрос мировоззрения, а вопросы технологии — второстепенного порядка. Для вас, может быть, он и стоит так, как вы ставите, для меня же вопрос сейчас стоит об основном, элементарном и первичном — о мировоззрении, а не о стиле и технологии. если я справлюсь с этим, с тем я справлюсь тем более".
Именно новое понимание смысла жизни и высшего блага определяло выбор и взаимное расположение слов: незнакомые друг другу слова оказывались в предложении соседями, а дальние соседи — родственниками.
Скажет — и между словами пройдет дума, и эту думу слышишь, как слово:
— Что ж такого! Мертвых много лежит в земле, и, наверно, никогда не будет такого сердца, которое вспомнит сразу всех мертвых и заплачет о них. Это ни к чему.
Он говорил мелкими простыми словами, в каждом звуке которых было движение смысла:
и все равно она не будет ему верна, и не может она променять весь шум жизни на шепот одного человека;
нам важно знать, что нам делать по выходе отсюда из дверей;
перед последним уроком всем детям дали в первый раз в их жизни по белой булке с котлетой и картофелем и рассказали, из чего делаются котлеты — из коров;
из природы ей нравились больше всего ветер и солнце;
долгие часы она ходила и ездила по городу, к ней никто не прикоснулся и не спросил ни о чем; всеобщая жизнь неслась вокруг нее таким мелким мусором, что казалось — люди ничем не соединены и недоумение стоит в пространстве между ними;
коммунизма не было снаружи, он, наверное, скрылся в людях;
прильнула к нему, согреваясь и приобретая его руками, как разумная хозяйка;
он надеялся, что через месяц-два в самом времени случится что-то особенное и оно, приостановившись, возьмет его в свое движение, но годы проходили мимо его окна без остановки и без счастливого случая;
ночь длилась как стоячая;
пожилая баба сидела в застекленной надворной пристройке и с выражением дуры глядела в порожнее место на дворе.
("Глядела она безучастно на свой пустой двор, ни о чем не думала, ничего не хотела, а потом, когда наступала ночь, шла спать и видела во сне свой пустой двор": А. П. Чехов, "Душечка"; подробнее о предшественниках Платонова, следах Чаадаева, Герцена, Федорова в его текстах: М. Ковров, "Наш современник", №11, 1997 и №8, 1999. — Прим. ред.)
травы росли по-прежнему и тропинки лежали в целости;
на него смотрели два ясных глаза, не угрожая ему ничем;
мысль у пролетария действует в чувстве, а не под плешью;
когда-то на него от Сони исходила теплота жизни и он мог бы заключить себя до смерти в тесноту одного человека, и лишь теперь понимал ту свою несбывшуюся страшную жизнь, в которой он остался бы навсегда, как в обвалившемся доме;
дерево кончалось резко и сразу — там, где ему не хватило сил и средств уйти выше; она глядела на это дерево и говорила себе: "Это я, как хорошо! Сейчас уйду отсюда навсегда";
я старая песня, мой маршрут кончается, я скоро свалюсь в овраг личной смерти;
пока я люблю и могу любить, не может быть, чтобы плохо было на свете, да и не будет плохо.
Носителями нарождающегося религиозного сознания были потомки циклопов. Они обладали наиболее развитыми органами чувств, трудоспособностью, знанием техники и лучшим пониманием слепой природы. Они чувствовали "величину напряжения электрического тока, как личную страсть" (Платонов, "Фро") и одушевляли все, чего касались их руки или мысль, "приобретая истинное представление о течении сил в любом механическом устройстве" и непосредственно ощущая "страдальческое, терпеливое сопротивление" материала. Из-за одной денежной платы им трудно было правильно ударить даже по шляпке гвоздя. Невозможное — невеста человечества, к невозможному летят наши души. "Человеческое тело летало в каких-то погибших тысячелетиях назад. Грудная клетка человека представляет свернутые крылья" ("Счастливая Москва").
Когда исчезнет влекущее чувство, когда труд из бесплатной естественности станет одной денежной нуждой, наступит конец света. Даже хуже конца. "После смерти последнего мастера оживут последние сволочи, чтобы пожирать растения солнца и портить изделия мастеров" ("Чевенгур"). Сегодня именно в той комнате, где жил и умер Платонов, Литературный институт организовал пункт обмена валюты.
Видя как очевидец того прекрасного человека, о котором уже давно обещала музыка, — это и дочь паровозного машиниста Нефеда Степановича Евстафьева (Фро), и Софья Александровна Мандрова ("Откуда же это трогательное лицо перед ним, защищенное своею гордостью, и эта замкнутость завершенной души, способной понять и безошибочно помочь другому человеку, но не требующая помощи себе?"), и Захар Павлович со своим старым печальным лицом (его и теперь бы любила жена, если бы была жива), и кузнец Яков Титыч, "который, оказывается, знал все, о чем другие люди лишь думали или даже не сумели подумать", и слесарь Платон Фирсович Климентов, все дни которого — "выдающиеся, все необыкновенны, каждый день — это схватка, явление художественного мастерства", — Платонов приходит к заключению о невозможности его оценки, невозможности улыбнуться над ним; прелестнее может быть только он сам, новая возможность в нем.
Круг чувств человека, живущего всеми сторонами естественной, свойственной людям жизни, с их гордостью открытого спокойствия, без всякой рабской нервности и сохранения себя перед другим человеком, — совершенно другой, чем у любого персонажа "классической" литературы: он не ограничен умом, тоскующим в своем черепе, и сердечно-чувствительной заунывностью.
По фотографии строителей электростанции в Рогачевке можно составить представление о том, как изменился человек за тысячу лет. На фотографии — почти неизвестная миру пластика одухотворенного человека. Рядом с Платоновым справа в белом платке Мария Александровна Платонова — его Мария, она же — Фро, она же — Москва Ивановна, сокращенно Муся ("Счастливая Москва"), она же — булгаковская Маргарита.
В текстах Платонова явлена духовная конструкция русского народа. Он написал нам письмо и скрылся пока где-то в пространстве этого города и человечества и пропал среди всех. Оно идет к нам, в нем все окупится. Письмо послано для исполнения, а не для чтения вслух.
Свое неутомимое дело Федоров называл установлением самодержавия, Платонов — коммунизма; они уже точно знали, что культ предков — сердцевина любой религии, любого общественного устройства. И хотя внешне все выглядело прочным и солнце всходило каждый день, ощущение неустойчивости было таким явным, что одно упоминание о Федорове могло стоить Платонову жизни и истина времени могла остаться незамеченной.
Федоров, умерший в 1903 г. (а до Федорова — Герцен), видел в марксизме раздел иудаизма, самой небратской из мировых религий, в котором сама идея будущего блаженства праведников (т.е. иудеев) немыслима без страшного суда и наказания всех других народов ("утешением Израилю служило не всеобщее Воскресение, а страшный суд и наказание тех, кого он считал своими врагами"). Марксизм пропитан духом ненависти и презрения палестинских апокалипсисов.
— Платоныч, — сказал ему столяр со шпалопропиточного, — сделай что-нибудь на свете, видишь — люди живут и погибают. Нам ведь надо чего-нибудь чуть-чуть.
"Чевенгур": "Карл Маркс глядел со стен, как чуждый Саваоф, и его страшные книги не могли довести человека до успокающего воображения коммунизма".
Чуть раньше он уже упоминал об иудейском боге:
"В детстве он долго не любил бога, страшась Саваофа. Но когда мать ему сказала: "А куда же я, сынок, после смерти денусь?" — тогда Алеша полюбил и бога, чтобы он защищал после смерти его мать, потому что он признал бога заместителем отца".
Платонов присутствовал на процессе по делу "троцкистско-зиновьевского террористического центра", внимательно всматривался в заместителей, удивлялся их бессмысленному идиотическому лексикону, не мог понять, как они выносят самих себя, — ничтожная тля, проникающая во все поры, специализирующаяся по изъятию этого самого "чуть-чуть", — и хотя уничтожение этих особых злодеев казалось естественным делом, он не хотел их умерщвления — на том свете и люди есть, они жили и погибли от смерти, не стоит поганить его выродками, пусть мучаются здесь.
Коммунизм Платонова был полной противоположностью семитическому коммунизму, как сочувствие противоположно борьбе.
"Тайна России — в ее народе", его хорошо зарядили предки. Русский человек двухстороннего действия: он может жить и так и обратно — фальшью какой-нибудь пропитается, но в обоих случаях остается цел.
"Очень важно. Конечно, лишь мертвые питают живых во всех смыслах. Бог есть — покойный человек, мертвый".
Сначала неизвестно, зачем родились Чаадаев, Киреевские, Толстой, Чехов, Федоров, Платонов, а потом вырастает потребность в них. Мы живем отчим наследством.
"Незадолго до Октябрьской революции, мне было лет девять-десять, моя мать умерла. Она заболела воспалением легких; теплой одежды у нее не было, сентябрь стоял холодный, и она умерла. Перед смертью она тосковала и целовала меня — она все боялась оставить меня одного на свете, она боялась, что меня затопчут люди, что я погибну без нее и меня даже не заметит никто. Умирая, она велела мне жить. Она обняла меня, а другую руку подняла на кого-то, будто защищая меня, — да только рука ее тут же опустилась от слабости".
"А ты живи, ты живи — не бойся! — говорила она мне. — Побей, кто тебя ударит. Живи долго, живи за меня, за нас всех, не умирай никогда, я тебя люблю". Она отвернулась к стене и умерла сердитой; она, должно быть, знала, что жизнь у нее отнята насильно, но я тогда ничего этого не знал, я только запомнил все, как было. И с тех пор я всю жизнь храню при себе полотняную рубаху моей бедной, мертвой, вечной моей матери. Рубаха уже почти истлела, а цела еще, и в ней я всегда чувствую мать, в ней она бережется для меня..." ("Полотняная рубаха")
В рассказе о небольшом сражении под Севастополем ("Одухотворенные люди") раненый красноармеец говорит, что ему надо еще пожить. Ему охота увидеть мать в избе. Страшно от скуки, что один там будет, на всю вечность один. Пройдет ли вечность?
Вот отрывок из этого рассказа:
"В третий раз комиссар поднялся безмолвно, но тут же упал, не поняв сам причины и озлобившись на враждебную силу, сразившую его. Он скоро очнулся и почувствовал, как холодеет, словно тает и уменьшается, вся внутренность его тела, но мозг его работал по-прежнему ясно и жизненно, и комиссар понимал значение своих действий. Он увидел свою левую руку, отсеченную осколком мины почти по плечо. Эта свободная рука лежала теперь отдельно, возле его тела. Из предплечья шла темная кровь, сочась сквозь обрывок рукава кителя. Из среза отсеченной руки тоже еще шла кровь помаленьку. Надо было спешить, потому что жизни осталось немного.
Комиссар Поликарпов взял свою левую руку за кисть и встал на ноги, в гул и свист огня. Он поднял над головой, как знамя, свою отбитую руку, сочащуюся последней кровью жизни, и воскликнул в яростном порыве своего сердца, погибающего за родивший его народ:
— Вперед! За Родину, за вас!
Но краснофлотцы уже были впереди него, они мчались сквозь чащу смертного огня на первый рубеж врага, чувствуя себя теперь свободно и счастливо, словно комиссар Поликарпов одним движением открыл им тайну жизни, смерти и победы.
Поликарпов поглядел им вслед довольными побледневшими от слабости глазами и лег на землю в последнем изнеможении".
В конце этого небольшого сражения под Севастополем моряки, обвязав себя гранатами, бросились под немецкие танки, об этом писали газеты.
Письма на этой войне иногда шли год. Жена писала мужу, что все люди у них умирают с голоду, а она умирает от любви к нему. Когда он получил письмо, она уже умерла от немецкой пули. Упала мертвая в холодную траву. Исхудавшая от голода. Любящая его. А он всю жизнь привык с ней беседовать, он и сейчас видит ее подробно, в каждое свободное время пишет ей письма в справочное бюро в Бугуруслан, но еще ни разу не получил ответа. Где бы ты ни была сейчас, живая или мертвая, все равно здесь, на земле, таятся следы твоих ног, в виде золы хранятся вещи, которые ты держала в руках, повсюду незаметные признаки твоей жизни. Они целиком никогда не уничтожаются, как бы мир не изменился. Здесь когда-то ты дышала и воздух родины еще содержит рассеянное тепло твоих губ и слабый запах твоего тела — ведь в мире нет бесследного уничтожения.
Сейчас, когда мы употребляем термин "советский человек", то в первую очередь мы имеем в виду, конечно, Платонова и его героев. Он был и останется главным "вещественным доказательством" существования советского человека.
Он никогда не рассказывал анекдотов.
Ни разу в жизни не подумал о красоте.
На войне вел себя, как заговоренный от пуль.
Вообще — не боялся смерти.
По-видимому, он что-то скрывал.
Говорили даже, что втайне от всех он хочет повернуть ход истории.
Впрочем, так и оказалось.
Но теперь уж поздно.
Дело сделано.
август 1999 г.