Раннее-раннее утро, вернее, синее неумолимое предчувствие этого самого утра охватило кусок неба над сумрачными вертикальными мастодонтами Калининского проспекта. Из окна мастерской видны тротуар и пустынная пока автострада, по которой тоскливо бредет каким-то образом не вписавшийся в ночной формат одинокий прохожий. Мостовая загодя (перед наступлением удушливого дня) полита водой (дело городских служб). Асфальт траурно блестит, как будто под утро город прошиб холодный пот...
Затянувшееся ночное чаепитие на Новом Арбате у художника Юрия Логачева грозило перейти в маразматический, исполненный ложного оптимизма (после бессонной-то ночи) завтрак с бутербродами и (разведенным из злобного мохнатого порошка) напитком, имеющим ярко выраженный кофейный привкус.
Хозяин мастерской — человек лет сорока, с бледно-лунным, спокойным лицом рассказывает мне серьезную сказку о странном городе, который, по его наблюдениям, в определенное время суток на несколько мгновений погружается в океан скорби и представляет из себя, по сути, то, что старцы определяли, как “тьму внешнюю”. О городе, который смертельно утомляет своей разнообразностью...
— Москва, гласит русская пословица, есть город под горою — потому что все в нее катится... — говорит Логачев, плавным движением поднося зажигалку к сигарете.
— Подожди, — пытаюсь я обогнать течение чужих мыслей, — под какой горою? Как она называется?
Логачев внимательно смотрит на меня, медленно выпуская изо рта густое облако дыма. Охотно говорит мне, как называется так меня заинтересовавшая гора.
— Голгофа. Голгофа, разумеется...
Живописный цикл Юрия Логачева “Призраки новой Москвы” — это серия работ о мистике и скорби “буржуазной” столицы. Тема сама по себе интересна... Современная художественная братия в массе своей пытается всячески увильнуть от встречи с вещами новыми и неизученными, соответственно требующими новых каких-то подходов... Сегодняшняя кипящая Москва, в том числе со своей странненькой “новой” архитектурой (башенки и пирамидки, сложенные из стекла), безусловно, заслуживает того, чтобы быть осмысленной, в том числе и художниками.
У нынешних мастеров городского пейзажа наблюдается непреодолимое желание закопаться в милой русской архаике. Красота церквей и особняков (многократно воспетая еще мастерами прошлого) сегодня конвертируется в приятное во всех отношениях искусство, близкое к салону. Впрочем, уход в ретроутопию не единственный и не самый вредный способ бежать от реальности. Снобистское желание отображать “жизнь после смерти”, “мир после конца света”, “Россию после завершения ее истории” — гораздо более опасное течение, и в искусствоведческом плане требует, что называется, порки. Окружающая нас жизнь, сколь бы страшной и перевернутой она ни представлялась, не заслуживает подобного постмодернисткого высокомерия. Достаточно цинично тема города раскрывается в стерильном и “обезлюженном” творчестве гиперреалиста Сергея Оссовского или, например, в работах примитивиста Александра Бровина (последний увлечен темами выброшенных прибоем на песок вавилонских башен советской цивилизации).
Работы Логачева как раз не грешат отстраненностью. И это несмотря на то, что их упаднический пафос предполагает наличие некоей безопасной дистанции (очевидно, что Логачев упадок пропускает через свою душу)...
Город.
Город страшный, странный и немой
Ты так много лет гоняешься за мной
Дик и непонятен мне старинный облик твой
Такие строки написал живописец на краю своей палитры.
По словам Логачева, сегодняшняя Москва претерпевает не только внешние изменения (мутации) — меняется самый дух города. Происходит метафизическая подмена. Художник поставил себе задачу уловить, зафиксировать момент, когда город переходит из старого в новое измерение.
Например, картина “Тень Маршала Жукова, уходящая в стену Исторического музея” как раз и есть опыт подобного рода. Сама Тень, ракурс, даже красный фонарь от соседней стройки — все точь в точь списано с реальности. Так зарисовка с натуры, превратившись в картину, обретает значение трагической метафоры.
Не завершенная еще серия “Призраки новой Москвы” вскоре предстанет на суд взыскательной московской публики. Основные претензии к живописи Логачева, уверен, будут лежать в плоскости мировоззрения.
Скажут: “Слишком много социального. Социальное душит художественность, приближает к гротеску”. Что же на это отвечать? Миф о заведомой нехудожественности социального и идейного искусства — это всего лишь миф. А главное — в современной России индифферентное отношение к социальной и политической проблематике есть признак либо идиотизма (от непонимания того, что происходит), либо подлости (от нежелания понимать)... Даже агитирующий за Ельцина конформист нового типа Б. Гребенщиков регулярно переполняется “древнерусской тоской” и советует кремлевской Гертруде “не пить вина”. Вынужденный уход в гротеск — это не вырождение художественности, а всего лишь издержки процесса актуализации искусства, обратная сторона ярко выраженного художественного символизма.
25(238)
Date: 23-06-98
