“Очень многие люди обоего пола пренебрегли собственным спасением и, отвратившись от истинной веры, впали в плотский грех с демонами инкубами и суккубами и своим колдовством, чарованиями, заклинаниями и другими ужасными суеверными, порочными и преступными деяниями причиняют женщинам преждевременные роды, насылают порчу на приплод животных, хлебные злаки, виноград на лозах и плоды на деревьях, равно как портят мужчин, женщин, домашних и других животных.” Из буллы Папы Иннокентия VIII — Summis desiderantes.
“Эта ересь отличается и тем, что из всех видов кудесничества она обладает наибольшей степенью злобы. Ведь даже ее латинское наименование — maleficium происходит от maleficere, то есть male de fide sentire (по-русски: “дурно относиться к вере”).” Malleus Maleficarum / “Молот Ведьм”.
In his ordo est ordinem non servare* (*В таких случаях правило — не соблюдать правил)
Плавно несет свои воды величественный и древний Дануб, ныне называемый Дунаем. Огибает он тянущуюся на сотню миль, покрытую девственным лесом, Фруктовую гору. У подножья горы, на склоне спускающемся к реке, уютно примостился маленький городок. На деревянной табличке, прибитой к столбу на обочине запылённого тракта, там где он входит в город, аккуратно выведено ломаными строгими буквами его название — Karlowitz. Если смотреть сверху, со склона горы, то он напоминает игрушечный — множество шпилей, опрятные сады, черепичные крыши. А стоит спуститься вниз и войти на мощёные камнем улочки, как путника окутает аромат города — въевшийся в крыши и стены чад угля, миазмы и испарения, исходящие от тел множества людей и животных, манящие запахи жарящегося мяса и кислой капусты, вина и пива, тянущиеся из таверн, приторный дурман ладана и сотен свечей, окутывающий церкви. Смешиваясь воедино, они образовывали своеобразный, ни на что не похожий аромат, который обнимал и пронизывал весь город.
А вот небольшой домик с приветливо светящимися окошками на Дубовой улице. Домик стоит не сказать, чтобы в центре, но и не на окраине. Где-то посередине. В нём живут бабушка и внучка. В камине весело трещат поленья, шипит смола, бабушка ставит на огонь котелок с ключевой водой. Хорошо вечером выпить липового чаю, чьи засушенные цветы висят пучками под потолком и пьяняще благоухают. Привкус корицы, тмина, мяты и прочих сушёных трав, казалось, насквозь пропитал стены домика. Тут же у камина пристроилась и внучка, спрятав тугую льняную косу подальше от пламени, она вышивает в его свете. Стежок за стежком игла с шёлковой нитью так и летают в её юрких, умелых пальчиках и на полотенце, как живой, проступает сидящий на дереве бельчонок с кедровой шишкой в лапках.
Напившись чаю, бабушка прибрала со стола и, изображая строгость, но продолжая лучисто улыбаться уголками рта, сказала своим ласковым певучим голосом, повернувшись к внучке:
— Сунчица, пора спать, завтра у нас с тобой много дел, ты не забыла?
Подняв голову от вышивки, девчушка прищурившись, спросила звонким голоском:
— Бабушка, а ты расскажешь мне сказку?
— Ну, конечно же, внучка! Разве можно засыпать без сказки — всплеснула руками бабушка, — обязательно расскажу!
— А почему нельзя засыпать без сказки? — Сунчица лукаво склонила голову на плечо.
— Потому что во сне человек беззащитен, а сказка отгоняет злых духов, — она погладила девочку по головке, — и защищает того, кто её слушал, внученька.
Укрыв Сунчицу, крепко обнявшую плюшевого мишку по имени Пухатик, тёплым лоскутным одеялом, бабушка подоткнула уголки, притушила свечи и принялась рассказывать сказку.
— ... Далеко-далеко в Исполиновых горах живёт князь гномов по имени Рюбецаль. Царство его невелико, зато изрядно глубоко — на восемь сотен миль уходит оно к недрам Земли. Рюбецаль любит бродить по своим владениям, осматривать неисчислимые богатства в подземных кладовых, приглядывать за своими подданными — гномами-рудокопами да расставлять их — кого на добычу злата, кого на кузню, а кого строить прочную дамбу, чтобы сдержать огненную стихию и не дать ей вырваться из недр Земли... — голос бабушки обволакивал и убаюкивал и скоро уже Сунчица сладко спала, положив ладошку под голову и видела во сне дальние неведомые страны и кряжистых гномов, куда-то идущих сквозь вековой лес всей артелью, распевая тягучую, протяжную песнь на древнем языке...
— Вставай, соня, — бабушка погладила Сунчицу по головке, — уже утро, ты помнишь, что сегодня мы идём с тобой в лес? Девочка сладко потянулась, на миг прижалась к бабушкиной руке, пахнущей земляникой, и спрыгнула с высокой перины. На крепком дубовом столе уже поджидал аппетитный завтрак — кувшинчик парного молока, мёд, орехи, сушёный чернослив и свежая сдоба с начинкой из лесной земляники и хрустящей корочкой только что из печи.
Выйдя из дома и прикрыв дверь, Ангелина проводила взглядом шмеля, деловито прожужжавшего мимо. Уставившись ему вслед, она на миг о чём-то задумалась и, повернувшись к Сунчице, сказала:
— Знаешь что, сбегай-ка в огород и прихвати пару морковок.
Сунчица подняла глаза, полные удивления, на бабушку:
— Зачем нам в лесу морковка?
— Почему-то мне кажется, что она тебе сегодня пригодится, — задумчиво ответила Ангелина.
По дороге Сунчица весело скакала вокруг бабушки, танцевала с лукошком в руках, сплела венок и нарвала букет луговых цветов. Город остался далеко позади, а топка, что вела их в сторону леса, причудливо вилась по склонам Фруктовой горы.
— Бабушка, бабушка, а откуда взялись горы? — спросила запыхавшаяся от подъёма в гору девочка.
— Горы... — бабушка, казалось, задумалась, — Создатель мира встретил белую утку, — начала она нараспев, — в изначальном море и приказал нырнуть ей на дно и принести ила для создания суши. Часть ила утка утаила в клюве. Когда земля вырастала из воды, утаённое стало болотами и горами, — бабушка на секунду смолкла, — по крайней мере, так рассказывали в деревне, где я выросла...
Сунчица внимательно слушала, притихнув.
— А как называлась твоя деревня, бабушка?
— Драговицы, внученька. Это ниже по течению Дуная.
Невдалеке от опушки дремучего леса бабушка с Сунчицей встретили только что вышедших из чащобы охотников, пыхтевших от натуги под тяжестью освежёванной туши клыкастого вепря, за ноги привязанного к хворостине, лежащей у них на плечах. Опустив ношу на землю, охотники утёрли пот и любезно пропустили Ангелину с внучкой — тропка была слишком узка, чтобы встречные путники могли разминуться на ней, не сходя в густую, по пояс траву, стеной стоявшую по обеим сторонам утоптанной дорожки. Чуть склонив голову в знак благодарности, бабушка поприветствовала их:
— Бог в помощь!
Охотники звонко ответили в один голос:
— И Вам помогай Бог!
Ангелина улыбнулась и, окинув тушу вепря оценивающим взглядом, одобрительно произнесла:
— Пуда три чистого мяса будет. Хорошая добыча. А Хозяина Леса поблагодарить не забыли ли?
— Обижаешь, матушка! — Широко ухмыльнулся старший из охотников с непослушной буйной рыжей шевелюрой, — Неужто мы городские? Всё сделали как полагается. Как деды делали, так и мы! Второй, тот что помладше да поживее, хвастливо подхватил:
— У городских охотников такой добычи и не было ещё в этом году, а, может, и вовсе не будет! — Он потеребил рукой куцую бородку и прибавил с пылким задором, — да и что взять со швабов, им бы только уток да куропаток по болотам щёлкать, а заяц с лисой для них уже серьёзный зверь. Да и мадьяры, те ещё охотнички... — Он словно бы разочарованно махнул рукой и глубоко вздохнул, всем своим видом показывая, какого он мнения о городских ловцах.
— Есть и среди них вполне неплохие охотники, да и в целом, они — достойные люди и наши соседи, — наставительно и даже немного строго произнесла Ангелина.
Тот охотник, что помладше, заливисто рассмеялся, будто б услышал забавную шутку, а тот, что постарше, лишь недоверчиво хмыкнул, как сделал бы, услышав какую-то чудную небылицу.
Бабушка шутливо погрозила им пальцем, ещё раз кивнула и они с внучкой двинулись дальше в сторону Леса. Там, где тропинка сворачивала с опушки и уходила вглубь леса, Ангелина остановилась, достала из-за пазухи мешочек и, присев у массивного дубового пня, извлекла из него колосья пшеницы и зёрнышки ржи. Высыпав их в ладонь и сжав кулак, она поднесла его к губам, что-то прошептала и бережно пересыпала хлебные злаки на пень, после чего быстро начертала что-то указательным пальцем и бодро поднялась на ноги.
— Теперь пойдём, — обернулась она к Сунчице, заворожённо смотревшей куда-то в сторону, — что там, внученька?
Проследив взгляд девочки, она увидела троих навостривших ушки лисят, сидящих в сплетениях вылезших из земли и покрытых мхом, мощных корней векового дуба.
— Это Лес знакомится с тобой, — Ангелина погладила Сунчицу по голове.
— А зачем ты оставила колоски на том пеньке? — спросила девочка у бабушки.
— Во всем должно быть равновесие и мы должны помогать его сохранять. Мы пришли в Лес за травами и заберём их отсюда, значит, мы должны что-то оставить здесь взамен, тогда гармония сохранится и Лес будет благосклонен к нам. — Ангелина поудобнее перехватила корзину и уверенно направилась в чащу. Углубившись в самые дебри, она постепенно наполняла корзину травами с укромных, только ей ведомых, потаённых полянок. Спустя пару часов уже подуставшие бабушка и внучка оказались на просторной, окружённой пушистыми елями, папоротниковой поляне, где воздух, пронзаемый пробивающимися сквозь еловые ветви солнечными лучами, звенел и подрагивал.
— Набери земляники на пирожки, Сунчица, — обратилась Ангелина к девочке.
— Где? — в голосе внучки сквозило искреннее удивление — никакой земляники на поляне и следа не было.
— А ты посмотри внимательно. Только не торопись. Вспомни, чему я тебя учила, — бабушка улыбнулась уголком рта, подбадривая Сунчицу. Она немного растерянно огляделась по сторонам, на секунду задумалась и, подойдя к осанистой кряжистой ели, приложила ладошку к шершавой коре и неуверенно прошептала что-то, тут же обернувшись к бабушке, ища у неё поддержки. Та одобрительно кивнула. В этот миг кто-то пушистый врезался со всего маху в сапожок девочки и кубарем откатился в сторону. Сунчица вскрикнула от неожиданности, присела и увидела серого зайчишку с уморительной лопоухой мордочкой.
Она вытянула из лукошка прихваченную из дома морковку и протянула её милому ушастику, — На, кушай! — Тот, помедлив пару секунд, заглянул девочке в глаза и, почуяв, что ей можно доверять, обнюхал морковку, ткнулся мордочкой в ладошку девочки и в миг схрумкал угощение. — Ого, какой быстрый! — рассмеялась Сунчица. Доев, зайчишка встряхнулся и, глянув на девочку, будто б приглашая её куда-то, нырнул под раскидистый лист папоротника. Сунчица последовала за ним и тут внезапно увидела, что папоротник скрывал море усеянных румяной ягодой земляничных кустиков. Она огляделась и ахнула — вдруг весь папоротник устремился к солнцу и вся поляна заалела открывшимися земляничными зарослями. В этот миг девочка почувствовала, что воздух буквально пропитан тонким манящим ароматом земляники. Сунчица с восторгом оглянулась на бабушку и принялась собирать ягоды.
Пока девочка наполняла лукошко, Ангелина присела отдохнуть в тени. Кругом умиротворяюще шумел лес, убаюкивал её. Она смежила веки и задремала. Ей приснился странный, ещё пока до конца не осознанный сон. Что-то важное, но что? Ощущение какой-то тревоги... Окончательно из забытья её вырвал стрёкот вьющейся рядом стрекозы.
Ангелина, наконец, открыла глаза и увидела причудливо кружащую ярко-голубую стрекозку, а рядом порхающую оранжевую бабочку. Что-то в переплетающемся узоре их полёта насторожило её... Что-то... Ускользающее... Ещё чуть-чуть... И тут она поняла, что. Лик Ангелины стал сумрачен, а по щеке сбежала скупая слеза, которую она торопливо стряхнула, пока не увидела Сунчица. Ей пока не надо этого знать. Попозже. Не сейчас.
Ангелина знала, что ткань мироздания соткана из мириадов переплетённых нитей и, если ты чувствуешь узор этой ткани, то по тому, как сплетены нити в одном месте, можешь узнать то, как они переплетутся в иных местах и временах. Но что же она увидела? Что узнала? Что так опечалило её? Это Ангелина решила пока сохранить в тайне.
На обратном пути из лесу бабушка с Сунчицей заглянули в село Стражилово. Местный сельский здухач хотел что-то сказать Ангелине, посоветоваться о видах на урожай.
В просторной сельской таверне пахло хлебом, жареным мясом и хмелём. Устроившись за массивным дубовым столом, придвинутым к окну, они пристроили корзинку с грибами, травами и кореньями и лукошко Сунчицы с лесными ягодами и цветами у стены и стали ждать здухача, который, по словам трактирщика, задержался где-то на дальних полях. Улыбчивая девушка принесла им две глиняных кружки пахучего морсу и плетёнку со свежими, румяными булочками. В углу таверны на табурете примостился слепой гусляр, чьи пустые глазницы были сокрыты чёрной повязкой. Взяв в руки изогнутую луку смычка и инструмент с одной струной, он затянул тягучую, заунывную балладу об исходе древнего народа из далёкой южной земли чёрных дроздов, после поражения от кочевников в великой битве, на берега Дуная. Бабушка наклонилась к уху Сунчицы и прошептала:
— Его прозвали Слепой Гргур. Так звали одного из твоих прапрадедов, что жил много веков назад. Он был великим воином и совершил множество подвигов. Как-нибудь я расскажу Тебе о нём...
Тем временем, гусляр закончил свою балладу, встал и на ощупь направился к их столу.
Подойдя ближе, он поводил ноздрями в разные стороны, бесшумно втянул воздух и глубоким грудным голосом произнёс:
— Аромат корицы, гвоздики и шалфея, смешанный с дуновением утреннего леса и приправленный чуток горчащим городским дымом, сквозь который всё же пробивается запах только испечённого хлеба и земляники... Дайте-ка подумать, — он картинно приложил кулак к губам, а его лоб прорезала глубокая складка, — Ага... редкая гостья в наших краях, — лицо его разгладилось. — Здравствуй, Ангелина Драговичанка! — и тут же он вновь глубоко вздохнул, — Кто же это с тобой... — Свежесть летнего луга, мята, фиалки и ромашки с лёгким привкусом мака, покрытого утренней росой... Ах, это сама госпожица Сунчица с Дубовой улицы, внучка Ангелины! — его беззубый рот расплылся в улыбке.
— Здравствуй, Добривое, известный в наших краях как Гргур Слепой, — степенно ответствовала бабушка.
— Я видел Тебя во сне, Ангелина, — тихо произнёс гусляр.
— А я видела Тебя. — в тон ему сказала пожилая женщина.
— Тогда ты всё знаешь... — нотки печали сочились из речи Гргура.
— Да, мой добрый Добривое, — грусть скользнула и в её голосе, — Теперь я точно всё знаю, сегодня лес подтвердил, что время пришло, но ты не печалься, в тонких мирах мы будем видеться по-прежнему.
— О чём он, бабушка? — испуганно воскликнула Сунчица.
— Сунчица, — бабушка замолчала, силясь подобрать слова, — Сунчица, скорее всего, вскоре я покину тебя... — слёзы выступили на глазах девочки, затуманив их васильковую голубизну.
— Как... — голос её срывался, — Как покинешь? Куда ты собралась? — девочка сжалась в комок от отчаяния и страха.
— Не плачь, Сунчица, — бабушка взяла её руку в свои морщинистые ладони, — Покину не значит оставлю. И случится это не завтра. В любом случае, я всегда буду рядом с тобой. — Она погладила Сунчицу и слёзы перестали бежать из её глаз, но холод беспокойства, стиснувший сердечко девочки, никуда не исчез.
В этот миг дверь таверны распахнулась, пропуская необъятного, больше похожего на медведя, чем на человека, здухача Страшимира Лазаревича. Его голос больше походил на рык и заполнял собою всё окружающее пространство, а копна светлых с проседью волос и окладистая густая борода придавали ещё большее сходство с косолапым.
— Ох, Ангелина! — с порога пророкотал он, — Ты уже здесь! Прости, на дальнем хуторе волы захворали, всё утро провозился! — он провёл тыльной стороной могучей ладони по лбу, показывая, как он умаялся.
— Ты всё в хлопотах, мой добрый Страшимир. Расскажи, что тут у вас?
— Покос прошёл удачно, сбор мёда в разгаре, да вот беда, дождя давно не было, а солнце жарит нещадно. Так задруга наша попросила меня к тебе обратиться и батюшка наш отец Душан к просьбе сей присоединяется. Порадей за урожай как о том годе, чтоб уродилось всё и дождь пролился, дабы жатва доброй была.
— Дождь будет, Страшимире, за урожай будьте покойны. И отцу Душану поклон мой передавай.
Здухач расплылся в улыбке:
— Знал, что ты нас не бросишь. Довезу вас с Сунчицей до города. Моя телега стоит у дверей. Там крестьяне наши припасов тебе собрали — четверть зерна, короб куриных яичек, сушёных и свежих грибов, вяленой рыбы, оленины, лесных орехов, кувшин молока, сбитого масла...
— Хватит, хватит, Страшимир, — со смехом прервала его бабушка, — Совсем вы нас с внучкой закормите!
В город вернулись ближе к вечеру. Напоив здухача душистым травяным чаем с мёдом, бабушка и Сунчица проводили гостя в обратный путь в Стражилово. Не успели они прибрать со стола и разложить снедь, подаренную добрыми крестьянами, как дверь распахнулась и в домик ввалилась запыхавшаяся пышная девушка с заколотыми русыми волосами и в белом переднике.
— Ах, фрау Ангелина... — лицо девушки покраснело, она пыталась отдышаться, наклонившись вперёд и положив руки на колени. Звали её Хильда и служила она в доме бургомистра Мартина Бранта.
— Что случилось, дитя моё? — голос бабушки был полон участия, — Неужели у господина бургомистра снова приступ? Вот, — она протянула девушке ковшик прозрачной колодезной воды, — утоли жажду и переведи дыхание.
Служанка с благодарностью приняла ковшик и несколькими жадными глотками осушила его.
— Благодарствую, матушка! — Хильда вновь обрела способность говорить, — совсем плох хозяин! Поясница не разгибается, колени страшно ломит. Видать, к смене погоды, к дождю. Да вот так сильно давно он не хворал, даже и смотреть больно как он мучается! Вот его супруга и наказала мне со всех ног бежать к вам и вот я от самого Магистрата бегом...
— Ах, бедняжка! От самого магистрата! — всплеснула руками бабушка, — вот, присядь, — она усадила девушку на стоящий у двери дубовый стул, — а я мигом управлюсь.
Бабушка запустила руку в шкаф, доверху забитый разными мешочками и склянками и безошибочно выудила оттуда маленький горшочек, перевязанный тряпицей.
— Вот, держи. — Протянула она горшочек служанке, — Это мазь из медвежьего сала с дягилем, — и тут же одёрнула руку, — Нет, погоди, я кое-что забыла...
Бабушка отошла в сторонку, сжала горшочек в руках и, склонившись над ним, что-то зашептала.
— … Не держи зла бер и помоги, — Единственные слова, что разобрала Хильда.
— Теперь точно поможет, — Ангелина вложила горшочек в руку служанки, — Возьми и передавай мой поклон господину бургомистру и его супруге.
Девушка сделала неумелый книксен, которому научилась в своей родной Каринтии когда-то в детстве, и сломя голову бросилась обратно в ратушу, где располагался магистрат.
***
В то время, когда бабушка и Сунчица подходили к лесу, с другой стороны города по старому тракту подъезжал запряжённый парой вороных резвых и норовистых коней чёрный экипаж. Это ехал вновь назначенный в Карловиц епископ Иоганн Нидер. В длинных тонких пальцах с неаккуратно подпиленными ногтями он сжимал молитвенник и чётки. Иссушенный постом, он был лыс и очень худ. Седые пушистые брови, нависавшие над глубоко посаженными глазами придавали ему ещё более устрашающий вид. Его скулы, казалось, могли разрезать лист бумаги, а в глубине серых, будто бы оловянных глаз, пылало пламя истовой, фанатичной веры. Казалось, в этих глазах никогда не светилась ни радость, ни жалость, одна лишь ненависть к врагам церкви. Это и неудивительно, ведь Иоганн Нидер был не простым епископом, он был инквизитором, охотником за ересью. Он спал на твёрдом ложе без подушки, не укрываясь даже ничтожной тряпицей и не более трех часов в сутки, ел два скудных сухарика в день, запивая их одной чашей воды. Вставал он задолго до восхода и встречал день яростной жгучей молитвой, обращённой против еретиков. Он был абсолютно безжалостен к себе и умерщвлял свою плоть ради возвышения духа. Под сутаной из грубой колючей шерсти он носил почти пудовые вериги. Борьба с ересью наполняла его жизнь смыслом. Стальной холодный голос Иоганна Нидера пробирал любого до глубины души, оставляя мурашки на коже и подчиняя себе.
На холме, не доезжая полумили до въезда в город, он окрикнул возницу — своего верного помощника и слугу Ульриха — и экипаж остановился. Епископ выбрался из повозки и окинул взглядом раскинувшийся внизу как на ладони город. Довольствие и умиротворённость, казалось, излучали его увитые плющём и виноградом каменные дома со ставнями, им вторили крытые соломой сараи и амбары.
Зажмурившись, епископ Нидер глубоко вдохнул, на секунду задержал воздух в лёгких и с шумом выдохнул.
— Haeresim manifeste sapit, — задумчиво продекламировал он.
— Что вы говорите, ваша милость? — обернулся с козел Ульрих.
— Я говорю, мой верный, но тёмный и безграмотный Ульрих, что этот город явно пахнет ересью, — на секунду епископ умолк, прикрыл глаза и тут же с жаром продолжил, — Знаешь, чем пахнет ересь? Страхом. Потом. Людской подлостью. Грехом. Серой. А на ощупь она как зола... Но это уже когда дело сделано. А здесь нам его ещё только предстоит сделать, — тонкая усмешка на миг исказила его уста и тут же бесследно исчезла.
Въехав в город, экипаж лихо пронёсся по булыжным улочкам и заехал на площадь, где остановился у двухэтажного здания ратуши из жёлтого кирпича, там размещался магистрат. Епископ тут же отправился к бургомистру, а Ульрих остался внизу, протирая бока разгорячённым долгой поездкой лошадям. Чёрный зловещий экипаж с гербом на дверцах и здоровенный детина в холщовой рубахе и сыромятных сапогах с копной соломенных волос сразу же привлекли внимание карловчан, не избалованных событиями в своём захолустье. Стайку уличных мальчишек, вечно отиравшихся на площади, попытавшихся залезть под повозку, Ульрих отогнал кнутовищем, а вот собравшимся в кружок почтенным городским обывателям и, по случаю оказавшимся тут, степенным крестьянам, он чуть свысока разъяснял:
— Мой хозяин получил назначение в ваш город... Прибыли из Сигедина, это миль двести на север отсюда... В прошлом году хорошенько поработали, за полгода отправили на костёр тринадцать ведьм, почистили городок, усмирили бесов... — утомившись отвечать на однообразные вопросы, Ульрих повернулся спиной к досужим горожанам, принявшись полировать герб на дверце, и бросил через плечо напоследок, — На воскресной мессе всё сами услышите, да не вздумайте пропустить, у епископа Нидера с этим строго.
***
На центральной площади города, прямо напротив ратуши, величественно высился мрачный кафедральный собор, доставшийся городу по наследству из прошлых столетий. Его фасад украшали ниши со статуями суровых святых, а стрельчатые окна были забраны цветными витражами. Шпили двух башен пронзали небо, а стены были покрыты гротескными резными барельефами, на которых приземистые бородатые и рогатые существа с женской грудью, крыльями нетопыря и косматыми ногами воочию показывали прихожанам, какая участь ожидает грешников на том свете.
С колокольни, по углам которой примостились оскаленные горгульи, доносился протяжный нетерпеливый звон, призывавший карловчан на воскресную мессу. Толпы нарядных жителей целыми семьями спешили в собор. Приезд нового епископа — событие, никак нельзя пропустить его первую мессу.
Подтянутый и строгий, Иоганн Нидер в праздничном облачении возвышаясь на кафедре, которая нависала над паствой, внимательным взглядом из-под кустистых бровей вымерял и сверлил каждого, входящего в собор. Дождавшись боя башенных часов, возвестивших начало мессы, он, не медля ни секунды, с последним ударом возгласил суровым басом:
— Pater noster est...
Паства разноголосо вторила ему.
Литургия тянется медленно. В соборе душно. Жар сотен тел, аромат благовонного фимиама, окутывающий коконом чад от маслянистых светильников... Сонная истома, кажется, разлита в воздухе. Епископ читает торжественно и чеканно молитвы на латыни, которую знают хорошо если с десяток прихожан. Все они с благоговейными постными масками застывшими на лицах сидят в первых рядах. За ними прячут осоловевшие бессмысленные взгляды почтенные горожане, так и не затвердившие до конца даже «Pater Noster».
Вот румяный краснолицый булочник не смог подавить сладкий зевок и, спрятавшись за широкими спинами начальника почтовой станции и председателя охотничьего общества, поддался искусу. А вот почтенная матрона — мать многочисленного семейства, не удержалась и задремала на пару секунд. Все с нетерпением ждут конца мессы. Наконец, закопчённые своды оглашаются финальным возгласом — Libere me Domini! — который с ленцой, эхом повторяют сомлевшие прихожане. Начинается проповедь. Голос епископа Нидера гремит и сотрясает даже цветные витражные стёклышки на узких, вытянутых вверх, окнах. О чём же он говорит? Хоть начало мы и пропустили, разглядывая публику, но давайте теперь всё же прислушаемся.
— … Этот отринет униженных, возвеличит грешников, ниспровергнет возвышенное и вечно живое, утвердит то, что противоположно добродетели. Вернёт в мир поклонение, добиваясь славы себе и назовётся Всемогущим. Посланник тьмы имеет немало нечестивых прислужников, из которых многие уже явились в мир, такие как Антиох, Нерон, Домициан; и теперь, в наше время, действует много подобных служителей зла, есть они и в этом городе! — Он замолк, обвёл свирепым взглядом первые ряды и, обратив взгляды прихожан в пол, продолжил, — Сказано «Горе тебе, Хоразин!», ибо в этом городе исчадие Врага рода людского будет воспитано на погибель всем добрым людям магами, чародеями, прорицателями, заклинателями, которые по велению Отца Зла вскормят его сына и обучат всему вредоносному. Уверены ли вы, что сей город, где вы обретаетесь, не зовётся Хоразин? — Епископ вновь смолк и обратил пламенный взор на замершую в испуге толпу, по которой побежал смущённый шепоток, — «А ведь верно! Всё так говорит! Истинно так!». Воздев правую ладонь, Иоганн Нидер призвал обывателей к тишине. Шептания тут же утихли. Он почувствовал прилив сил, всё их внимание было приковано к нему одному. Да, он снова сделал это. Он овладел этой людской массой, зовущейся паствой, силой страстного слова. Теперь пришло время обратить эту разрозненную толпу в армию, сделать их послушным единым организмом — орудием святой Церкви. С удвоенной силой он продолжил:
— Всякий простолюдин, всякий почтенный обыватель и даже дворянин, который выступает против правосудия и порядка, своими нападками хулит силы добра и света, а, значит, он есть служитель извечного Врага! Этот город погряз в грехе и ереси, — неистовствовал епископ, направляя обличающий перст, казалось, на всех сразу и на каждого в отдельности, — И если вы не покаетесь и не поможете Церкви разоблачить прислужников тьмы, то и вас ожидает котёл с кипящим маслом! — Взор епископа Нидера распалялся всё больше, с прихожан, сидящих даже в самых дальних рядах и обычно норовящих пораньше улизнуть, давно слетела дрёма, а подрагивающий в пламени сотен свечей воздух наполнился едва уловимым запахом агрессии и злобы с примесью щёпоти страха.
— Вы хотите гореть в геенне огненной за чужие грехи??
— Нееет!! — с негодованием ревел хор голосов в ответ.
— А вы хотите помочь спасти души несчастных, что продались силам зла? — Своды собора огласились решительным и раскатистым «Дааа!».
Взгляд Иоганна Нидера, источавший, казалось, лёд и огонь одновременно, обшарил беснующуюся толпу. Праведное неистовство на лицах, казалось, удовлетворило его и в глазах у него на миг мелькнуло довольство и удовлетворение.
— Хорошо! — Властно осадил он разгорячённых, бьющихся в экстазе и порыве религиозного рвения, карловчан. — На воротах церковной ограды прикреплён специальный ящик для ваших сообщений о прислужниках зла. У вас есть двенадцать дней, чтобы выдать их и тогда на вас не будет греха укрывательства... — он многозначительно обвёл притихшую толпу взглядом и, даровав им, словно нехотя, благословение, покинул кафедру.
Вслед за ним потянулись к выходу и прихожане, всё ещё наполненные жаром епископской проповеди. Впечатления захлёстывали карловчан и, выйдя на площадь, они бурно обсуждали услышанное, сопровождая реплики активной жестикуляцией. Занятые друг другом, они не заметили то, что приметил лишь один кучерявый мальчик лет шести, сын почтенного семейства бюргеров, задравший голову кверху и увидевший стаю ворон, беззвучно кружащих над собором.
***
Зловещий ящик был виден с любого угла площади, но остывшие на следующее утро горожане остерегались приближаться к нему во избежание кривотолков. Доносы среди жителей были не в чести. Над ящиком Ульрих прикрепил следующее объявление, набранное причудливо извивающимися готическими литерами:
«Мы, инквизитор и епископ Иоганн Нидер, желаем всем сердцем того, чтобы вручённый нашему попечению народ воспитывался в единстве и чистоте веры и держался вдали от чумы еретической извращённости. Во славу и честь Церкви и для возвеличивания святой веры, мы предписываем, приказываем и увещеваем всех и каждого, какое положение они бы ни занимали в этом городе или любом селении в двух милях в окружности от города, исполняя добродетель святого послушания и под страхом отлучения, явиться в течение следующих двенадцати дней и разоблачить перед нами женщин, о которых идёт молва как о еретичках или ведьмах, или вредительницах здоровья людей, домашнего скота и полевых злаков, или приносящих вред государству. Ежели те, которые знают о существовании женщин, подозреваемых в этих преступлениях, не явятся и не укажут их, то они будут пронзены кинжалом отлучения. Мы произносим отлучение против всех тех, которые упорно не повинуются. Право обратного принятия их в лоно церкви остаётся за нами».
Каждый день Ульрих, накрывая епископу скудный завтрак (если трапезу, состоящую из корки хлеба и чаши воды можно так поименовать), скорбно пожимал плечами — это значило, что ящик пуст. Прошло дюжина дней и ещё одна. И ещё... Епископ Нидер каждое воскресенье увещевал и стращал свою паству, грозил и упрекал, но писем в ящике на церковной ограде всё так же не появлялось.
Наступила осень. По Дунаю с далёких Карпат прилетел колючий изматывающий и завывающий ветер — кошава. Изменился и сам город. Прежде весёлый, приветливый, добродушный и лёгкий нравом, Карловиц помрачнел и затих. Не звучали больше разухабистые песни из окон таверн, да и плясать на площади под звуки труб городского оркестра желание у всех как-то пропало. Улыбки с лиц горожан исчезли, сменившись настороженным, насупленным выражением. Уныло, грустно и почти незаметно прошёл сентябрьский праздник урожая винограда, многие даже и не пригубили молодого вина, что раньше было неслыханно.
Теперь повсюду бродили по двое-трое новоявленные блюстители нравов с мрачными кисловатыми минами на лицах, обращённые в мрачные чёрные сюртуки и платья, застёгнутые наглухо. Сбились они вместе как-то незаметно к концу лета вокруг епископа, подобравшись из числа наиболее ретивых его адептов. Они образовали Комитет Ведьм. В ночь с пятницы на субботу члены комитета собирались на площади и расходились по городу, задрав головы кверху, ожидая каждую минуту увидеть вылетевшую из дымохода ведьму. Попутно, разумеется на всякий случай, они записывали адреса тех, кто слишком долго жжёт свет. Они же добровольно взялись за учёт тех, кто пропускал мессы. Теперь люди остерегались болтать всё, что взбредёт им на ум за кружкой эля, как раньше, да и желания ходить друг к другу в гости тоже почему-то пропало. Все стали замкнуты и скрыты, а улыбка стала редкой гостьей на лицах карловчан. Город накрыла тень.
А как же появился в городке этот Комитет Ведьм? Дело было так. После одной из воскресных проповедей в начале осени епископ Нидер в разговоре с верным Ульрихом между делом проронил:
— Город созрел. Принимайся за дело.
Большего Ульриху и не требовалось. Он коротко кивнул и принялся за работу. В следующие пару недель его можно было повстречать в самых неожиданных местах с самыми противоречивыми и тёмными личностями, обретавшимися в городе. Его видели в мрачных закоулках и подворотнях в весьма неурочное и небезопасное, для их посещения, время с такими сомнительными типами, что если бы кто-то признал в закутанной с головы до ног в плащ фигуре слугу самого епископа, то репутация Церкви в Карловце значительно бы пошатнулась.
Ульрих о чём-то шептался с рыбаками на рассвете и отирался под вечер в ожидании кого-то рядом с живодёрней, он был замечен неподалёку от городского кладбища почти в полночь, а утром выходил из дома, жильцы которого имели очень неоднозначную репутацию. Чаще же всего его можно было застать в тавернях того сорта, что выбирают для отдыха простолюдины из самых низов, имеющие склонность к разного рода лихим авантюрам. Там он проводил целые дни, стараясь занять самый дальний, неприметный столик, за которым вёл долгие беседы, смачиваемые дешёвым кислящим вином, смотрел, оценивал, одним словом, искал. И в один зябкий дождливый вечер понял, что наконец-то нашёл. Лучшей кандидатуры нельзя было и придумать.
***
К осени выросло и количество ворон. Они свили гнёзда на всех крышах, в особенности, облюбовав башни кафедрального собора, и целыми днями целые тучи их кружили над городом. Больше они не были безмолвны. Теперь их карканье лишь добавляло мрачности в сердца горожан.
На высоком холме, с которого на много миль в обе стороны просматривается русло Дуная, стоит городское кладбище Карловца. Из города, что с южной стороны подпирает подножие крутого холма, сюда ведёт извилистая, вьющаяся серпантином по склону, мощёная дорога. Сущее мучение для лошадей, тянущих похоронные дроги, взбираться со скорбной и тяжёлой ношей в этакую круть. Дорога упирается в массивные кованые ворота, обычно закрытые после захода солнца на цепь с замком, но сегодня почему-то оставленные распахнутыми настежь, несмотря на поздний час. За воротами лежат заросшие мхом могильные плиты и надгробные камни с полустёршимися рублеными надписями. Они тонут в клочьях тумана, что по вечерам накрывает кладбище. В сумерках плохо видно, но, кажется, что кто-то только что юрко проскользнул в ворота, а за ним ещё двое и ещё. Все эти люди в полном молчании уверенно тянутся туда, где в глухом углу погоста, под старыми вязами, в чьих кронах шумят грачи, ютится сторожка кладбищенского сторожа, также служащего здесь могильщиком. В городе все зовут его просто Юрген — Похоронщик.
В каморке Похоронщика, в которую набилась дюжина гостей, висела влажная с кислинкой затхлость. Весь немудрёный скарб был покрыт толстым слоем пыли, а под потолком тускло блестели узоры многолетних паутин. Лишь один предмет в доме выглядел ухоженным. Это была рабочая лопата Юргена с отполированной за долгие годы до блеска рукояткой. Она была любовно начищена и блестела, закреплённая в петлях, вбитых в стену. Юрген с таким тщанием заботился о своей лопате, что по остроте она могла поспорить с бритвой цирюльника.
Хозяин обвёл комнату тяжёлым, насупленным взглядом и пробурчал себе под нос:
— Ну вроде бы все в сборе.
Всех собравшихся отличала удушающая мрачность и постность мин, застывших на лицах, а также тёмный цвет одежд. Сам Юрген, сухой и длинный как жердь, в чёрном цилиндре с блестящей прягой посередине, из-под которого глядели свинцовые навыкате глаза, и только их присутствие делало это костлявое лицо хотя бы отдалённо похожим на живое, был облачён в долгополый переплетённый сюртук фасона прошлого века мышиного цвета. Таким его помнили со своей юности даже те жители, что сейчас уже нянчили внуков.
В городе люди его побаивались и даже старались лишний раз не то что не заговаривать, но и не сталкиваться с ним на одной стороне улицы. А может причиной тому служила его привычка постоянно жевать чеснок, что ввергало в отчаяние его немногочисленных собеседников? Хотя, какая разница, важно лишь, что в Карловце многие его избегали. Многие, но не все.
— Загробные муки или воскресение? Вы уверены в своей участи? — говорил Юрген медленно, глухим с хрипотцой голосом, с едва уловимым странным акцентом, который никто не мог в точности опознать. Теснящиеся вокруг грубо сколоченного стола гости глухо зашептались, переглядываясь, однако Похоронщик призвал их к тишине едва заметным движением указательного пальца.
— Здесь, на клочке земли, что служит последним пристанищем многим карловчанам, — продолжил он, вытягивая слова на нездешний манер, — где грунт наполнен костями тех, кто ещё недавно был среди нас, особенно остро осознаёшь суетность и краткосрочность земной жизни. Когда ваша плоть разложится и станет пищей червей, каждый из вас получит воздаяние по грехам своим. Не лучше ли уже сейчас порадеть за своё будущее и обеспечить себе лучшую участь, заручившись поддержкой одного из Князей нашей Церкви? Заупокойная месса, отслуженная епископом, значительно облегчит участь любого томящегося в Чистилище в ожидании Страшного суда...
— Погоди, Юрген, — перебил оратора краснолицый колбасник с носом картошкой и пушистыми неопрятными бакенбардами, с грохотом поднявшись из-за стола, — Ты что, в проповедники записался? Я под вечер оставил семью, поверил, что тут у тебя и вправду что-то серьёзное, притащился к тебе на этакую кругу, вместо того, чтобы пропустить кружечку-другую в харчевне и что же? Я от тебя слышу то же, что на мессе в церкви по воскресениям? Давай, излагай уже суть, или я пошёл домой, — он с грохотом опустился на своё место и с вызовом уставился на Юргена.
Его поддержал востроглазый старик с острым, выпирающим кадыком, который ехидно просипел:
— Что Похоронщик, епископом решил стать? Говоришь, точь-в-точь как он, да и не так складно у тебя выходит, — и захихикал, мелко-мелко подрагивая всем телом.
Несколько человек издали пару жиденьких смешков вслед за ехидным стариком. В этот миг сильный порыв ветра распахнул скрипучее окно и задул зашипевшие масляные светильники. Комната погрузилась во тьму. Тут же раздался слабый писк и едва заметные светящиеся точки замельтешили под потолком.
Юрген споро запалил свечу и, подняв её вверх, осветил каморку. В тусклом неверном свете стали видны десятки летучих мышей, влетавших сквозь окно, а часть их уже устроилась на стропилах под потолком. Издав утробный рык и схватив стоявшую в углу метлу, старый похоронщик впал в неистовство. Он вскарабкался на стол и принялся орудовать метлой как копьём, приговаривая сквозь одышку:
— Это их происки! Чувствуют, что близка их погибель! Vade retro!* (*изыди!)
Спустя короткое время пол хижины покрылся изломанными тельцами ночных существ, а Юрген, тяжело дыша, занял своё место во главе стола, вокруг которого сжались присмиревшие гости.
— Конец времён близок, — Юрген был взлохмачен, а его глаза сияли безумным огнём, — Помните Чёрную чуму? Это было наказание по грехам нашим, но навели её на нас проклятые ведьмы!
— Да убережёт нас святой Рох, — хором прошептали две пожилые иссушенные девы в чепцах.
— К этим колдуньям нужно быть беспощадными, сжечь их всех до единой! — Юрген в сердцах пнул тельце одной из павших летучих мышей, — А без нас герру Ульриху и епископу Нидеру никак не справиться. Герр Ульрих прямо так и сказал! Особенно внимательным нужно быть к пришлым, — только тут все заметили, что за столом сидят лишь швабы, — Их уже больше, чем нас в окрестных сёлах, да и в самом городе их число растёт, с Юга приходят всё новые их беглецы из-под власти Султана. Вера их хоть и похожа на нашу, но лукава и искажённа, оттого ведьм и еретиков среди них куда больше, чем среди коренных наших людей. К тому же, не помешает нам и то имущество и земля, что принадлежат нам по праву, а чужаки завладели ими обманом и хитростью. Всё это Святая Инквизиция конфискует у еретиков и передаст нашему Комитету Ведьм, ежели мы поможем изловить их побольше. Так что порешим? Поможем епископу и Церкви, учредим Комитет?
В ответ раздался топот ног, грохот ладоней о стол и одобрительное ухание.
Сцепив пальцы на животе, Юрген удовлетворённо пробурчал, — Я так и думал.
После короткого обсуждения мелких рабочих моментов, Похоронщик решительным движением снял со стены лопату и вышел наружу, остальные гуськом потянулись за ним. Он привёл их к свежевырытой могиле, рядом с которой стоял сосновый гроб, выкрашенный тёмно-бардовой краской. Первым в него, кряхтя, улёгся крепкий детина со слипшимися от пота на лбу волосами, подмастерье из бочарного цеха с одноимённой улицы.
Юрген удовлетворённо кивнул, оценив его смелость, прошептал пару напутственных слов на ухо, и захлопнул крышку, оставив вмиг струхнувшего паренька в густой всепоглощающей тьме. Спустив совместными усилиями гроб в могилу, Юрген взмахом руки приказал оставить широкие сыромятные ремни, пропущенные под гробом, на месте и крепко закрепить концы. Сам же принялся сноровистыми движениями лопаты закидывать могилу комьями земли. Когда крышка гроба скрылась под полуметровым слоем грунта, он остановился, не доведя дело до конца, а пять минут спустя принялся откапывать обратно. Когда гроб подняли и открыли, подмастерье с Бочарной улицы с выпученными глазами хлопал ртом как рыба, выброшенная на берег.
Присев на одно колено, Похоронщик положил руку ему на лоб и продекламировал глухим голосом:
— Погружаясь во мрак изначальной тайны, ты искореняешь собственную волю и растворяешься во всеединстве. Отрекись от себя и отстань от всего тварного. Теперь ты рождён заново как член нашего братства.
Остальные встали в тесный кружок вокруг, смыкаясь плечами и нависая над лежащим в гробу подмастерьем. Все они хором повторяли за Юргеном слова, что он торжественно произносил, скрепившие клятвой ритуал посвящения, который в ту ночь прошёл каждый из них.
Расходились они уже под утро, рождённые заново и объединённые общей тайной. Так в городке Карловиц появился свой Комитет Ведьм, призванный служить на благо Церкви и в помощь Святой Инквизиции.
***
Каждое утро, чуть свет, Ульрих спешил проверить зловещий ящик, висевший на ограде собора. И каждый раз его ждало разочарование. Но в одно холодное, промозглое утро он наконец-то увидел на дне ящика скомканный конверт. Как он туда попал? Откуда? Это случилось так. В последний день октября, а, точнее, самую тёмную ночь, около трёх часов, к ящику, таясь и перебегая от стены к стене и от угла к углу, прокрался некий горожанин, закутавшийся в плащ из грубой шерсти и надвинувший глубокий капюшон так низко, что даже столкнувшись с ним лицом к лицу, никто бы не смог его опознать. Наконец, добравшись до ящика, поминутно оглядываясь и вздрагивая от каждого шороха, судорожным движением руки он бросил конверт в прорезь ящика и был таков. За два часа до этого, сидя за столом у себя дома, он написал на листе хорошей плотной бумаги густыми чернилами, пропитавшими кончик тщательно очинённого гусиного пера, следующее послание:
«Спешу уведомить Ваше преосвященство, что в третьем доме по Дубовой улице, если считать от Вязового переулка, обосновалась ведьма хорошо известная всему городу. С помощью бесовских сил она якобы врачует людей, на самом же деле, наводит порчу и уродует их бессмертные души. В её доме Вы найдете множество неоспоримых доказательств бесовского ведьмачества и сговора с Врагом Рода Людского».
Нагрев сургуч на пламени свечи, он капнул им на конверт, куда вложил сложенный пополам лист бумаги и накрепко запечатал его, использовав в качестве печати монету. На конверте он сперва думал написать «от доброжелателя», но потом решил, что такая надпись больше бы подошла для письма в магистрат, а тут будет уместнее написать «Господину Епископу от верного чада Церкви».
Но кто же писал это письмо? Кто стал автором гнусного навета? К сожалению, свет от свечи падал на стол, и лицо бдительного горожанина решительно невозможно было разглядеть в густой тени.
А что хотя бы был за дом, из которого вышел доносчик, кутаясь в плащ и сжимая потеющими ладонями конверт, в самый глухой предрассветный час? К сожалению, нельзя с уверенностью сказать и этого — густой туман с Дуная скрыл его номер. Одним словом, это мог быть практически любой из жителей. Но всё же это был лишь один из них.
***
Солнечным осенним утром епископ Иоганн Нидер, обложившись толстенными фолиантами, работал в своём кабинете. Его задумчивый взгляд был устремлён в потолок. Перед ним лежала рукопись научного трактата, который он вот уже третий год неторопливо и сосредоточенно писал для одного верхне-германского университета, при котором числился профессором теологии. Наконец, собравшись с мыслями, епископ обмакнул перо в чернильницу и решительно вывел: «масло в адских котлах делает из крови проклятых демон Укобах...».
В эту секунду раздался стук в дверь.
— Войдите! — Отрывисто рявкнул епископ, сочась недовольствием. «Как на зло! Только сосредоточился и вот — отрывают!», — рассерженно подумал он. В кабинет вошёл сияющий Ульрих и с поклоном протянул на подносе письмо.
— То, чего Вы так ждали, Ваше преосвященство! Из ящика на площади, — торопливо пояснил он, видя недовольную гримасу на лице хозяина.
— Да чего ты там возишься, давай его сюда! — Епископ хищно схватил конверт, покрутил его в руках, осмотрел его со всех сторон и даже обнюхал, два раза внимательно прочёл крупные печатные буквы на лицевой стороне и только после этого взломал сургучёвую печать и принялся за чтение, бормоча себе под нос:
— Писал мужчина, вероятно, средних лет, — комментировал он по ходу чтения. — Из местных. Изрядно нервничал, судя по дрожащей руке... — закончив чтение, весьма приободрившийся и повеселевший епископ нараспев продекламировал:
— Вот, грешница, которая забыла иглу, челнок и прялку, ворожа; варила травы, куколок лепила... — Он протянул письмо Ульриху и начал давать инструкции:
— Читай. Узнай, кто живёт в этом доме. Собери подробные сведения. С арестом и обыском торопиться не будем, нам нужен гарантированный результат. А потому официальный ход делу я дам лишь тогда, когда у нас будет два свидетеля. А потому твоё главное задание — ищи свидетелей.
Ульрих сосредоточенно кивал, это ремесло было ему близко и хорошо знакомо.
Собрав заседание Комитета Ведьм, Ульрих тщательно выспросил всё, что им известно об обитателях третьего дома на Дубовой улице. После этого он стал примерять роль свидетеля на членов Комитета. Но учитывая, что этот процесс должен был стать первым в череде многих, их стоило приберечь для последующих дел. Потому он решил поискать свидетеля проверенным способом — в городском каземате в здании ратуши. Напутствуя его, епископ Нидер отдельно отметил, что канон Accusatus Licat дозволяет это. Удача улыбнулась Ульриху в лице Турчина — душегуба, беглого янычара с бандой башибузуков, орудовавшего на юге дунайского тракта, вблизи самой границы. Посул бессрочной ссылки на рудники вместо поездки на свидание с палачом в имперскую столицу освежил ему память. Он тут же вспомнил, что много раз слышал от своих жертв, а потом и от других злодеев в каземате, что в Карловцах обитает страшная ведьма, что в трепете держит весь город и окрестности, а как-то раз он собственным единственным глазом видал, как та ведьма верхом на бревне кружила над Карловцем и разбрасывала щепотки порошка из толчённых костей мертвецов и жаб, отчего, по её замыслу, должен был погибнуть урожай, а поля покрыться червями, сусликами и змеями. Как он потом слышал от разных людей, чьих имён он, впрочем, не может припомнить, порошок этот ведьме вручил сам нечистый на шабаше в ознаменование их союза, о чём она этим самым людям сама говорила, угрожая.
Узнав эту новость и пролистав протокол допроса турчина, заверенный двумя понятыми и оформленный по всем правилам нотариусом, епископ Нидер удовлетворённо кивнул и выпроводил Ульриха из кабинета с напутствием:
— Работай дальше, сын мой, ты на верном пути.
Спустя ещё несколько дней Ульрих с радостным воплем — «Я нашёл второго свидетеля!» — бесцеремонно ввалился к епископу. Иоганн Нидер поднял склонённую над бумагами голову и с нескрываемым любопытством и азартом поинтересовался:
— И кто же это?
— Склочная соседка. Фридой её кличут. — торопливо начал Ульрих. — Я просмотрел все отчёты приходского священника отца Франтишека об исповедях всех жителей Дубовой улицы нашей веры и нашёл, что сия Фрида неоднократно поминала нашу ведьму, каясь в своей неприязни к ней. Я уже переговорил с этой Фридой и она согласна рассказать всю правду! — епископ, откинувшись в кресле, мерно покачивал головой. — Однако, есть одно условие у неё... — Ульрих замялся.
— Условие? — вскинул брови епископ.
— Дело в том, что у ведьмы есть огород, — принялся за объяснение Ульрих, — и он как раз примыкает к ограде этой Фриды...
— Скажи ей, что после выступления на суде, она получит законное право передвинуть ограду, — нетерпеливо взмахнул рукой епископ.
Ульрих сосредоточенно кивнул.
— А сейчас закладывай лошадей и скачи в Петроварадин за солдатами городской стражи, да по дороге прихвати опытного инквизитора из тамошнего Доминиканского монастыря, а я пока улажу формальности с этим неотёсанным бургомистром и городским судьёй, сразу же по возвращении вы обыщете дом ведьмы и возьмёте её под арест. — епископ Нидер в предвкушении потёр ладони.
— Вот ещё что... — епископ извлёк из ящика стола мешочек с солью и воском на кожаном шнурке и повесил его на шею Ульриху, — это убережёт тебя от её чар. Не волнуйся, это дозволено, — быстро прибавил он, заметив смущение на лице верного помощника. — И смотри, не дай ей прикоснуться к тебе! — закончив с напутствием, он приобнял Ульриха, развернул, взяв за плечи и легонько толкнул в спину, — всё, иди.
Трактир «Голова вепря», спрятавшийся в извилистых проулках за Ратушей, полупуст. Ещё пару месяцев назад здесь было не протолкнуться, а теперь едва ли десяток посетителей протирало штаны за большим общим столом. В углу засели заядлые завсегдатаи, коротавшие за кружкой кислого ячменного пива часы, свободные от работы. Трубочист Янов и фонарщик Йохан. Один уже закончил работу на сегодня, а второй ещё и не начинал, время зажигать фонари на городских улицах ещё не пришло.
— Совсем старый Юрген забыл нас — пробормотал фонарщик, сдувая пену с кружки и поглядывая на пустующий грубо, но основательно сколоченный, табурет.
— Теперь только по ночам шастает с этими своими полоумными, ведьм ловит — с издёвкой буркнул в ответ трубочист, отхлебнув кислого пойла и, скривившись, грохнул деревянной кружкой о стол — и меня ведь к ним в компанию хотел заманить, подумай-ка! А то у меня дел других лет!
Йохан смерил старого друга долгим взглядом и, понизив голос, наставительно произнёс — Ты бы поостерёгся, старина. Юрген нос по ветру держит и лучше с ним не ссориться, да и вообще поменьше имя его трепать. Целее будешь. Он у нас старик жуть какой злопамятный, сам знаешь. Сдаётся мне, что пришли в наш городишко новые времена и новые порядки. Теперь уже не наш добродушный толстяк — бургомистр здесь решает, кому мазать масло на хлеб, а кому корки сухие глотать. Власть переехала в здание напротив, — он кивнул в сторону окна, где сквозь давно не мытые стёкла смутно проступал, возвышаясь над покрытыми мхом черепичными крышами, шпиль собора. Почесав в затылке, Яков почти прошептал в ответ:
— Верно говоришь, дружище, — трубочист ещё ниже склонился к столу, — всё верно, да и эти наши речи излишние, — он указал глазами на угрюмого старика с бельмом на глазу в чёрном, покрытом маслянистыми пятнами, кафтане, который, казалось, дремал в углу напротив. Перед ним стоял стакан простой колодезной воды. С первого взгляда его можно было и не заметить среди теней, щедро населявших едва освещенный, пыльный угол. Он сидел без движения, его веки были прикрыты. Выдавали его лишь несоразмерно большие уши, покрытые мелкими вьющимися волосиками, которые мелко-мелко подрагивали, живя своей собственной, самостоятельной жизнью.
— Который день уж здесь сидит, хотя раньше сюда и носа не казал. Да и кто в «Голове вепря» воду простую хлебает? — Яков криво усмехнулся щербатым ртом.
— Даа, — протянул Йохан, смахнув мозолистой ладонью пивную пену с пушистых рыжих усов, — теперь лучше пить в тишине...
***
Пронизывающий ветер гулял над Дунаем. Старый бревенчатый пирс с двумя десятками рыбацких лодок таял в дымке тумана и был практически неразличим с берега. На краю пирса, обдаваемый брызгами разгулявшихся на реке бурунов, стоял Ульрих, кутаясь в долгополый плащ с низко надвинутым на лицо капюшоном. Он прохаживался туда и обратно, а рядом с ним угодливо семенил похоронщик Юрген.
— Вот вам на первое время, — Ульрих сунул в руку похоронщика тощий кожаный кошель с позвякивающими серебряными талерами, — когда покажете себя, будет больше, — Юрген мелко закивал и поспешно упрятал монеты в глубокий карман кафтана цвета вороного крыла.
— Вот я и говорю, ваша милость. Дочь бакалейщика страдает падучей, — он тараторил и угодливо исподволь заглядывал в глаза Ульриха, ничто в нём не выдавало того властного старика, что наводил трепет на большинство карловчан, — а в прошлом году он месяц продержал её привязанной ремнями к кровати, когда она на разные голоса вещала на иноземных языках, стращая родных будущими карами и понося их на все лады за их тайные грехи, о которых никто и знать-то не мог, кроме самого...
— Всё это интересно, Юрген, но потом, — прервал его Ульрих, — Сейчас ваша цель — ведьма Драговичанка. Уже скоро суд и я хочу, чтобы твои люди не подвели. Запомни — зал суда и площадь во время казни — на вас. Народ должен негодовать. Начинайте заранее. Распустите слухи, сплетни... Вот, — Ульрих достал из-за пазухи тетрадь в кожаном переплёте, туго перетянутую лентой, и протянул похоронщику, — тут я кое-что выписал, изучи. Это вы должны распространить среди жителей города и окрестностей. Не подведите меня. Я поручился за вас перед епископом.
На следующий день, когда сумерки окутали город, в тисовую, никогда не знавшую замка дверь домика на Дубовой улице настойчиво и нетерпеливо постучали.
— Кто это там барабанит? — приветливо спросила бабушка, направляясь к двери, хотя ответ ей был хорошо известен. Сунчицу она с рассветом специально отослала в Стражилово под предлогом отнести лукошко гостинцев — разных пирожков с начинкой и варенья из лесной ягоды — семье тамошнего здухача Лазаревича, да остаться погостить там на пару дней. Записку с объяснениями она положила на самое донышко корзинки в тайне от Сунчицы.
— Открывай, ведьма! — визгливый голос раздался из-за двери, в которую незваные гости колотили всё сильнее, не догадываясь потянуть ручку на себя. Ангелина толкнула дверь и в домик мгновенно набилось человек десять, возмущённо гомоня и размахивая руками. Они производили страшный шум и распространяли запах несвежего белья и немытых тел, который перебивал даже ароматы трав, сушившихся пучками под потолком.
— Держите ведьму крепче, не то удерёт! — пронзительно закричал обрюзгший монах-инквизитор в серо-бурой сутане, специально вызванный из Доминиканского монастыря под Петроварадином. Сам он сразу же бросился к печной заслонке, которую с силой захлопнул, перекрыв дымоход наглухо. Бабушку тут же схватили под руки два дюжих молодца в камзолах городской стражи. В середине комнаты озирался Ульрих, раздавая отрывистые лающие команды сопровождавшим его судебным приставам и чиновникам магистрата. Они принялись выгребать все шкафы, сундуки, полки, сваливая всё их содержимое прямо на пол. Ульрих прикрыл глаза и втянул ноздрями воздух:
— Здесь явно пахнет колдовством, — проговорил он раздельно, подражая интонациям епископа Нидера.
— Это букет из садовых ромашек и луговых фиалок, да чай со свежей мятой в котелке, — бабушка окатила его волной презрения.
— А это ещё что? — прогнусавил монах, двумя пальцами выудив из-под подушки Пухатика — плюшевого мишку Сунчицы, — и принялся крутить его перед глазами. — Теперь не отвертишься, ведьма! Колдовское чучело для наведения порчи! — он торжествовал, — а вот и костяные иглы, очевидно, заговорённые, которыми ты его колола! — монах выудил иголку из клубка ниток. Выхватив из-за пояса небольшой нож, он вонзил его в Пухатика и распорол его брюшко. Лицо бабушки исказила гримаса боли.
— Что, корчит тебя, ведьма? — злорадно протянул он и принялся вытаскивать из мишки конский волос, которым тот был набит, — Чьи это волосы? Кого ты хотела сжить со свету?
— Это конский волос, брат Звонимир, — подсказал Ульрих.
— Ах так! — бросил он раздражённо и, помолчав, решительно заявил. — Пристав, пиши! — за столом устроился судейский чиновник, запаливший принесённый с собой сальный огарок свечи и приготовивший загодя бумагу, перья и чернила. — У ведьмы изъята колдовская кукла, набитая волосом, тайком выдернутом ею на канюшне его преосвященства епископа Иоганна Нидера. Ведьма не отрицает своего намерения сгубить епископа через порчу его лошадей... — Достав с полки восковые свечи, он покрутил их в руках и продолжил диктовать, — Также были найдены заговорённые чёрным заклятием восковые свечи, предназначенные для изготовления фигурки его преосвященства с последующим вселением в него злых духов, посредством...
Писарь пыхтел до раннего утра, измочалив все перья и исписав все листы бумаги. Но результат был впечатляющим — толстая пачка покрытых кляксами листов протокола, каждый из которых заверили своими подписями инквизитор-доминиканец, представитель магистрата, понятые, нотариус и остальные, набившиеся в домик представители властей светских и церковных.
В подземном каземате, расположенном под зданием ратуши, царила плесень и сырость, а по углам юрко шуровали крысы. Туда и водворили бабушку Ангелину. Обрюзгший доминиканец развернул лист бумаги, свёрнутый свитком и, стараясь не касаться покрытых влагой стен и не наступать в лужи протухшей воды на полу, зачитал:
— Ангелина Бранкович, также называемая Драговичанка, у следствия имеются различные улики, изобличающие тебя в преступлениях колдовства. Их достаточно, чтобы подвергнуть тебя допросу под пытками. Поэтому мы объявляем и постановляем, что ты должна быть пытаема сегодня же в два часа после полудня, — бабушка выслушала это молча, повернувшись спиной к решётке, отделяющей темницу от коридора. Не видя никакой реакции, монах прошипел:
— Ты слышала, ведьма? Тебя будут пытать!
Бабушка равнодушно пожала плечами и, не оборачиваясь, ответила:
— Другого я от вас и не ожидала.
Доминиканец усмехнулся, снял с крюка кожаный фартук и, повязывая его, монотонным, внушающим ужас голосом принялся декламировать давно заученный текст.
— Я буду пытать тебя до тех пор, пока ты не похудеешь и не станешь прозрачной. Не думай, ведьма, что я буду пытать тебя день, неделю, месяц. Нет, я буду пытать тебя всё время пока ты жива. И если ты будешь упорствовать, ты будешь замучена насмерть и тогда всё-таки будешь сожжена.
Ангелина вновь пожала плечами и тихо произнесла:
— Делай своё дело. Хватит слов.
***
Пронизывающий ветер гулял над Дунаем. Старый бревенчатый пирс с двумя десятками рыбацких лодок таял в дымке тумана и был практически неразличим с берега. На краю пирса, обдаваемый брызгами разгулявшихся на реке бурунов, стоял Ульрих, кутаясь в долгополый плащ с низко надвинутым на лицо капюшоном. Он прохаживался туда и обратно, а рядом с ним угодливо семенил похоронщик Юрген.
— Вот вам на первое время, — Ульрих сунул в руку похоронщика тощий кожаный кошель с позвякивающими серебряными талерами, — когда покажете себя, будет больше, — Юрген мелко закивал и поспешно упрятал монеты в глубокий карман кафтана цвета вороного крыла.
— Вот я и говорю, ваша милость. Дочь бакалейщика страдает падучей, — он тараторил и угодливо исподволь заглядывал в глаза Ульриха, ничто в нём не выдавало того властного старика, что наводил трепет на большинство карловчан, — а в прошлом году он месяц продержал её привязанной ремнями к кровати, когда она на разные голоса вещала на иноземных языках, стращая родных будущими карами и понося их на все лады за их тайные грехи, о которых никто и знать-то не мог, кроме самого...
— Всё это интересно, Юрген, но потом, — прервал его Ульрих, — Сейчас ваша цель — ведьма Драговичанка. Уже скоро суд и я хочу, чтобы твои люди не подвели. Запомни — зал суда и площадь во время казни — на вас. Народ должен негодовать. Начинайте заранее. Распустите слухи, сплетни... Вот, — Ульрих достал из-за пазухи тетрадь в кожаном переплёте, туго перетянутую лентой, и протянул похоронщику, — тут я кое-что выписал, изучи. Это вы должны распространить среди жителей города и окрестностей. Не подведите меня. Я поручился за вас перед епископом.
***
Через три дня Ульрих положил перед епископом Нидером протокол допроса под пытками Ангелины Бранкович. Вот что было в нём сказано:
«Карловиц. В среду, 1-го ноября Ангелина Бранкович, 62-х лет, была допрашиваема по обвинению в колдовстве; несмотря на многократные увещевания, она не сознаётся; она ничего не знает и не может ничего сказать; поэтому решили её подвергнуть пытке. Жом — пусть Создатель будет ей свидетелем, она ничего не знает; ножной винт — опять не хочет отвечать. В четверг, 2-го ноября, применили жом и винт вместе — не помогает, она ничего не может сказать. В пятницу, 3-го ноября, надевают ей испанский сапог и завинчивают — тихо стонет, но молчит. На дыбе также молчит, несмотря на то, что её довольно долго вытягивали. После этого её обнажили, надели винт на правую ногу, которую достаточно крепко привинтили, затем подняли её в воздух и секли розгами — потеряла сознание, но не заговорила. При этом обвиняемой давали только солёные кушанья и полностью отказывали в воде, впрочем, к кушаньям она не притронулась. Во время пытки ей зачитывались изобличающие её показания свидетелей и другие материалы дела, ночью же к ней применялась процедура tormentum insomniae. Судя по тому упорству, с которым она молчит и выдерживает пытки, очевидно, что ей помогает сам Враг Рода Людского, что является ещё одним доказательством её виновности».
Епископ хмыкнул и, свернув протокол, коротко бросил:
— Кто палач?
Ульрих быстро ответил:
— Брат Звонимир из Петроварадинского Доминиканского монастыря. Опытный инквизитор.
— Опытный? — епископ вперил сузившиеся зрачки на вмиг притихшего Ульриха, — В чём опытный? В составлении протоколов? Если он слабой женщине не может открыть рот, то можно подумать, что он недостаточно изучил своё ремесло и плохо владеет своим искусством. Отошли его обратно. Я сам поговорю с ней.
Стремительной походкой епископ Нидер двинулся в сторону Ратуши, чуть позади семенил верный Ульрих. Уже на лестнице, ведущей в каземат, Ульрих шепнул хозяину:
— А ещё у неё нет слёз.
— Это лишь указывает на её колдовской дар, — чуть повернув голову, наставительно пояснил епископ.
Остановившись перед решёткой темницы Ангелины, епископ Нидер смерил её взглядом, моментально приметив осунувшееся лицо, спекшиеся, истрескавшиеся губы, спутанные, разом поседевшие волосы, но особое внимание он уделил глазам. Он знал, как должны выглядеть потухшие глаза сломленного человека, у Ангелины же они светились ровным светом превосходства над всем окружающим.
— Ангелина Бранкович, веришь ли ты в то, что существуют ведьмы?
— Нет. — голос её странно хрипел, а губы она разлепила с большим трудом. Приметив это, епископ махнул Ульриху и тот сразу же поднёс деревянную кружку с чистой прозрачной водой к прутьям решётки и протиснул её вовнутрь, поставив на пол. Ангелина помедлила, с подозрением поглядев на воду, потом с достоинством взяла кружку в руки, понюхала воду и, будто убедившись в чём-то, коротко кивнула, после чего неторопливо отхлебнула.
— Напейся вволю, — голос епископа был милостив, — Однако твоё неверие в существование ведьм это уже высшая ересь и ты уже виновна. Почему ты отрицаешь, что ты ведьма?
Ангелина, маленькими глотками осушив кружку, поставила её на пол и, взглянув прямо в глаза епископу, коротко ответила:
— Потому что это неправда.
Епископ Нидер громко рассмеялся. Ульрих даже вздрогнул — никогда раньше ему не приходилось слышать смех своего хозяина. Епископ достал из-под сутаны маленькую записную книжку, в которую последние дни записывал всё, что Ульрих и члены Комитета Ведьм могли сообщить ему об Ангелине Бранкович.
— А куда делась твоя внучка? Её, кажется, зовут Сунчица, да? Это правда, что она помогала тебе в твоём ремесле? Брат Звонимир очень хочет с ней познакомиться, — он сделал паузу, — но я пока ещё не решил, позволить ли ему это... — Ангелина вздрогнула, её лицо посерело, а глаза потемнели и задрожали от гнева, — Вы не посмеете...
Епископ Нидер приблизил лицо к решётке и тихо, одними губами по-змеиному прошипел:
— В Сигедине я сжёг на костре пятилетнюю ведьму. Уверен, другие ведьмы на шабаше тебе об этом рассказывали.
Через час в кабинете судьи, расположенном в том же здании городской Ратуши рядом с комнатами магистрата собрались сам судья, два члена городской стражи, нотариус. Двоих понятых из числа членов Комитета Ведьм спешно привёл Ульрих. На низкой скамеечке между двумя стражниками сидела поникшая Ангелина, напротив неё за массивным столом восседал, с прямой как струна спиной, епископ Нидер, сбоку с листами для протокола примостился всё тот же секретарь. В углу в кресле сидел тучный бургомистр, поминутно бросавший тревожные, но полные сожаления взгляды на Ангелину. Согласно имперским законам, он также должен был быть включён в состав коллегии суда. Оглядев всех собравшихся и решив, что пора начинать, епископ Нидер высокопарно произнёс:
— Ангелина Бранкович, прозываемая Драговичанкой, ответь мне, верно ли, что ты продала свою бессмертную душу демону по имени Асмодей и поступила к нему в услужение, вредя людям и сживая их со свету?
— …
— Ну же! Я жду! — он бросил свирепый взгляд на вмиг постаревшую и согнувшуюся Ангелину.
— Да... — едва слышный шёпот сорвался с её губ.
— Громче! — хлестнул епископ.
— Да! Да! — голос её срывался, из глаз потекли слёзы и она прикрыла их ладонями.
— Вот видишь, — он был одновременно милостив и высокомерен, — признание облегчило твою душу, ты даже вновь обрела возможность плакать.
— Пиши, — обернулся он к чиновнику с пером в руке, замершим над протоколом, — Ангелина Бранкович показала, что вступила в связь с демоном Асмодеем, — на секунду епископ раскрыл лежащий перед ним фолиант in quatro, на обложке которого красовалось заглавие «О личинах демонов» и имя автора — Делакруа, пробежал страницу глазами и продолжил диктовку монотонным голосом, — Коий явился к ней в образе древнего змея и изъяснил, что именно он соблазнил прародительницу Еву. Он научил Ангелину Бранкович делаться невидимой и поведал ей, что ему подчиняется семьдесят два легиона бесов, а сам он в адской иерархии подчиняется королю Амоймону. Также он поведал, что сам он сын Каина и демонической блудницы Ноамы. Он — супруг младшей Лилит, которая от головы до пупка подобна прекрасной жене, а от пупка до земли — огонь пылающий. Этот демон блуда, князь инкубата и суккубата, признался сей ведьме в том, что это именно он повинен в массовой одержимости монахинь из Лудуна и Лувье. Он же разжигает в людях ярость и подстрекает к мятежам и волнениям против законной власти, он, Асмодей, олицетворяет неистовый огонь — адское пламя и бунт... — Епископ на секунду прервался и, обернувшись к Ангелине, елейным голосом спросил, — Госпожа Бранкович, я верно передаю Вашу мысль? — Сникшая женщина, сейчас больше похожая на тряпичную куклу, обречённо кивнула. Епископ Нидер удовлетворённо улыбнулся уголками рта и потёр ладони:
— Ну что ж, тогда продолжим...
Вечером епископ Нидер бодрой походкой вошёл в свои покои, держа под мышкой толстую папку набитую листами с копией протокола. Суд назначили на понедельник и у него было время поработать с бумагами. Устроившись за столом, он достал из ящика чистый конверт и подписал его «Ректору Равенсбургского Университета». После этого достал белоснежный лист почтовой бумаги с вензелем в углу и округлым вкрадчивым почерком вывел следующее:
«Милостивый государь! Уведомляю Вас, что полностью закончил сбор документальных материалов для трактата, что Ваш Университет мне любезно заказал. Готовую рукопись с избранными документами в качестве приложений вышлю Вам в конце месяца. Могу ли я рассчитывать на публикацию книги к следующему лету и как мы поступим с обговоренным гонораром?
Остаюсь всегда преданным Вам,
епископ Иоганн Нидер».
***
Долговязый беззубый старик с высохшим будто пергамент жёлтым лицом с раннего утра толкался на рынке среди суетливой и шумной субботней толпы, временами перебрасываясь с торговками то добродушными прибаутками, то злобной бранью.
— Что ты тут отираешься, кривой Шульц? Проку с тебя нет, ничего не покупаешь, только людей распугиваешь кафтаном своим чернющим. — Бойкая молочница Эмма в белоснежном фартуке упёрла кулаки в пышные бока и задорно вскинула голову, покрытую затейливо подвязанным, кокетливым чепцом, — Чего вырядился-то? Аль погулять на похоронах собственных решил, вороная старая?
— Цыц, проныра! — Старик зыркнул на Эмму единственным глазом, второй уж много лет как был затянут бельмом, — лучше волосья свои прибери, вон, космы какие выбились, не позорь мужа!
— Ишь, блюститель выискался! — Молочница обиженно поджала губы, но волосы нехотя прибрала под чепец.
— А ты что раскомандовался, старый? — прищурилась на долговязого Шульца пожилая торговка тыквенными семечками, стоявшая за соседним прилавком.
— А то, соседка Гордана, что для её же блага, — он пренебрежительно кивнул в сторону молочницы, — заметку ей делаю. Ведь, не понимает дурёха, зелена ещё, что за времена-то грядут... Вы новости-то хоть слыхали?
— Неет, — хором выдохнули торговки, расширив глаза.
— Ну ладно... Но только вам говорю. Смотрите не проболтайтесь! — Старик пригнулся ниже и заговорщически понизил голос.
— Нет-нет! — Обе усиленно замотали головами.
— Ангелина — товарка ваша, ну та, у которой вы травы брали, — он сделал выразительную паузу, — ведьмой оказалась. Страсть, что у неё дома нашли! Младенцев на кладбище раскапывала и мазь из них делала, чтобы на шабаши бесовские летать...
— Да ну! — Эмма и Гордана даже присели от ужаса.
— Вот вам и ну. Верный факт. — Он назидательно поднял узловатый палец с треугольным грязным ногтём, — Официально установленный.
Хитро прищурившись и наклонив голову, он притворно удивился:
— А то вы не знали? Вы ж товарки первые, это весь город знает!
— Мыы? — торговки даже задохнулись от возмущения, — Да мы, если хочешь знать, и на порог её не пускали, — начала мигом раскрасневшаяся Эмма, — а отвары её бесовские я и сама никогда не пользовала и других отговаривала! Я как чуяла, как знала, — причитала Гордана, охая и отфыркиваясь, словно б запыхавшись от долгого подъёма на кручу.
— Так вот, спрос с вашего брата будет теперь куда строже, — назидательно продолжил старик, — у епископа Нидера не забалуешь, у него глаз на непорядки по вашей части намётанный. А потому ежели не хотите впросак попасть, то блюдите себя зорко, да и за другими присматривайте, — обе торговки испуганно закивали, — а про то, что у ведьмы в доме нашли, смотрите, никому не слова! Я и так уже лишнего тут с вами наболтал. Помочь вам дурёхам хотел, по-соседски, а вы... — Шульц махнул на них рукой с выражением полного разочарования на лице и повернулся, будто б собравшись уходить.
— А что мы, что мы, — загомонила Гордана, выскакивая из-за прилавка, — мы не со зла, соседушка, а по бабьей глупости, ты вот на-ко, семечек возьми, да замолви там за нас словечко-то, не брали мы отваров у ведьмы этой никогда, не брали! А ты что стоишь столбом? — Напустилась она на Эмму, — Налей парного молочка герру Шульцу, сыру заверни. — Обе торговки засуетились, набивая плетённую корзину, извлечённую откуда-то из-под прилавка, разнообразной снедью.
— Ладно, будет вам, — словно нехотя буркнул старик, подхватывая корзину из рук Эммы. — Заболтался я тут с вами, а у меня делов ещё невпроворот. И в артель белошвеек ещё надо поспеть. А вы смотрите мне, — он грозно насупил лохматые седые брови, — никому ни гу-гу, не подведите меня! — И, развернувшись, зашаркал прочь.
Едва его фигура скрылась за углом, Гордана подхватила юбки и бросила через плечо:
— Предупрежу Марту-зеленщицу, она моей куме своячница, ей можно, а ты пока за товаром пригляди! — И со всех ног бросилась на другой конец рынка, цокая деревянными башмаками по каменным плитам, которыми была замощена рыночная площадь. Сделав десяток шагов, Гордана остановилась, обернулась и, вытаращив глаза, прокричала Эмме:
— Это надо ж, подумать только, такая милая старушка, а оказалась ведьмой — погубительницей младенцев! — Она с отвращением сплюнула и заторопилась дальше, даже не заметив у себя под ногами торчащей из-под колоды мясника, на которой он разделывал туши, ободранный голый хвост старой крысы, испокон жившей тут, вблизи мясных объедков. Под тяжестью деревянного каблука Горданы крыса пронзительно запищала и бросилась наутёк, заставив визжать от неожиданности и испуга дородную торговку.
***
Воскресным вечером тучный бургомистр Мартин Брант с пышными баками и отёчным одутловатым лицом появился в покоях епископа Нидера. Робко постучав в приоткрытую дверь кабинета и не дождавшись ответа, он бочком протиснулся в комнату. Иоганн Нидер, чем-то изрядно увлечённый, стоял спиной к двери и гостя даже не заметил. Епископ в фартуке и перчатках из плотной кожи и защитных очках, скрывавших половину лица, склонился над небольшой горелкой, пламя под которой он раздувал миниатюрными кузнечными мехами. Субстанция в колбе, закреплённой над огнём, пенилась и бурлила, а он лишь помешивал её, добавлял туда что-то из других ёмкостей, которыми был уставлен его стол и время от времени что-то сыпал из разных мешочков, сверяясь с записями и отмеряя какие-то промежутки времени по хронометру. Бургомистр тихонько кашлянул в кулак. Епископ вихрем обернулся, одновременно стаскивая очки с носа.
— Ах, это вы, бургомистр! — Вздох облегчения невольно вырвался из его груди. — Совсем забыл о нашей встрече, простите мне мою бестактность и внешний вид, — он был сама приветливость и учтивость, — пройдёмте лучше в столовую, там нам накроют ужин, — епископ взял градоначальника за локоть и настойчиво увлёк за собой прочь из кабинета.
За ужином Ульрих подал бургомистру Бранту густую паннонскую похлёбку с конской колбасой, хорошо прожаренный кусок вепря, добытого в местных лесах, со сладким соусом и терпкое тягучее вино местных виноделов. Епископ Нидер же традиционно довольствовался фужером сырой колодезной воды и сухарём, поданным на изящной тарелке богемского стекла.
— Вы производите научные опыты, ваше преосвященство? — Мартин Брант отхлебнул вина и вопросительно взглянул на епископа.
— Признаюсь, что алхимия меня очень занимает, я посвящаю ей почти всё свободное время, — с достоинством ответил Нидер.
— Вот как? — бургомистр вопросительно вскинул брови, — Но разве те, с кем вы боретесь, не готовят свои зелья в котлах, точно так же, как алхимики?
Сумрачная тень пробежала по лицу епископа.
— Господин бургомистр, — с расстановкой начал он, — вам, человеку столь занятому, вероятно, не остается времени следить за достижениями науки, поэтому вам простительны подобные, простите за прямоту, достаточно опасные, ошибочные суждения и сравнения. Алхимические тинктуры и эликсиры совсем иные субстанции, чья природа носит характер дарованного нам свыше, нежели бесовские ведьминские отвары и зелья. Алхимия призвана искупить природу. То, что природа не способна облагородить даже за долгое время, наше искусство позволяет нам сделать быстро. Мы даже получаем власть над временем! Наполнена алхимия и аллегоричностью, и тайным смыслом, имеющим прямое отношение к бессмертию и воскрешению из мёртвых! — страстный монолог епископ произносил приподнявшись над столом и уперев взгляд прямо в глаза растерявшегося и так и застывшего с занесённой около рта ложкой с похлёбкой бургомистра. — Вы ставите на одну доску философский камень, искусство трансмутации и бесовское наваждение! — он погрозил длинным иссушённым пальцем прямо у носа бургомистра, — Берегитесь, господин Брант, такой образ мыслей не доведёт вас до добра!
Бургомистр налился краской, отвёл глаза, но всё же осмелился возразить:
— Но бессмертие, а тем более некрома... — тут он напоролся на бешеный взгляд епископа и быстро поправился, — я хотел сказать воскрешение из мёртвых, разве это дозволяется церковью?
Епископ Нидер в один момент, будто змея, меняющая кожу, сменил тон на милостивый, а выражение лица приняло лукавый, обольщающий оттенок.
— Ах мой милый Мартин, я же могу вас так называть на правах друга, не так ли? Страх смерти это для людей низшего звания. Когда они теряют страх, они выходят из повиновения и тогда наступает хаос. Потому наш долг постоянно напоминать им об адском пламени, что покарает их грешные души. Это нужно для сохранения равновесия в обществе, — при этом епископ взял кувшинчик с вином и, привстав, сам наполнил бокал бургомистра. — Нам же с вами, пастырям сего стада, — продолжил он, сделав широкий жест рукой, — не по чину испытывать этот страх, а потому естественно стараться воплотить стремление к вечности, — епископ замолк и пристально взглянул на бургомистра, который почувствовал озноб от змеиного взгляда, проникающего под кожу. — И не надо путать это искусство с ведьмаческой некромантией, мой дорогой Мартин, это может быть очень опасно, — закончил он почти шёпотом, всё так же не сводя глаз со своего сотрапезника. Бургомистр потёр вновь занывшие колени (та мазь, что летом приносила служанка Фрида, закончилась аккурат три дня назад, а новой взять теперь было уж неоткуда), ещё раз попытавшись уместить в сознании разницу между запретным отваром и дозволенным эликсиром, и бесовской некромантией и алхимическим воскрешением из мёртвых.
— Ваше преосвященство, — после минутной тишины градоначальник наконец решился подступиться к главной теме, ради которой он и нанёс этот визит, сетуя на себя за то, что столь неудачно начал разговор, — относительно этого суда, — бургомистр Брант замялся и нервно сжал салфетку в толстых мясистых пальцах, — может быть, мы ограничимся бессрочным заточением в монастырь?
В глазах епископа вспыхнул огонь. Он медленно поднял взгляд и с расстановкой произнёс:
— Если бы я не знал вас, господин бургомистр, я бы мог подумать, что вы ходатайствуете за ведьму, а делать это, как известно, может лишь одержимый бесами, либо их добровольный пособник... — епископ Нидер выжидательно взглянул на собеседника. Краска вновь прилила к лицу бургомистра, уши стали пунцовыми, он поперхнулся глотком вина и с грохотом поставил бокал на стол.
— Нет, нет, ваше преосвященство, — заторопился Брант, — я всего лишь подумал... — казалось, он уменьшился в размерах, съёжился.
— Ну вот и славно. Завтра, когда суд огласит справедливый приговор, ведьма будет сожжена, — с нажимом сказал епископ и после секундной паузы с жаром продолжил, — и не позволяйте себя обманывать, мой дорогой Мартин, если кому-то казалось, что эта ведьма своими травами и кореньями хоть в чём-то может помочь, — он со значением взглянул на бургомистра, — то это не более чем бесовское наваждение и морок. Таких случаев сотни, можете мне поверить, я говорю это опираясь на мой опыт и документы, а, значит, факты, — епископ поднял вверх указательный палец. — Ведьмы, как правило, медленно травят больных, отправляя потом их души прямиком в преисподнюю, а их помощники — бесы, лишь даруют бедным страждущим иллюзию временного облегчения и это мнимое облегчение, что дают они тем, кто доверился им в припадке слепого безумия, лишь ещё более доказывает их лживость и союз с врагом рода людского, а, значит, отягчает их вину перед церковью и инквизицией. — Епископ замолк и устремил взор куда-то вдаль, словно бы зрил сквозь стены. Только массивные часы в углу комнаты сухими щелчками своего механизма осмеливались нарушать повисшую свинцовую тишину. Залпом осушив фужер с водой, епископ Нидер перевёл взгляд на скрючевшегося, опустив глаза в тарелку в попытке стать незаметным, бургомистра.
На миг жалкий вид городского головы растопил лёд уже давным-давно заковавший сердце епископа в суровый доспех и он сменил тон обличающий на мягкое вразумление, в его голосе послышались даже нотки участия и сострадания, впрочем эти чувства всегда были недоступны Иоганну Нидеру, он умел их лишь имитировать:
— В природе нет абсолютного зла и добра, чёрного и белого. Есть множество оттенков. Но мы живём по Закону, дарованному свыше, это и делает нас людьми, отличает от животных и возвышает над язычниками, живущими по законам звериным, иначе, по законам природы. Концепция добра, противостоящего злу — вот что есть основа нашей цивилизации. Мы, Церковь, задаём народу эти ориентиры, определяем эти полярности. И нам нужны примеры, живые иллюстрации, иначе стадо быстро вернётся в исходное животное, ну или если хотите, природное, состояние. Именно мы говорим — вот это добро, а вот это зло. Это белое, а это чёрное. Но в природе же нет подобных примеров. И что же нам делать? Допустить крах нашего мира и его возврат в безбожные, демонские времена? Лишь потому что мы не смогли наглядно показать простолюдинам, вот это белое, а вот это чёрное? Чтобы наши народы превратились в подобие греков и римлян? Церковь не может допустить такой деградации нравов, такого падения, прямиком ведущего в геенну огненную. Мы — пастухи и наша задача спасать овец даже против их воли, потому мы для блага всего стада избираем одну овцу и объявляем её (и надо сказать, не без оснований) паршивой, носителем зла. Возможно, приходится немного абсолютизировать степень вины, но без этого никак. Это прискорбно, но совершенно необходимо для спасения всего стада — как нам иначе объяснить пасомым, что есть добро, по пути которого мы их ведём, ежели не можем им наглядно показать, что есть зло? Ведь одно без другого невозможно и, если, не существует одно, то нет и другого. И если не являть толпе периодически воплощения зла, которые мы показательно караем, тогда для них перестанем существовать и мы, носители добра. А без чётких ориентиров люди провалятся в языческое мракобесие, оно и так цветёт в умах всех крестьян, Церковь до сих пор так и не смогла толком утвердиться в их душах, пропитанных паганством, если они у них, конечно же, вообще есть, в чём лично я временами серьёзно сомневаюсь. Да и многие горожане не чужды этим ветхим умонастроениям. — Епископ пристально взглянул на бургомистра, покончив со своей длинной тирадой.
Помолчав, Мартин Брант начал, всё так же не поднимая глаз:
— Я всего лишь бургомистр маленького городка в захолустье, на окраине империи, где немецкая речь чужда уху большинства жителей. Я не учился в университете и даже никогда не посещал нашу столицу. Я провинциал. Схоластика и теология для меня — тёмный лес, — его голос постепенно креп и набирал силу, он осмелился даже поднять взгляд на епископа Нидера. — Но я верю своим глазам, а они говорят мне, что эта женщина, Ангелина Бранкович, которую вы называли ведьмой, обвинили в страшных преступлениях и собираетесь подвергнуть изуверской казни в пламени огня, никому не причинила вреда, а тем более, зла. Вы называете свет тьмою и наоборот, уверяя, что действуете ради общего блага...
— Берегитесь, бургомистр! — епископ взвился, лицо его перекосила гримаса ненависти, он не говорил, а шипел, — Вы говорите с Князем Церкви и инквизитором из Ордена Псов Создателя, а в речах ваших сквозит яд лживых обвинений катаров в адрес матери-Церкви! И они поклонялись тому, кто прикрывается именем света... — он на секунду замолк, проверяя, какой эффект произвели его слова, и тут же с угрозой продолжил, — а ведь катарская ересь проникла вглубь Запада именно из здешних краёв... Может, семена её вновь проросли?
Казалось, что под градом угроз и обвинений, бургомистр Мартин Брант обрёл достоинство и смелость. Его толстые щёки тряслись от гнева, а страх испарился из глаз. Профиль его лица, губы, брови обрели жёсткость. Он с грохотом встал из-за стола и проревел:
— Вершите ваш суд! Я не в силах помешать вам... — Отблеск удовлетворения, пробежавший по лицу епископа при этих словах ещё больше распалил бургомистра. Стоя уже в дверях, он обернулся и напоследок добавил, — Но моей подписи и печати не будет на этом приговоре! — С силой захлопнув дверь, бургомистр с потрясающей для его размеров стремительностью покинул покои епископа и двинулся прямиком в сторону особняка, чей фасад выходил на площадь и который вот уже десятый год занимало семейство Брантов. Не заходя в дом, он кликнул с конюшни кучера и велел срочно закладывать коляску. Накинув дорожный плащ, он взобрался с помощью мальчика-грума и экипаж и коротко бросил сидевшему в готовности кучеру:
— В Петроварадин. — и тут же добавил, — Не шагом, рысью гони.
— Да, господин бургомистр, — ответил кучер и взмахнул вожжами.
Пока бургомистр трясся на ухабистом тракте, ведущем в Петроварадин, епископ Нидер мерил шагами кабинет, заложив руки за спину. Наконец, что-то решив, он стремительно взялся за перья, открыл чернильницу и приготовил лист гербовой, писчей бумаги. Перебрав перья, он остановил свой выбор на одном из них, обмакнул его в чернила и принялся выводить слова своим изящным, и в то же время размашистым, почерком:
«Мой дорогой друг! Я весьма сожалею о вышедшей между нами нелепой размолвке, а потому спешу разъяснить Вам одну вещь, которую, как мне кажется, Вы не до конца осознаёте. То, что мы собираемся сделать — замечу цивилизованно и по закону, произошло бы в любом случае. Рано или поздно. Толпа, чернь не любит тех, кто отличается, иные всегда виновны во всём — в засухе, морозах, избытке волков, нашествии саранчи. Потому альтернатива невелика — это может происходить избирательно и под нашим контролем, легитимно, по решению суда. Или же это может быть спонтанно и по воле дикой, неуправляемой толпы. Церкви необходимо утверждать свою власть, обеспечивать стабильность и покой внутри Империи. Если хотите, то Святая Инквизиция это альтернатива крестьянским мятежам и гражданским войнам. Мы направляем желчь недовольства крестьян и городских обывателей в безопасное русло, ограждая Империю от потрясений. Ценой одной жизни, не такой уж и невинной в глазах Церкви, мы спасаем множество других...».
Епископ перечитал получившийся абзац и нахмурился. «Этот Брант — неотёсанный деревенщина, ему всё равно не дано постичь высшие мотивы, а вот слишком откровенное письмо в его руках может стать серьёзным оружием», — подумал он. Потерев в задумчивости подбородок, Иоганн Нидер поднёс бумагу к пламени свечи и неторопливо скормил нерождённое письмо маленьким прожорливым язычкам огня, охватившим лист с трёх сторон.
Тем временем бургомистр добрался до Петроварадина и приказал править к дому своего старого приятеля адвоката Якоба Фидлера, что стоял рядом с церковью, задней стеной упираясь в подножье холма, на вершине которого имперская армия вот уже который год возводила грандиозную крепость с системой мощных укреплений, призванную охранять от янычарского ятагана въезд на широкий Каменный мост, соединяющий два берега Дуная и привязывающий Срем навечно к Империи.
Вкратце обрисовав суть дела адвокату Фидлеру, бургомистр заручился его согласием представлять в суде интересы фрау Бранкович, а также сохранить в тайне личность самого Бранта как нанимателя. Оставив кожаный кошель, туго набитый серебряными монетами на столе адвоката как залог его участия в предстоящем процессе, господин Брант со спокойной душой тронулся в обратный путь, по дороге мечтая о горячей ванне и хорошей отбивной.
***
Вот уже пять дней Сунчица жила в большом сельском доме стражиловского здухача Лазаревича, сложенном из вековых пахучих сосновых брёвен. Дружная семья радужно приняла её и окружила теплом и уютом, но девочка с каждым днём становилась всё более грустной и замкнутой. Новостей от бабушки так и не было и она всё глубже проваливалась внутрь себя, утопая в печали, чей холод пробирал её до костей. Внутри неё росла пустота, которую заполняло обжигающее ледяное одиночество.
Однажды утром она тихо, будто тень, сидела у окна, закутавшись в плед. Её всё время было зябко. Невидящим, затуманенным взором она смотрела на опушку леса, раскинувшегося сразу же за низкой, сложенной из песчаника, оградой, обнимавшей огород. А с ветки вековечного дуба за ней не мигая наблюдала большая белая сова. За спиной Сунчица почувствовала присутствие Стражимира, необычайно молчаливого в эти дни.
— Я не могу увидеть бабушку во сне, — голос её был пуст и лишён жизни, — я очень стараюсь, но у меня не получается...
Одинокая слеза пробежала по её щеке и упала на подоконник. Девочка накрыла её ладошкой. Спустя мгновение слезинка превратилась в ледяной кристаллик. Глаза Сунчицы расширились от удивления, она приложила пальчик к оконному стеклу и оно покрылось тонкой, едва заметной паутинкой льда.
— Тебе надо согреться, — удивительно, сколько заботы и мягкости могло быть в голосе этого огромного человека, больше похожего на медведя.
— Я не могу... — тихий голос Сунчицы был наполнен страданием, — Сначала я ощущала внутри просто ледяной комок, но с каждым днём он увеличивается, разрастается, превращаясь в бездонный колодец. Он притягивает меня. Я заглядываю в него и вижу бесконечность, наполненную болью и страхом и, одновременно, безразличием. Я так боюсь утонуть в нём...
Здухач опустил голову и многозначительно посмотрел на Сунчицу:
— Ты не обыкновенная маленькая девочка...
— Не такая уж я и маленькая, — печально ответила она.
— Но и совсем не большая. — Страшимир присел на корточки и его голова оказалась вровень с головкой девочки, казавшейся крошечной рядом с ним. — Сделай вот что. Закрой глаза и представь костёр на лесной поляне. Поддерживай огонь в нём и вот увидишь — он тебя отогреет.
Сунчица послушно кивнула и закрыла глаза. Спустя пару минут она едва слышно прошептала:
— Он не горит, он постоянно тухнет...
Так же тихо здухач посоветовал:
— Попробуй подкладывать в огонь свои страхи, боль, дурные воспоминания, неиссушённые обиды и злые мысли.
— А печали и горести? — быстро спросила девочка.
— Нет, нет. Их оставь себе. Они ещё пригодятся Тебе. — На миг его сердце накрыла обжигающая волна нежности и грусти — «Сколько ещё предстоит перенести и пережить этой хрупкой девочке...» — с тоской подумал Стражимир.
— А можно это будет... земляничная полянка? — её голос дрожал от волнения.
— Ну, конечно же, Сунчица, конечно же, можно, — по лицу здухача пробежала участливая улыбка.
Спустя десять минут румянец заиграл на её щеках. Сунчица открыла глаза, ожившие и заблестевшие почти как прежде.
— Ты согрелась? — Здухач вновь говорил во всю мощь своего медвежьего раскатистого баса, заполнявшего собой всю комнату без остатка.
— Да, Стражимире! У меня получилось! — Её голосок звенел как капелька росы в луче утреннего солнышка.
— Хорошо. А теперь нам пора собираться в город. — Здухач Лазаревич поднялся на ноги, — А по дороге я тебе всё расскажу...
***
На следующее утро верный своему слову адвокат Фидлер ранним утром въехал в Карловиц и вихрем ворвался в кабинет городского судьи в здании ратуши, временно занятый епископом Нидером, где собрались все участники предстоящего процесса, до начала которого оставалось ещё два с лишним часа.
— Господа, — решительно обратился адвокат к собравшимся, — Меня зовут Якоб Фидлер, я защитник фрау Бранкович и буду представлять её интересы на предстоящем судебном процессе. Прошу ознакомить меня с материалами дела и позволить переговорить с моей подзащитной.
Епископ смерил взглядом вошедшего и протянул:
— Любопытно, кто вас нанял... Впрочем, я и так догадываюсь... Пристав! — обратился он к судебному чиновнику, — предоставьте господину адвокату возможность в спокойной обстановке ознакомиться с собранными нами доказательствами вины его подзащитной, а после проводите его к ведьме, дайте им не более десяти минут в вашем присутствии, — судебный пристав коротко кивнул и, взяв в руки преизрядный том, двинулся в сторону коридора, небрежным движением головы пригласив господина Фидлера следовать за ним.
— Да, господин адвокат. В вашем распоряжении полтора часа и ни минутой больше. Ровно в десять начнётся судебное заседание. — Епископ Нидер был полон ощущения собственной глубокой правоты и, казалось, напитывал им окружающих, весьма нервничавших перед началом процесса по обвинению в колдовстве, которых в этой местности ранее никогда не бывало.
Через час Якоб Фидлер вновь появился в кабинете:
— Господин Нидер, нам… — начал адвокат.
— Ваше преосвященство! — глаза выросшего напротив адвоката верного Ульриха пылали гневом. — Так подобает обращаться к епископу Святой Церкви! — не обращая внимания на искрящегося ненавистью слугу, Фидлер продолжил. — … Нам надо переговорить перед началом процесса.
— Епископ Нидер с удивлением поднял глаза на адвоката, чьё лицо светилось решимостью:
— Господин адвокат, я не вижу предмета для разговора. Всё предельно очевидно.
— Я не понимаю, на основании чего вы заключили эту бедную женщину в каземат и собираетесь её судить! — голос и выражение лица адвоката были тверды и решительны, было видно, что он не намерен отступать.
— Не понимаете? — казалось, епископ искренне удивлён. — Ну тогда я поясню вам. Всё очень просто. Ведьму мы будем судить на основании светских и церковных законов, обязательных для всех подданных империи. У нас есть сообщение бдительного горожанина, уличившего ведьму, после получения которого мы начали проверку, в ходе которой удостоверились в истинности подозрения. Два достойных доверия человека свидетельствуют против этой ведьмы, а обыск в её доме дал нам и множество неопровержимых улик её сговора с бесами. Под грузом множества столь неопровержимых доказательств, ведьма и сама во всём призналась. Со всеми документами вы, уверен, уже ознакомились, так что оставьте дешёвые трюки для иных процессов, этот ведёт инквизиция и здесь ваши уловки не помогут, адвокат. — Епископ Нидер был величав и суров, каждая его чёрточка, морщинка, жест лучились уверенностью и непогрешимостью.
— Но постойте, — адвокат Фидер под множеством свинцовых взглядов, нацеленных на него, казалось, утратил частично свою уверенность, в его движениях и мимике появилась какая-то суетливость. — Вы угрожали Ангелине Бранкович, вынуждая её оговорить себя, не давали ей спать в течение трёх дней и, что самое главное, неоднократно подвергали пытке, хотя в законе чётко оговорено, что пытка применяется лишь один раз и не дольше пятидесяти минут! А имён свидетелей, что указали на госпожу Бранкович, нет в предоставленных вами материалах. Я требую объяснений, — скрестив руки на груди, Якоб Фидлер застыл в наигранной позе, высоко подняв подбородок и устремив взор поверх голов присутствующих.
— Господин адвокат, простите, не потрудился запомнить ваше имя. Мне кажется, вы стремитесь причинить вред справедливости. — Епископ окинул своего визави презрительным, ошпаривающим взглядом. — Вы, очевидно, жаждете пустых словопрений, к коим имеете большую склонность, что выдаёт вашу заинтересованность. Вы хотите затянуть начало процесса, добиться его переноса? Вам это не удастся, так же как не позволим мы вам и затянуть судебное следствие. — слова он цедил сквозь зубы, выказывая всё своё презрение, — в процессах против еретиков, каковою, без сомнения, является ведьма по прозвищу Драговичанка, которую вы столь неосмотрительно вызвались защищать — мы еще разберемся позже в причинах, сподвигнувших вас на это — предписывается действовать просто и избегать формальностей, так как дела эти предельно очевидны. Вот ведьма, — епископ взмахнул руками, — вот факт колдовства, подтверждённый её чистосердечным признанием, доказательствами и показаниями свидетелей, что ещё нужно? Кстати, вы знаете, — епископ хищно подался вперёд, — что я могу обвинить вас в покровительстве еретикам и на этом основании отлучить от церкви? Понимаете, какие последствия это вызовет? — Он вперил немигающий взгляд в адвоката. Тот его выдержал и, с достоинством, заслуживающим всяческого уважения, повторил:
— И всё же, я настаиваю.
— Ну что же... — епископ плотоядно усмехнулся, — раз вы настаиваете, — последнее слово он будто бы протянул сквозь плотно сжатые зубы. — Во-первых, мы не угрожаем, а увещеваем, как предписывают все законные установления. Процедура insomniae torrentum, кою вы поименовали примитивным лишением сна, применяется также вполне законно из следующих соображений. Ведьмы, как нам хорошо известно, могут перемещаться во сне. Если дать ей уснуть пока не закончено следствие, она предупредит других, ещё не выявленных нами ведьм в округе (кстати, вы знаете, что ей помогала её внучка, приобщённая к ведьмачеству, она бросилась в бега, но мы ищем её и, без сомнения, скоро найдём), тем самым способствуя тому, чтобы они ускользнули от карающей руки закона церковного и светского. Но самое главное, что во сне она может получить инструкции от Рогатого! — при этих словах он с отвращением сплюнул. — Теперь про пытки. Вот что говорит ваш коллега Карпцов, с его фундаментальными трудами в области юриспруденции вы, несомненно, знакомы... — поднявшись из кресла, епископ Нидер повернулся к книжному шкафу и снял с полки увесистый том, уверенно раскрыл нужную страницу и вновь развернувшись к оппоненту принялся громко читать:
«При этих тяжёлых преступлениях, совершающихся втайне, при которых так трудно добиться доказательств, что только один из тысячи наказывается по заслугам — при таких преступлениях следует изменить обычный порядок судопроизводства: пытка может быть часто повторяема, так как при тяжёлых преступлениях нужно прибегать и к сильным средствам. Судья тем более вправе употреблять против ведьм более жестокую пытку, что нечистый им всегда помогает устоять против мучений», — от себя добавлю, — епископ оторвал взгляд от книги, — что канон «Extra de Verbsig» предписывает в процессах по делам о ереси и колдовстве применять сокращённое судопроизводство, лишённое всяких формальностей.
— А вот что говорит другой юрист, профессор в Инсбруке, Кристоф Фролих вон Фролихсбург, — епископ снова зашуршал страницами и, найдя искомую, вновь принялся зачитывать:
«Так как преступление колдовства одно из самых ужасных деяний, даже среди crimina excepta, и такого рода, что трудно их доказать, то для возбуждения преследования против обвиняемых и для применения пыток должно считаться достаточным основанием самое легчайшее указание их виновности. В особенности, вполне достаточным основанием может служить народная молва...»
— Пожалуй, достаточно, не правда ли? — епископ Нидер захлопнул книгу и водрузил её на место. — И что вас ещё интересовало? Имена свидетелей? К сожалению, это невозможно. Буллу папы Бонифация на эту тему я процитирую вам на память:
«Мы воспрещаем поимённое упоминание обвинителей или свидетелей, выступающих в процессе о ереси, чтобы защитить их от козней тех, против которых ведётся дознание. Епископ или инквизитор должны знать, что этим лицам грозит большая опасность при обнародовании их имён. Поэтому судьи не должны их обнародовать».
— Теперь я ответил на все ваши вопросы, адвокат? — Епископ Нидер высокомерно улыбнулся краешком рта.
Собравшиеся в кабинете с иронией и издёвкой поглядывали на заезжего адвоката. Нотариус что-то на ухо прошептал судебному приставу и оба прыснули со смеху, Ульрих же с вызовом бросил Якобу Фидлеру:
— Выскочка! — впрочем, адвокат сдержался и не унизился до перепалки со слугой, который по случаю судебного заседания вырядился в камзол и ничего в его внешнем виде не выдавало его статуса, кроме манер и простецкого выговора.
— Раз вы отказываетесь назвать имена свидетелей, — адвокат выдержал эффектную паузу, — я выношу ходатайство о смертельной вражде, — по комнате пронёсся шумный выдох и последовавший нарастающий гул голосов. Подобного коварства, казалось, не ожидали даже от очевидного богохульника и наглеца, осмелившегося выступить в качестве защитника ведьмы. Спокойствие сохранил лишь епископ Нидер, равнодушно ответивший:
— Хорошо, подайте список врагов ведьмы — на его составление я дам вам еще одно десятиминутное свидание с ней, если в списке окажется кто-то из наших свидетелей, мы огласим его имя в зале суда и исключим его показания из списка доказательств, их и так достаточно. Но, предупреждаю, адвокат, — епископ Нидер вперил в него указательный палец, — это последняя уступка, на которую я иду, вы и так уже оттянули начало суда, мы опаздываем на пятнадцать минут. Более я вам не позволю подобных фокусов. — Он взмахнул рукой, дав понять, что аудиенция окончена.
***
В зале суда стояло нервное оживление. Зал был переполнен и капитану городской стражи, прибывшему специально из гарнизона Петроварадина, с трудом удавалось поддерживать какую-то видимость порядка с помощью пятерых солдат. В первых рядах чинно восседали отцы города, за ними почтенные обыватели с семьями, задние ряды занимала городская голытьба и крестьяне из окрестных сёл, отдельную скамью заняли члены Комитета Ведьм с постными лицами, одетые во всё чёрное. Сбоку в специально принесённом кресле восседал молодой граф Андраши, инкогнито прибывший полюбопытствовать редким зрелищем из своего имения неподалёку, где он маялся от осенней скуки и бессмысленного однообразия дней. На коленке он примостил большой кожаный блокнот с карандашом, лежащим на раскрытой чистой странице, готовясь записывать обстоятельства первого процесса над ведьмой в этой местности.
Напротив публики в высоких деревянных креслах за длинным узким столом, заваленным бумагами, разместилась коллегия суда смешанного состава, состоящая из епископа Иоганна Нидера, совместившего роль председателя и обвинителя, по левую руку от него разместился нотариус, по правую — городской судья, который по многолетней привычке, едва заняв своё место, тут же принялся клевать носом. Кресло, предназначенное для бургомистра Бранта, также включённого в коллегию, вызывающе пустовало. За их спинами стоял судебный пристав, готовый выполнить любое распоряжение коллегии.
За отдельным столом, боком к зрителям и судьям, расположился секретарь суда, чьей обязанностью было вести протокол. Напротив него за невысоким бортиком стояла измождённая Ангелина Бранкович со скованными руками. Её привели позже всех прямо из каземата и ввели в зал суда спиной вперёд. — «Так она не сможет навести порчу на судей», — объяснял Ульрих капитану городской стражи, инструктируя его об особенностях конвоирования ведьм. С одной стороны от неё вытянулся с пехотным палашом наизготовку рослый солдат из городской стражи, а с другой — переминаясь с ноги на ногу топтался тюремный надзиратель с наголо обритой головой в сером кафтане с небрежно заштопанными прорехами. Рядом с ними на колченогом табурете примостился адвокат Якоб Фидлер. Выражение его лица было бесстрастным, лишь глаза светились грустью — Ангелина заявила, что у неё нет врагов и категорически отказалась называть кого бы то ни было. Сама она была спокойна, несмотря на страшную усталость и то, что она с трудом держалась на ногах. Адвокат успел ей шепнуть, что епископ намерен изловить и Сунчицу, в ответ Ангелина промолчала, лишь морщины у рта стали напряжённые и жёсткие. На её лице жили лишь зрачки — они беспокойно перемещались по людям в зале, казалось, сам суд нимало её не занимает, как ярмарочное кукольное представление, чей финал заранее предрешён, куда важнее ей было увидеть кого-то, кого она никак не могла найти...
Епископ Нидер взял в руку молоточек и трижды стукнул по столу, знаменуя начало заседания.
Стоящий за его спиной пристав зычным голосом возгласил:
— Тишина в зале! — публика постепенно смолкла в предвкушении зрелища. — Встать! — гаркнул пристав и зрители нехотя, охая и ахая, поднялись на ноги.
Епископ Нидер прочёл молитву на латыни и позволил всем сесть, сам же оставшись на ногах. Зачитав выдвинутые обвинения, он повернулся к Ангелине и подчёркнуто вежливо спросил:
— Госпожа Бранкович, вы готовы принести присягу и дать показания по этим обвинениям в судебном заседании?
Ангелина даже не повернулась на звук его голоса. Помедлив пару секунд, епископ теперь уже более настойчиво повторил:
— Госпожа Бранкович...
— Моя подзащитная отвергает все обвинения, — вскочил с табурета адвокат Фидлер, — и будет защищаться молчанием.
— Что же, — епископ усмехнулся, — тогда мы огласим её признательные показания позже, а пока заслушаем первого свидетеля, — он обернулся к приставу и громко скомандовал, — пристав, пригласите вдову Фриду Вейланд.
В зал ввели растрёпанную, неопрятную женщину неопределённого возраста в грязном переднике. Зубов во рту у неё недоставало по милости покойного господина Вейланда, который поколачивал свою склочную жёнушку с первого дня их совместной жизни, впрочем, она воспринимала это как доказательство его любви. Подняв правую руку и, повторяя за приставом, Фрида, запинаясь и сбиваясь, принесла присягу, после этого она неловко взгромоздилась на трибуну, приготовленную для свидетелей и осоловело уставилась на судей, в растерянности от сконцентрированного на ней внимания.
— Что вы можете поведать нам о вашей соседке Ангелине Бранкович, известной также как Драговичанка, вдова Вейланд? — приступил к допросу епископ Нидер.
— Известная ведьма! Губила урожай, порчу наводила! — визгливо, рубленными фразами начала докладывать Фрида, — собирала травы в лесу, чтобы потом людей травить и приохотила к этому и эту несносную девчонку, что живёт с ней, не пойми почему, — беспокойство Фриды выдавали только её бегающие из стороны в сторону глаза. — Я много раз видела, как в пятничную ночь она вылетает из печной трубы на бревне и кружит над городом, злобно хохоча и разбрасывая что-то! — по залу прокатился вздох ужаса.
— Отметим, — прервал выступление Фриды епископ Нидер, — что об этом же говорит и другой свидетель, который в связи с неотложной поездкой на важнейшую встречу в имперскую столицу не сможет лично выступить в этом зале, но мы зачитаем его показания, заверенные нотариусом и двумя понятыми.
— Вот и я говорю, — заторопилась Фрида, — на бревне летает на шабаш, своими глазами много раз видела!
Ангелина прикрыла глаза рукой и устало заметила тихим голосом, скорее, для себя, чем для публики:
— Ваш амбар весь в дырах и хлеб там не просыхает, вся рожь заражена волчанкой, много раз я об этом говорила. Вейланды едят сырой хлеб со спорами ржаной волчанки, а она вызывает видения. На таком хлебе можно и трёхглавых огнедышащих драконов увидеть... — адвокат заинтересованно слушал Ангелину, а молодой граф Андраши увлечённо записывал её слова карандашом в блокнот, а рядом широкими штрихами набросал какой-то рисунок. Увидев, что внимание публики отвлекается от свидетеля, судебный пристав поспешил к Ангелине и раскатисто рявкнул ей на ухо:
— Моол-чать!
После этого словно бы по команде зашлась в истерике и Фрида:
— Сама призналась! Сама! — частички слюны из её беззубого рта вылетали прямо на сидевших в первом ряду зрителей. — Заразила наши поля какой-то волчанкой, а мы всей семьей по её злому умышлению травимся! Моего бедного муженька так вообще со свету сжила! А всё потому что землицей нашей разжиться хотела, ведьма! — в зале поднялся ропот, имущественный аспект был понятен абсолютно всем и столь мерзкие намерения вызывали общее возмущение. — Вот это она тогда и разбрасывала, когда на бревне летала! Сама себя ведьма перехитрила, вот она всё начистоту и выложила! — Фрида вошла в раж и её гнев и ненависть передавались и публике в зале, заряжали их. — А вот ещё случай был! — Всё не унималась Фрида, — в прошлом году я себе новую юбку справила, а у меня потом колени страшно разболелись.
— Позвольте, вдова Вейланд, а это какое отношение имеет к подсудимой? — недоумённо вскинул брови епископ Нидер.
— Как причём? Так рогожа, из которой я юбку шила, её была! — Тут она осеклась. — То есть я хотела сказать...
— Ах вот куда девались два мешка, что я вывешивала на солнышке просушить! — воскликнула Ангелина со смехом.
— Моол-чать! — вновь разразился криком пристав, так и оставшийся стоять за спиной Ангелины. Епископ Нидер одобрительно кивнул приставу и, повернувшись к трибуне свидетеля, подчёркнуто учтиво спросил:
— А какая молва идёт об Ангелине Бранкович в городе?
— Дурная, ваша милость, — подобное обращение заставило епископа сморщиться как от стакана лимонного сока, — исключительно дурная! Ведьма она и есть ведьма! Завсегда ей вслед плюю, ежели где ненароком встречу.
— Хорошо, вдова Вейланд, мы вас поняли. Пристав, проводите свидетеля. — Епископ Нидер намётанным взглядом обвёл публику в зале. В конце концов, всё это делалось для них. Он остался доволен. Лица в большинстве своём пылали ненавистью к ведьме, особенно искренне эти эмоции были выражены у простолюдинов.
Далее на трибуну вышел нотариус Вебер и бесцветным голосом зачитал протокол допроса второго свидетеля — турчина и протокол обыска в домике на Дубовой улице. После этого публике продемонстрировали, сопровождая многословными объяснениями, восковые свечи, различные мешочки, баночки, скляночки, коробочки, доверху набитые отварами, сушёными травами и грибами, изъятые в доме на Дубовой улице. Посадили на стол и печального плюшевого мишку с торчащим из дыры в брюшке конским волосом, объяснив, зачем он был ведьме. Епископ Нидер почувствовал, что люди в зале начали уставать. Пришло время забить последний гвоздь. Зачитывать протокол допроса Ангелины он взялся сам, сопровождая богатое на интонации чтение эффектными паузами и театральными взмахами рук. Зал взорвался свистом. В Ангелину полетели огрызки и остатки прочей снеди, принесённой с собой публикой. Под конец раздались крики: «Сжечь ведьму! Сжечь!», впрочем, в этом усердствовали в основном члены Комитета Ведьм, заранее проинструктированные старым Юргеном.
Понимая, что перерыв может остудить накал толпы, епископ Нидер, закончив чтение протокола допроса, решил тут же перейти к приговору. Поманив Ульриха, он взял у него из рук тщательно выделанный пергамент, на котором по традиции писались приговоры судов инквизиции.
Призвав зал к порядку, епископ возгласил:
— Рассмотрев все доказательства по обвинению этой женщины в колдовстве, — он небрежно махнул в сторону Ангелины, — в открытом судебном заседании, специальная коллегия судей вынесла следующий приговор, — он развернул свиток и принялся торжественно, размеренно зачитывать:
«Специальная коллегия судей во главе с епископом-инквизитором Карловатцкого округа Иоганна Нидера, принимая во внимание, что ты, Ангелина Бранкович, известная как Драговичанка, была денунцирована перед нами в еретическом нечестии, обвиняемая общественной молвой и достоверными показаниями свидетелей, приступила, исполняя свой долг, к расследованию того, соответствует ли правде обвинение, выдвинутое против тебя. Мы нашли, что ты была уличена в еретичестве и колдовстве. Много достойных доверия свидетелей показало против тебя. И мы повелели взять тебя под стражу, после чего ты была допрошена под присягой и призналась во всех предъявленных тебе обвинениях, но не раскаялась и молитвенно не отреклась от своих заблуждений. Так как ты, Ангелина Бранкович, впала в эти проклятые ереси колдовства, совершая их явно, и была уличена закономерными свидетелями в еретической извращённости, приговариваем тебя к смерти без пролития крови. Твоё сожжение на костре состоится немедленно».
Закончив чтение, он поднял голову. Пара секунд мёртвой тишины и раздались ритмичные удары — это члены Комитета Ведьм в знак одобрения ладонями хлопали по лавке. Через полминуты к ним присоединились все остальные, производя невообразимый грохот и шум.
***
Люд из судницы в ратуше повалил на площадь, где всё уже было готово к казни. Кто-то знающий сказал, что по-научному это называется «аутодафе» и мудрёное словечко мигом облетело возбуждённую толпу, которая всё увеличивалась в размерах и скоро захлестнула всю площадь.
В людской гуще стояла и Сунчица, которую по малолетству не пустили в зал суда. За руку её крепко держал Стражимир Лазаревич. Никто не признал в ней внучки Ангелины из-за мальчишеского наряда, в который на всякий случай переодели её в семье стражиловского здухача — «Кто знает, чего ещё ждать от бесноватых швабов, а так и тебе, и нам спокойнее», — говорил он Сунчице, надевая на неё картуз и курточку своего десятилетнего сына, что пришлись как раз впору девочке.
Сунчица не узнавала привычную площадь и карловчан — кругом толкались и местные, и приезжие из соседних городков, было и множество крестьян, съехавшихся подивиться на сожжение настоящей ведьмы из окрестных сёл и дальних деревень. Но больше всего девочку пугали горожане, знакомые ей с детства — что-то неуловимо изменилось в них за последнее время — глаза потухли, черты лиц заострились, спины сгорбились. В толпе то тут, то там слышалось гнусавое: «сама призналась!», а с другой стороны площади эхом откликался чей-то злорадный голос: «просто так на костёр никого не потащат, что-то за этим есть!». Рядом с Сунчицей, уперев руки в бока, стоял мясистый лавочник из Петроварадина в чёрном засаленном кафтане и громогласно рассказывал маленькому содержателю таверны на тракте с крысиными усиками и гнилыми зубами:
— А помнишь того вампира, что под личиной мельника скрывался, так его только кол осиновый угомонил!
Сунчица зажала уши ладошками, стараясь не слышать всего этого, но тут на помосте, загодя сколоченном из досок в центре площади, появился сам епископ Иоганн Нидер в парадном облачении. Он воздел руки к небу и на площади воцарилась тишина. Его громогласный голос, казалось, был слышен даже на окраинах городка:
— Как сегодня сжигаем мы эту ведьму, — раскатисто начал он, — так и в день страшного суда посредством огня будут отделены чистые от нечистых, а праведники от нечестивцев! — он сделал шаг назад и все увидели высящийся за его спиной столб, к которому солдаты городской стражи привязывали Ангелину крепкими путами, руки же, закованные в цепи, подняли вверх и прибили цепь гвоздями к вершине столба.
В руках епископа появился просмоленный факел, обмотанный ветошью, Ульрих же достал кремень и кресало и несколькими выверенными ударами высек и запалил ветошь, от которой занялось пламенем всё навершие факела. Епископ Нидер передал горящий факел Ульриху, сам же благочестиво сложил руки на груди и отошёл в сторону, напоминая себе о том, что нужно не забыть потом подобрать золу, которая пригодится в опытах по трансмутации.
Сунчица широко распахнутыми глазами смотрела на свою бабушку — измученную, простоволосую и растрёпанную, практически полностью поседевшую за эти дни, с ввалившимися глазами, которые она держала закрытыми, с кровоподтёками, обряженную в жуткое вретище из мешковины. Вокруг её ног были пирамидкой сложены громадные берёзовые поленья, обложенные охапками сена. Дождавшись кивка епископа Нидера, Ульрих опустил горящий факел вниз и подпалил сено. Костёр мигом занялся, взметнув яркое пламя ввысь. Огонь лизал ноги Ангелины и рвался всё выше. В этот миг она резко открыла глаза — первые ряды зевак, шумно выдохнув, отпрянули на шаг назад — и сразу же выхватила Сунчицу взглядом из толпы. Тревога ушла из её взора, он сразу же стал спокойным и умиротворённым.
— Беги внученька. Спасайся. Не смотри. Не надо. Я люблю тебя, — произнесла Ангелина одними губами, но Сунчица явственно услышала её голос. Из глаз девочки брызнули слёзы, она натянула мальчишеский куртуз поглубже, чтобы их скрыть, бросила на бабушку всё более скрывающуюся в клубах дыма и отсветах пламени последний взгляд, и, прошептав: «я всегда буду любить тебя», бросилась прочь, резко выдернув свою маленькую ручку из громадной лапищи здухача Стражимира. На прощанье она крикнула Стражимиру «Простите» и, оставив того в недоумённом одиночестве, растворилась в толпе, которая мигом поглотила её.
Она не знала, куда она бежит, просто неслась куда-то, пытаясь заговорить, как учила бабушка, огромную чёрную пустоту, разраставшуюся внутри, словами, которые она постоянно повторяла про себя — «я люблю тебя».
Над площадью повис запах жжёной плоти и многие брезгливо морщили, а то и зажимали носы. Но его перебил неведомо откуда появившийся запах лесной земляники. Сунчица глубоко вздохнула и улыбнулась сквозь слёзы — так пахли руки её бабушки. На миг Сунчица зажмурилась и увидела Ангелину. Она была прекрасна, юна и окружена сиянием ярчайшего света. Она мягко улыбнулась и ласково произнесла самым нежным голосом на свете:
— Я всегда буду рядом с тобой и никогда тебя не покину.
Видение исчезло так же быстро, как и появилось, но теперь Сунчица ощущала то спокойствие, что вселяло в неё присутствие бабушки рядом, и знала, что ей нужно делать.
Ноги сами несли её и скоро она оказалась у их домика на Дубовой улице. На дверях висел новый замок, магистрат конфисковал домик по решению суда сразу же после ареста Ангелины, но пока еще не успел его никому передать. Сунчица влезла вовнутрь через слуховое окошко, быстро переоделась в дорожное платье из тёмно-синей шерсти и мягкие сапожки из оленьей кожи, как те, что носили местные охотники. В котомку она завернула пару луковиц, головку чуть засохшего сыра и зачерствевший ломоть чёрного хлеба — всё что нашлось на кухне после учинённого здесь разгрома пять дней назад. Завязав узелки, она убрала котомку в удобную заплечную сумку, на дне которой уже лежал тяжёлый клетчатый плед. Туда же положила чудом уцелевшую флягу с отваром, придающим бодрости, кое-что из одежды и, наконец, самое главное — большую тяжёлую книгу рецептов, написанную древней рунической глаголицей, которую бабушка получила по наследству и дополняла всю свою жизнь. Её она хранила под половицей, а потому она уцелела. Собравшись, Сунчица на секунду присела на лавку — «на дорожку», окинула прощальным взглядом домик и вышла через заднюю дверь в садик. Оттуда задними дворами и садами она незамеченной выбралась из города. Держась в стороне от тракта, она двинулась в сторону Фруктовой горы. У её подножья, в густом лесу, покрывающем склоны, она оставила на пеньке корочку хлеба, шёпотом поприветствовала Хозяина Леса и попросила у него помощи. Она вошла в чащобу и двинулась на север, ориентируясь по вившемуся внизу справа широкой тёмно-синей лентой Дунаю, чья гладь блестела сквозь начавшую опадать листву.
К вечеру Сунчица совсем выбилась из сил. Она механически переставляла ноги, в голове у неё царил звенящий вакуум. Наконец, обессилев, она остановилась на привал на уютной лесной полянке. Собрав немного хвороста, девочка запалила костерок, у которого согрелась и перекусила. Запас спокойствия, что получила она с видением Ангелины, почти иссяк и она вновь терзалась — «Что дальше?» — ещё несколько дней назад она могла обо всём спросить у бабушки, но теперь, кого было спросить? Кого... С кем посоветоваться? Сунчица попробовала вновь вызвать видение, но у неё ничего не получилось. Тогда она отошла на десяток шагов и легла, раскинув руки на пожухлую траву. Над ней распростёрлось бескрайнее небо, сотканное из мириадов звёзд. Сунчица прикрыла глаза и с мольбой прошептала — «Мать-сыра земля, помоги, подскажи, что мне делать, куда мне идти...». Она повторила эту фразу сотню раз, но ничего так и не произошло. Ответа не последовало. Новая волна отчаяния захлестнула её. И вдруг кто-то ткнулся ей в щёку мокрым носом. От неожиданности Сунчица вскрикнула и тут же открыла глаза. Рядом с ней, потешно сложив неокрепшие лапки, сидел маленький волчонок. Блестящая шёрстка, торчащие ушки и голубые щенячьи глазки. Живые, искрящиеся, сейчас они были жалобны, наполнены тоской и болью. Щенок с грустью заскулил, попытался встать и тут же повалился рядом — лапы ещё слабо держали его — не сводя просящего взгляда с Сунчицы.
— Маленький, где твоя мама? — Сунчица поднялась с земли и взяла свернувшегося клубком волчонка на руки. Она отнесла его к огню, завернула в плед, накормила размочёнными в бодрящем отваре хлебом и сыром. Щенок ожил и принялся, радостно тявкая, носиться кругами вокруг костра, постоянно оглядываясь и проверяя, не пропала ли Сунчица. Наигравшись, он устроился у девочки в ножках и уснул. Маленький неугомонный клубочек с розовым язычком. Так они и уснули, завернувшись в плед и прижавшись друг к другу.
Ночью Сунчица проснулась оттого, что щенок мягко теребил её за ухо. Высоко в небе ярко сиял полный месяц, заливая полянку ровным серебристым светом.
— Ты хочешь, чтобы я с тобой куда-то пошла? — спросила Сунчица у волчонка, подняв его мордочку двумя пальцами за подбородок. Щенок радостно затявкал в ответ и побежал вперёд. Через заросли папоротника он вывел её к лесному пруду, вода в котором искрилась ярким, поднимающимся со дна светом, а над водной гладью кружились в пляске сотни крошечных святящихся существ. «Это же... русалочий пруд!» — мелькнуло в голове у Сунчицы. Она вспомнила бабушкины истории и будто наяву услышала, как её голос произнёс: «Не всем и не в каждый час показывает лесной народец этот пруд. Не бойся, внученька, Вилы не тронут и одарят того, кто пришёл к ним с миром».
Тут же вспомнились Сунчице и байки, что травили старые рыбаки на берегу Дуная, будто б те, кого Вилы не признают и не примут — сгинут в омуте, куда их сами же Вилы и утянут. Но бабушкин голос вновь повторил: «не бойся». Подойдя ближе, Сунчица увидела, что чудесный свет потух, а осталась лишь тёмная, будто маслянистая вода с редкими островками кувшинок. Изредка из укромных уголков слышалось сиротливое «кваа»... Девочка разделась, аккуратно сложила одежду на берегу, усадив рядом волчонка с наказом стеречь, сама же сперва опасливо, а потом всё смелее потрогала пальцами ног кромку воды, неожиданно оказавшейся тёплой, вошла по пояс, увязая пятками в илистом дне, и бесшумно поплыла. Из-за туч выглянул спрятавшийся было месяц, бледный луч его лёг на зеркало озера, по этой дорожке и устремилась вперёд Сунчица. Клочья тумана скрыли берег. Туман становился всё гуще, наседал со всех сторон и скоро девочка плыла в густом непроницаемо-молочном мареве. Вода обнимала её, убаюкивала, укачивала. Ушли все печали и тревоги, в голове осталась лишь мягкая, обволакивающая дрёма. Ей показалось, что она опускается на дно, а вода смыкается над ней, но страшно ей совсем не было. Наоборот, было хорошо и спокойно, а в ушах звучала нездешняя чарующая песнь...
Сунчица очнулась, ощутив шершавый язычок, лизавший ей щёку. Это был её щеночек. На небе весело искрилось утреннее солнышко, сама же она лежала на узкой песчаной полоске на берегу лесного озера. Поднявшись на ноги, она увидела в воде своё отражение и тут же присела от неожиданности, ахнув. Её льняные волосы стали ярко алыми. Бабушкин ласковый голос донёсся откуда-то издалека, постепенно слабея:
— Это знак, что Вилы приняли тебя, а вместе с ними и весь Лес, внучка. — Улыбнувшись, Сунчица кивнула и прошептала в ответ:
— Ты всегда будешь рядом со мной. Я люблю тебя, бабушка. — ответом ей был пропитавший воздух аромат свежей лесной земляники.
Неожиданно Сунчица осознала, что шум леса теперь доступен ей. В шелесте ветра она чувствовала растворённый голос Ангелины. Лес говорил с ней. Она слушала шум листьев и треск ветвей и понимала, о чём они говорят. Заскулил маленький волчонок и она тут же узнала, что он грустит о своей маме — волчице, убитой охотниками, и снова хочет кушать. Она взяла его на руки и погладила между ушек. В его глазках зажёгся лукавый огонёк, который подсказал девочке его имя.
— Я буду звать тебя Локи, — шепнула она ему на ушко. В ответ щенок радостно тявкнул и завилял хвостиком.
