НА ТАГАНКЕ, У ГУБЕНКО

НА ТАГАНКЕ, У ГУБЕНКО
Author: М. Ковров
40(201)
Date: 7-10-97
Пьесу “Иванов” Чехов написал нечаянно, за десять дней, после одного разговора с Коршем. Премьера состоялась в Москве, в театре Корша в 1887 г.
Иванов женился на жидовке, рассчитывал на золотые горы, а вышло совсем наоборот. Сарра переменила веру, и родители ее прокляли — ни копейки ей не дали. Ошибся Иванов. Теперь кается, да поздно. Жену разлюбил, сживает ее со свету, чтобы жениться на Саше, дочери своего университетского друга Лебедева, и взять приданое. Жена умирает от чахотки. На новой свадьбе доктор Львов объявляет во всеуслышание, что Иванов — подлец. Иванов кончает самоубийством (“каждое действие я оканчиваю, как рассказы: все действие веду мирно и тихо, а в конце даю зрителю по морде”).
Впрочем, актеры уговорили Чехова, и на первом представлении Иванов умер от разрыва сердца. Очевидец свидетельствует: “Это было что-то невероятное. Публика вскакивала со своих мест, одни аплодировали, другие шикали и громко свистели, третьи топали ногами...”
Такого возбуждения в публике отродясь не видал суфлер, прослуживший в театре 32 года... Чехову было 27.
Роли знали только Давыдов (Иванов) и Глама-Мещерская (Сарра), остальные играли по суфлеру и по внутреннему убеждению.
На премьере присутствовала вся семья Чехова и многие его знакомые. Маша, сестра, находилась в полуобморочном состоянии. С М. М. Дюковским сделалось сердцебиение и он бежал. А. С. Киселев схватился за голову и искренно возопил: “Что же я теперь буду делать?” Чехов выходил на вызовы, Давыдов тряс ему руку, а Глама, на манер Манилова, другую его руку прижимала к своему сердцу.
На следующий день Чехова посетил известный драматург В. А. Крылов, на пьесах которого держался репертуар Малого театра, и предложил переработать пьесу, гонорар — пополам. Чехов, между тем, всем писал, что пьеса имела успех. Однако петербуржцы считали, что ни труппа Корша, ни московская публика не могут понять “Иванова”, московские рецензии возбуждали у них смех. Суворин, издатель газеты “Новое время”, считавшейся крайне реакционной, взял на себя хлопоты о постановке пьесы на императорской сцене, но требовал переделок. Чехов переделал комедию в драму. Его нерушимая воля была такова: Сарру должна играть первая актриса Александринской сцены М. Г. Савина. Суворин остался неудовлетворен переделанной пьесой, а Савина наотрез отказалась от Сарры и взяла роль Саши. Чехов сделал новую Сашу для Савиной, пришлось опять переписывать весь IV акт. Он так замучился, до такой степени возненавидел пьесу, что готов был кончить ее словами: “Палками Иванова, палками!” И тут Суворин присылает ему письмо: “Иванову необходимо дать что-нибудь такое, из чего видно было бы, почему две женщины на него вешаются и почему он подлец, а доктор — великий человек”. Савина тоже спрашивает: почему Иванов подлец? Очевидно, его не понимали. Либо пьеса не получилась, и он написал не то, что хотел.
Литературная критика отнеслась к пьесе враждебно, трактовала Иванова как ренегата, изменившего высоким идеалам шестидесятых годов.
В. Г. Короленко возмущался тем, что Чехов заставляет поклоняться пошлому негодяю (Иванову), он обвинил Чехова в “грубой тенденциозности” и считал, что его “тенденция направлена на защиту негодяйства” и против “негодующих” (доктора Львова).
Прошло 110 лет. В Москве, на Таганке, Николай Губенко ставит “Иванова”... Либо Губенко не знает истории постановок “Иванова” и ставит, как написано, либо знает ее слишком хорошо. Я думаю — не знает. Его спектакль вырван из круга проблем, так мучивших предшественников.
С 1954 г. (знаменитого спектакля М. О. Кнебель с Б. Смирновым — Ивановым) “пошлый негодяй”, несмотря на стенания Короленко, полностью оправдан, конфликт пьесы сводится к противостоянию героя и среды. Среда — мерзопакостная, и то, что у Иванова опустились руки, не о ренегатстве свидетельствует и не об усталости, а о прозорливости: выхода для таких, как Иванов, не приготовила жизнь. Самоубийство Иванова — это победа героя, “прорыв кольца” (критик М. Туровская). Пустили даже петуха: “русский Гамлет”. “Высокая нравственная сфера, в которой билась его мысль”, — так изъяснялась сама Кнебель.
Б. Чирков — Лебедев и А. Шатов — граф Шабельский (дядя Иванова), изображая эту самую “среду” в спектакле интеллигентной Кнебель, своих героев не щадили нисколько. Актер Киселевский, первый исполнитель роли Шабельского, жаловался, что его заставляют играть такого сукиного сына, как граф. Киселевский, на которого Чехов возлагал большие надежды, на премьере не сказал правильно ни фразы. Буквально ни одной. Все сто десять лет так и играли графа сукиным сыном.
У Губенко граф Шабельский — Л. Бутенин — и председатель земской управы Лебедев — В. Борцов — вызывают несокрушимую зрительскую симпатию. Разрушена вековая традиция... Что граф! Даже старуха неопределенной профессии в исполнении Зинаиды Славиной — и та вызывает определенно положительные эмоции. Оказалось также, что в “Иванове”, как и в других пьесах Чехова, “главных” ролей — много.
Чехов жаловался, что в труппе Корша нет женщин, “и у меня 2 прекрасные женские роли погибают ни за понюшку табаку”. На втором спектакле вместо актрисы Рыбчинской, у которой внезапно заболела дочь, в роли Саши выступила Омутова. Чехов на другой день прислал ей только что вышедшие “Пестрые рассказы” с надписью: “Евгении Викторовне Омутовой, спасшей мою пьесу”.
После премьеры в Александринском театре Чехов писал Суворину: “Я не могу забыть, что Стрепетова (Сарра) плакала после III акта”, и — через несколько дней ему же: “Женщины в моей пьесе не нужны. Главная моя была забота не давать бабам заволакивать собой центр тяжести, сидящий вне их”. Стрепетова — великая трагическая актриса. Все было: и величие, и трагизм. Но такие женщины в пьесе не нужны!
У Губенко женщины прекрасны (Сарра — Елизавета Устюжанина, Саша — Елена Оболенская). Не “высокая нравственная сфера”, а именно они держат этот спектакль и, в частности, уровень актерских работ И. Бушмелева (Иванова) и Д. Перова (доктора Львова). Именно ими определена интонация фразы Шабельского — Бутенина: “Я не могу допустить мысли, чтобы живой человек вдруг ни с того ни с сего умер”. Фразы случайной, неакцентированной и — ключевой в спектакле. Похоже, в этой пьесе Чехова женские роли — главные. (Отношение Чехова к женщинам достаточно ясно характеризует короткая фраза из письма к старшему брату Александру, написанному в месяц премьеры в Александринке: “Как бы ничтожна и виновата ни была женщина, ты не имешь права... быть в ее присутствии пьяным”.) Когда Чехов узнал, что Сашу будет играть Савина, он всерьез подумывал о переименовании пьесы в “Сашу”. История написания пьесы и игра Оболенской допускают такое переименование.
Традиция предписывает играть доктора Львова честным человеком, всегда и всюду говорящим правду. Такие люди настолько привыкают к правде, что все ими сказанное кажется им правдой и поэтому их никто не любит. Из суворинского “великого человека” доктор стал, кажется, единственным отрицательным персонажем чеховской драматургии. Для разнообразия его иногда играют влюбленным в Сарру, но ничего не меняется. Может быть, из-за противодействия текста: банальный поворот сюжета Чехову нежелателен. Доктор — плохой человек, он изводит “правдой” хорошего Иванова. А ситуация очень проста: на глазах доктора умирает молодая женщина, и сделать он ничего не может.
В июле 1887 г. Ф. Шехтель сообщал о здоровье Николая, брата Чехова: “По приезде из Бабкина он зашел ко мне, и в тот же вечер хлынула кровь — кровь не бутафорская. На другой день хуже. Сегодня он присылает записку: просит прислать доктора, совсем истекает кровью”. В конце сентября Николай появился у Чехова в Москве, и через три дня пропал. В эти дни Чехов неожиданно начинает “Иванова”. В связи с болезнью Николая Чехов писал: “Бывают минуты, когда я искренне горюю, что я медик, а не невежда”.
Через несколько месяцев после Александринской премьеры Николай умер. За месяц до смерти стал кроток, ласков и необыкновенно степенен. Все время мечтал о том, как выздоровеет и начнет писать красками. В Третьяковской галерее на картине Левитана вы видите осенний день, даму, идущую по аллее в Сокольниках. Дама нарисована Николаем Чеховым.
Д. Петров играет именно это. Говорит какие-то слова. Не может не говорить. Потому что — невыносимо. А тут еще ни копейки не платят.
Все шло к тому, что Чехов и Дунечка Эфрос, подруга сестры Маши по курсам Герье, должны были пожениться. Провожая ее домой после своих именин, Чехов сделал предложение. Чтобы не было препятствий со стороны родителей Чехова (Дунечка — из богатой семьи, невеста с хорошим приданым, но они могли не одобрить женитьбы на еврейке), она решила перейти в православную веру. Родители Дунечки воспротивились крещению, разрыв с ними был неизбежен, Дуня нервничала — и ее отправили на минеральные воды. Вскоре она вышла замуж... Евдокия Исааковна Коновицер умерла в концлагере во Франции в 1943 г., куда немцы вывезли ее из дома престарелых в Париже.
На премьере у Корша Маша узнала в Иванове и Сарре брата и Дунечку и потеряла сознание.
На свадьбе Иванова и Саши неожиданно появляется доктор и объявляет, что Николай Алексеевич Иванов — подлец. Доктор понимает: Иванов ни в чем не виноват. Но Сарра умерла. Он знает, что все обвинения голословны, несправедливы, у него психоз, он, наверное, сходит с ума, но ведь не может быть, чтобы никто не был виноват! И он сам в первую очередь.
— Николай Алексеевич Иванов, объявляю во всеуслышание, что вы подлец! (Вспомни о Сарре!.. Строго говоря, умерших нет, а есть только убитые. Каждый смертный случай, кроме общих причин, указывает на недостаток забот друг о друге.)
Правота доктора абсолютна.
Киселевский, получив роль, обычно прятал ее за зеркало и не вынимал до премьеры. Иногда, играя очередную непрочитанную роль, он обнаруживал, что пьеса в стихах, и начинал говорить стихами (все актеры были талантливы). После Гоголя и Островского роли стали учить: слишком хороши тексты. Выучившие текст имели больший успех у публики. Чехов кардинально изменил театр: кроме роли, нужно было знать пьесу. Если же спектакль не имеет успеха, то или пьеса не годится, или у актеров пороху не хватает.
Невероятный успех МХАТа Чехов так и объяснял: старательны, учат роли (хотя “талантами не блещут”). Жаловался на Станиславского и Немировича-Данченко: “Я готов дать какое угодно слово, что оба они ни разу не прочли внимательно моей пьесы”. Оказалось, не шутил.
Мы не знаем, любят ли друг друга Иванов и Сарра. Не знает этого и Чехов: это “известно только им да Господу Богу, больше никому”. (А иногда неизвестно и им самим.) Как ставить такие пьесы, как их “читать” — это система Станиславского. Однако при жизни Чехова никакой системы еще не было, и он противился постановке “Иванова”. “Даже и читать его не смейте”, — говорил Чехов Станиславскому, который был на три года младше. (Но сам знал: все началось с “Иванова”, с того самого момента, когда в день премьеры в Александринском театре он увидел: актеры от радости блуждают, как тени.)
— Как же пьесу Чехова по системе Станиславского может ставить не Станиславский? — не понимал Б. Бабочкин. Его Иванов был неприятен, это была пародия на исполнение этой роли Б. Смирновым в спектакле Кнебель, Сашенька — хищница (конечно, все это так могло и быть). Пьеса осталась непрочитанной. Спектакли Бабочкина по Островскому и Горькому были великолепны.
После Кнебель роль режиссеров “Иванова” была передана художникам, изощрявшимся в поисках пути в небытие (МХАТ, Московский театр им. Ленинского комсомола); Март Китаев (Ленинград) действие перенес в сад-кладбище. У С. Бархина в Московском ТЮЗе персонажи пьесы водят хороводы среди металлических деревьев (впрочем, Бархин не понимает театра, он ставит по принципу “чем будем удивлять зрителя”, может, ему попробовать себя в опере?).
Наихудшим Ивановым был Смоктуновский в спектакле Ефремова. Как обычно, познавал себя. Отвратительное зрелище... Не понимал, что это не помогает познанию других. Великая мхатовская старуха А. П. Зуева писала: Ефремов и Смоктуновский не владеют основами метода Художественного театра.
Иванову в исполнении Игоря Бушмелева бесконечно сочувствуешь. Такой Иванов мог сознательно оговорить себя, чтобы облегчить страдания Сарры: конкретная причина несчастья (разлюбил) переносится легче, чем удары абстрактной, бездушной, не управляемой разумом силы. Мужские роли в спектакле Губенко играются именно как мужские.
Лебедев традиционно человек подневольный, тряпка, баба, пьяница. В. Борцов играет добряка, умницу.
Кажется, “Иванов” впервые прочитан. Счастлив Чехов, что он дожил до этого спектакля.
Театралы хорошо знают А. Н. Грибова — Чебутыкина в мхатовских “Трех сестрах”. Действительно, очень хорошая работа. Правда, он иногда “наигрывал” и портил спектакль: считал, что можно. Лишь бы зритель поверил. Не чувствовал главного свойства чеховской драматургии (которое и вывело его на первую позицию в мировом табеле о рангах): Чехов искренне полагал, что персонажи и зрители не глупее его, автора. После Чебутыкина он играет Ленина в “Кремлевских курантах” у Кнебель (при возобновлении она настояла, чтобы на роль Ленина был приглашен Б. Смирнов). И все-таки лучшей ролью народного артиста СССР Грибова был Чебутыкин, ничего равного этой роли у него не было. Роль Шабельского в исполнении Льва Бутенина по глубине разработки характера персонажа, по мастерству исполнения, по таланту сочувствия персонажу и вот по этому самому главному свойству чеховской драматургии: Бутенин играет резко, ярко, не боясь, что его не поймут зрители, — выше работы Грибова. Можно прийти и убедиться. Актерская работа Льва Бутенина соизмерима с Чеховым.
Чехов не обольщался относительно влияния искусства. “Каждый идет в театр, чтоб, глядя на мою пьесу, научиться чему-нибудь тотчас же, почерпнуть какую-нибудь пользу, а я вам скажу: некогда мне возиться с этой сволочью”. И был не прав: на Таганке, у Губенко, после окончания спектакля, стоя в раздевалке за калошами, каждый второй мужчина называл свою даму “Зюзюшкой”, точь-в-точь с той же интонацией, с какой В. Борцов-Лебедев обращался к своей жене-сквалыге, и с тою же нежностью.