«За живой и мёртвой водой»
(Сергей Есенин и Александр Воронский)
За Александром Константиновичем Воронским (1884-1943) в 1920-ые годы
закрепилось имя Ивана Калиты, имя «собирателя», объединителя, консолидатора
литературно-художественных сил.
А.К. Воронскому Сергей Есенин посвятил одно из лучших своих лиро-эпических произведений – поэму «Анна Снегина».
Александр Константинович вспоминал о первой встрече с поэтом. Осенью 1923 года в редакционную комнату журнала «Красная новь» вошел человек 20-27 лет. Сухощавый, стройный, немного выше среднего ростом. Тонкого английского сукна костюм, свежий, серый, сидевший как-то удивительно приятно. Поставив в угол палку со слоновым набалдашником, стягивая перчатки, проговорил:
- Сергей Есенин. Пришел познакомиться…
Пожалуй, Воронскому принадлежит один из наиболее колоритных словесных есенинских «портретов»: «…правильное, с мягким овалом, простое и тихое его лицо освещалось спокойными, но твердыми голубыми глазами, а волосы невольно заставляли вспоминать о нашем поле, о соломе и ржи… …простой, задумчивый, склонный к печали и грусти, хорошо знакомый облик русского человека средней нашей полосы… Тогда же запомнилась его улыбка. Он то и дело лыбался. Улыбка его была мягкая, блуждающая, неопределенная, рассеянная, «лунная»… Казался он вежливым, смиренным, спокойным, рассудительным и проникновенно тихим. Говорил Есенин мало, больше слушал и соглашался. Я не заметил в нем никакой рисовки, но в его обличье теплилось подчинящее обаяние, покоряющее и покорное, согласное и упорное, размягченное и твердое».
На прощанье Сергей проговорил:
- Будем работать и дружить. Но имейте в виду: я знаю – вы коммунист. Я – тоже за Советскую власть, но я люблю Русь. Я – по–своему. Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Это не выйдет…
В своих «Воспоминаниях» Александр Константинович говорит о трагедии в гостинице «Англетэр»: «Конец каждого человека переживается по-особому. Смерть Есенина пробуждает великое чувство, которое источает мать, сестра, брат и о котором сказано: «Глас в Раме слышен бысть: Рахиль плачет о детях своих и не может утешиться, ибо нет ей утешения»… В Раме российской его проводили, как свое дитя, родное и любимое».
«О б о т о ш е д ш е м» А.К. Воронского («Красная новь», 1926, № 1):
«Росстани.
Краткая весть во всей своей жуткой нелепости и неповторимости, вокзальный перрон, властный лязг и уверенное, бездушное громыхание, дымовой дых паровоза, запах машинного масла и нефти, небольшой вагон в конце поездного состава, почти детский коричневый под дуб гроб, качающийся на руках поверх густых, плотных и нестройных рядов, мимо застывшей в немом спокойствии «стальной конницы» - вот победитель и вот побежденный, - повитый траурным зал, свинцовое с прозеленью лицо, церковное и скорбное, у переносья и под глазом ожоги от трубы парового отопления – последнее целование, - когда-то непокорные цвета спелой ржи волосы, потерявшие свой мягкий и нежный блеск, постно и гладко зачесанные назад и вместо сини глаз ушедшие вглубь слепые впадины, погребальное шествие по рассолодевшим от оттепели грязным улицам, сырая и рыхлая земля, плач, поспешная, привычная работа лопатами, - все непреложно и замкнуто, и мы говорим – он был.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне бог».
«Он был истинным поэтом, ибо вмещал в себе чувства и мысли, которые можно было выразить лишь на поэтическом языке стиха и песни. Это понимали. В Баку, за несколько месяцев до своей смерти, на дружеской вечеринке Есенин читал персидские стихи. Среди других их слушал тюркский собиратель и исполнитель народных песен старик Джабар. У него было иссеченное морщинами-шрамами лицо, он пел таким высоким голосом, что прижимал к щеке ладонь левой руки, а песни его были древни, как горы Кавказа, фатальны и безотрадны своей восточной тоской и печалью. Он ни слова не знал по-русски. Он спокойно и бесстрастно смотрел на поэта и только шевелил в ритм стиха сухими губами. Когда Есенин окончил чтение, Джабар поднялся и сказал по-тюркски, - как отец говорит сыну: «Я – старик. 35 лет я собираю и пою песни моего народа. Я поклоняюсь пророку, но больше пророка я поклоняюсь поэту: он открывает всегда новое, неведомое и недоступное пока многим. Я не понимаю, что ты читал нам, но я почувствовал и узнал, что ты большой, очень большой поэт. Прими от старика-поэта преклонение перед высоким даром твоим».
«Есенин – большой поэт…Есенину дано многое»
«И еще знаем одно: мы осиротели, мы потеряли поэта великой мощи и таланта. Он многое нам дал…»
«В стихах и поэмах, в жизни и в участи и в конце поэта, в его образе, и поэтическом и жизненном, есть нежное и хрупкое, тонкое и трогательное, обреченное и любимое, как в его красногривом жеребенке, - есть предупреждение и знамение против темного и зловещего в современной однобокой городской цивилизации. И это роднит с ним многих чуждых кабацким и озорным настроениям поэта. И потому нам дорог его образ, и потому этот образ долговечен».
«Но самое тревожное в современной цивилизации то, что вместо непосредственных людских отношений она ставит вещный и идеологический фетишизм, любовь к вещам и призракам…»
«Есенин был дальновиден и умен. Он никогда не был таким наивным ни в вопросах политической борьбы, ни в вопросах художественной жизни, каким он представлялся иным простакам. Он умел ориентироваться, схватывать нужное, он умел обобщать и делать выводы. И он был сметлив и смотрел гораздо дальше других своих поэтических сверстников. Он взвешивал и рассчитывал. Он легко добился успеха и признания не только благодаря своему мощному таланту, но и благодаря своему уму».
«О нашем «мужичке» он иногда говорил с хитрецой и с намеками: не так, мол, просто, товарищи коммунисты; около мужичка вам придется попыхтеть да попыхтеть, не все у вас с ним благополучно…».
Болен. «…он догорает…»
«Сергей Есенин. Литературный портрет» - «Красная новь», 1924, № 1.
«Из воспоминаний о Есенине» («Красная новь», 1926, № 2
